Ранее опубликованные и переизданные.

Эрнест Цветков

Дом имени доктора Беррэ

(хроника одного сентября)

Цветков Эрнест Анатольевич известен как психотерапевт, создатель психономики – направления на стыке психологии, философии и метафизики. Читателю предоставляется возможность познакомиться и с другой стороной его творчества – представляемым романом автор раскрывается как самобытный писатель, разрабатывающий область экспериментальной литературы.

…Дом имени Беррэ более чем странен. Никто из обитателей дома не видел этого самого Беррэ, хотя все ссылаются на него. В пространстве мерцающей реальности его квартир, лестничных пролётов и лестничных площадок происходят постоянные превращения, слышны таинственные голоса то с подвала, то с чердака, а череда загадочных умертвий оборачивается макабрическим маскарадом метафизического абсурда…

Шляпа в переулке становится причиной исчезновения нечаянного свидетеля… Яблоко, надкусив которое, обитательница квартиры попадает в лапы монстра… В обычной квартире существуют места, куда попасть – значит, исчезнуть… Отбеленные зубы стоят менеджеру жизни… Появляется новый вид безумия – " жучья шизофрения" … А в жизни помимо сперматозоидов существуют ещё и смертозоиды… Лабиринты непростых зеркал… и кружение в смысловых лабиринтах сыщика, расследующего эти и другие, не менее невероятные, но вполне достоверные истории… А над лабиринтами Тенью возвышается фигура непостижимого Гида и Наблюдателя…

Все это оживает и начинает действовать на страницах романа, жанр которого определить практически невозможно.

Интеллектуальный триллер?

Алхимическая аллегория?

Макабрическая психоделика?

Фантастический гротеск?

Маскарад абсурда?

Всё вместе. И одновременно – НЕЧТО БОЛЬШЕЕ.

И это нечто большее вы встретите в данном произведении, которое оригинально продолжает традицию жанра, инициированного такими именами как Владимир Фёдорович Одоевский, Даниил Хармс, Анри Мишо, Фернандо Аррабаль…

Книги Эрнеста Цветкова:

Ранее опубликованные и переизданные.

1. «В поисках утраченного Я». 1992, М. Doris, | 1993, 1995, 1997 гг. - Спб. Лань.

2. «Тайные пружины человеческой психики». 1992, М. Doris, | 1993, 1995, 1997 гг. - Спб. Лань.

3. «Мастер самопознания». 1995, 1997, 1999 гг. Спб. Лань.

4. «Танец дождя». 1996, 1999 гг. Спб. Лань.

5. «Великий Менеджер». 1997, 1999 гг. Спб. Лань.

6. «Досье на человека». 1997 гг. Спб. Лань.

7. «Программируемый человек». 1999, 2000 гг. Спб. Лань.

8. «Ловушка для человека». 1999. 2001. Спб. Лань.

9. «Трансформация Психэ». 2001 г. М. Яхтсмен

10. «Психоактивный словарь. Тайное влияние известных слов». 2001 гг. М. Яхтсмен

11. «Терапия Сюр». 2001. М. Яхтсмен

12. " Мастер самопознания". 2-е издание. 2002 г. " Питер"

13. " Клиника зла (психоанализ греха)". 2002 г. М. Яхтсмен

14. " В поисках утраченного я. Книга-тренинг". 2002 г. " Питер"

15. " Конструктор реальности". 2002 г. М. Яхтсмен

16. " Режиссура судьбы". 2003 г. " Питер"

17. " Я умер вчера". Роман и цикл рассказов. 2003 г. М. Яхтсмен

Книги 2005 –2007 гг. , /изд-во АСТ/:

1." Великий Менеджер"

2. " Имагинатор"

3. " Гений Жизнетворчества"

4. " Исцеление абсурдом"

5." Психология пророчества"

6. " Синхропсихология, или карта ваших возможностей"

7. " Досье на человека"

8. " Лаборатория Жизнетворчества, или корпус избранных психотехник"
Содержание

Предварение Гида

ДИСКЕТА 1

Переулок и шляпа

Случай у платформы

Список жильцов дома им. Беррэ

Структура дома (общая)

Квартира №2 / Антонина Грюбова и яблоко

Квартира № 13 / Адольф Грунин

Квартира № 10 / Теодор Преп и юноша

Квартира № 16 / Титон Брылин и Вера Нессельроде

Квартира № 10 / Теодор Преп и паучок

Квартира № 11 / Марутка Оболоньская и её бой-френд

Квартира № 9 / Юная дева Валерия Пахилкина и щи

Подвал / голоса

Квартира № 7 / Киселев в гостях у Киселёва

Квартира № 14 / Влада Тарелкина и погода

На лестничной площадке / Клим посисеев и Ксаверий Бусыгин

У подъезда / Клим Посисеев

На лестничном пролёте / Клим Посисеев

Подвал и чердак / голоса

Квартира № 12 / Излияния Лаврентия Блищева

Особенный день

Квартира № 5 / Капитон Калюжный vs Порфирий Мамаразов

Квартира № 1 /Трофим Львович Стросов. " Я и моя любимая"

ДИСКЕТА 2

Квартира № 19 \ Происшествие у Пистанжогло

На лестничной площадке \ Беседа жильцов

Восточная пристройка - кафе " У камелька" \ Рассказ Стросова

Квартира № 17 \ Удаковы: Марья и Фёдор

Квартира № 15 \ Верочка и зеркало

Чердак \ голоса

Квартира № 19 \ Пафнутий и Порфирий

Квартира 19 \ Рассказ Пафнутия Пистанжогло

На лестничном пролёте \ Анжела Гаврюкова и Лаврентий Блищев

Встреча у подъезда \ Порфирий Мамаразов и Харита Андреевна

Восточная пристройка – кафе " У камелька" \ Лаврентий Блищев

В окрестностях дома \ Ксаверий Бусыгин

Из квартиры № 9 \ От Леры Пахилкиной

Переулок с северной стороны дома \ бабушка и мальчик

Поиски ивана Шишнюка из квартиры №6

Квартира № 3 \ Самуил Иванов – минутка воспоминаний

Квартира № 14 \ Влада Тарелкина и Лукич

Поиски ивана Шишнюка из квартиры № 6

Квартира № 8 \ Киселёв и Киселев

Квартира № 4 \ Герасим Клопов консультирует

Пункт Охраны Порядка \ Допрос свидетелй и эксперта

Преп и Пэдэдэ \ Передвижения орколо дома

Стенания, или надписи на стенах

Предварение Гида

Уважаемый тот - кто держит в руках отчёто жизни дома имени доктора Беррэ, вероятно, поинтересуется, откуда мне известны сведения о событиях, происходящих тут.

Что ж, пожалуй… что ж, пожалуйста…

Я – Гид, то есть – Главный инспектор дома. В мои обязанности, как прямые, так и окольные, входит наблюдение и фиксация. Потому я ещё и скриптор. Функция последнего, даже если она и неприметная, всё же – непременная. Как говорили древние римляне: scribere est agere: писать – значит совершать фактическое действие.

Я не имею отношения ни к древним, ни к римлянам, но хотелось бы добавить, что если история не написана, то она не история. В лучшем случае, предание. Не в лучшем – анекдот, хотя это одно и то же, ибо в обоих случаях мы имеем дело со слухом и, стало быть, слухами.

Но, если невозможность вырубить топором относится исключительно к написанному (в частности, пером), то относительно устной речи свод пословиц не даёт никаких разъяснений. Что-то говорится о слове, уподобляющемся воробью, поимка которого представляется процедурой совершенно невозможной. Пусть будет так. Но где говорится, что воробья нельзя вырубить? Гипотетически выходит, что можно. Тогда что же это за правдивое отображение истории, которое:

а) нельзя поймать,

но

б) можно вырубить топором (хотя бы в виде отсечения языка говорящего)?

А?

Так меня наставлял предыдущий Гид, мой непосредственный учитель и ментор. Он настойчиво акцентировал моё внимание на необходимости вести записи в домовых книгах, относясь к данному процессу как к главному и основному в деятельности Главного инспектора дома.

- Но, когда же инспектировать, если я всё время буду записывать?!

- Когда ты записываешь, ты уже инспектируешь. – Отвечал он мне. – Так, что приготовься записывать всё, что попадёт в поле твоего восприятия.

- Да, но как быть, если в поле моего восприятия бытие жильцов практически никак не попадает? Ведь я же не имею полномочий проникать на территорию их жилплощади и свидетельствовать то, что с ними там происходит. Да и не только полномочий, но и возможностей таких не имею.

- А камеры наблюдения? – Коротко напомнил наставник.

- Ах, да… Но не нарушают ли они права жильцов?

- Какие конкретно права – на отдых, или на труд? – Невозмутимо уточнил бывалый Гид.

И с той же непреклонной невозмутимостью продолжил:

- В жизни вообще нет ничего нерушимого. На том, собственно, и зиждется жизнь, что в ней постоянно что-то нарушается, в том числе, и права. А как же иначе? Старое умирает, новое нарождается на его месте. Белое разбавляется жёлтым, чёрным и цветным. Поэтому, по определению, права не могут не нарушаться… И, вообще, прав нет, есть правила.

Мне нечего ответить.

- Гид не должен вмешиваться в дела и распорядки жильцов, даже, по соображениям самых лучших намерений и побуждений, даже во благо этих самых жильцов.. Это первое правило Гида. Но ему надлежит записывать то, что с жильцами происходит. Благодаря этому они продолжают жить, даже тогда, когда умирают. Второе же правило заключается, что жильцы не должны Гида ни знать, ни узнавать.

- А, если ничего не происходит?

- Самое важное происходит как раз именно тогда, когда кажется, что ничего не происходит.

Я нисколько не смущаюсь оттого, что наставник мой перешёл на стилистику туманного парадокса, поскольку специальность скриптора не поощряет вообще каких бы то ни было эмоциональных реакций, побуждая развивать и акцентировать до максимума лишь одну мотивацию – стремление наблюдать и фиксировать. Фрейдист мог бы указать на подобное свойство натуры как на влечение к подглядыванию, на языке терминов – вуайеризм.

- Так ли это? – Интересуюсь я у своего учителя.

Тот холодно на меня посмотрел и бесстрастно ответил:

- Гиду не подобает заниматься толкованием и интерпретациями. Ведь, любая интерпретация, это своего рода, инсинуация. Нам подходит только один метод – феноменологический.

- А что за метод такой?

- Феноменология – это наука, исходящего из одного единственного постулата, который формулируется в виде парадигмы " Что вижу, о том и пою". – Был краткий ответ. После чего мой наставник просто исчез, так что фраза благодарности " спасибо, учитель" прозвучала уже в пустоте стандартного кабинета.

На следующий же день на моём рабочем месте мною было обнаружено на письменном столе рядом с ноутбуком две дискеты, на каждой из которых был приклеен ярлычок:

" Записи в Домовой книге № 1" на конец августа и начало сентября".

" Записи в Домовой книге № 2 на сентябрь".

Рядом – листок с короткими приписками, судя по почерку, выполненными рукой моего наставника:

Дискета 1

Переулок и шляпа

В переулке мне встретился странный человек. Черные очки. Черная шляпа. Черный плащ до самых подошв.

- На улице жара под тридцать градусов. – Говорю. – Вам не тяжело в такой одежде?

- А вы попробуйте.

- Что попробовать?

- Побыть в моей шкуре.

- Как же я это сделаю?

- Очень просто. – Отвечает он и снимает шляпу.

Тут я вижу, что половины головы – верхней, у него нет. А в этом месте просто зияет черная дыра. Так вот чем он странен!

- Ну что? – Доносится из дыры приглушенный, будто подземельный голос.

- Что – ну что?

- Полезете?

- Куда?

- В мою шкуру.

- Гм… А можно сначала я камешек туда кину?

Он пожал плечами:

- Пожалуйста, бросайте.

Я подбираю камешек с дороги, какой помельче. Хоть и странный, а человек все же – большой камень бросить не решусь. Да, в общем-то, и мелкий пока не отваживаюсь бросить. Кручу его в пальцах, разглядываю со всех сторон – бурый, в зеленоватых прожилках, камешек с мостовой.

- Ну, что же вы медлите? – Доносится из дыры нетерпеливый голос, теперь уже с булькающими интонациями, будто там все время, пока я раздумывал, успел уже образоваться колодец.

- А куда мне спешить?

- Спешить, действительно, некуда. – Соглашается плащ. – Но и промедление совершенно ни к чему, если вы уж приняли решение что-то сделать, то делайте.

-Что ж, и сделаю.

Подхожу вплотную к нему. Слегка приподнимаюсь на цыпочках, чтобы заглянуть в дыру сверху вниз и получше рассмотреть, что там внутри. А внутри – ничего. Абсолютно однородная черная пустота. Бросаю в нее камешек и жду какого-то звука. Но никакого звука не последовало. Камешек канул. Будто растворился.

- Вы, что, бездонный? – Спрашиваю у края зияющей дыры.

- С чего это вдруг?

- А почему тогда ни всплеска, ни стука?

- Да что вы все заладили – почему, да почему? Я почем знаю – почему? Вот вы попробуйте, и тогда сами узнаете.

- Что попробовать?

- О! Опять двадцать пять! Войти в мою шкуру! Вот что попробовать!

- Но у вас нет шкуры.

- Это метафора. Побыть в чьей-то шкуре означает почувствовать, пережить его положение.

- Да-да, конечно. Это известно. А… а… можно я брошу камень побольше?

- Зачем?

- Ну… тот оказался слишком мал. Может быть, потому ничего слышно не было.

- А для чего вам что-то слышать?

- Чтобы убедиться, насколько вы глубоки.

- Чтобы узнать глубину человека, необязательно кидать в него камни. Так, во всяком случае, говорит профессор Беррэ.

- Извините, я не хотел вас обидеть.

- Вы меня и не обидели. Просто наш разговор несколько затянулся. Хоть и спешить совершенно некуда, но вот так просто стоять и ничего не совершать тоже, пожалуй, не стоит.

- Полностью с вами согласен.

Я киваю и лезу в дыру. Подтягиваюсь за край черепа. Потом заношу одну ногу, за ней – другую. Теперь мои ноги свисают и ощущают под собой пустоту. Я ими даже начинаю легонько болтать. Но он строго меня окликает.

- Перестаньте болтать ногами. Как маленький, ей Богу!

- Хорошо-хорошо, не буду.

Делаю глубокий вдох. Зачем-то зажимаю нос. И прыгаю. Однако, никуда не лечу. Стою и топчусь на месте. И про себя удивляюсь:

- Только что здесь был какой-то странный субъект. Все норовил в меня камень бросить. А потом и вовсе хотел заглянуть в меня. Ну не чудик ли? И куда же он подевался?

Оглядываюсь. Никого в пустынном переулке, кроме меня.

Случай у платформы

Солнце начало припекать. К полудню снег почти сошел, и открылся бурыми островками асфальт. Ручьи понеслись по тротуарам. На улице воцарилось весеннее оживление, особенно ощутимое у железнодорожной платформы, где помимо самой станции расположились и всевозможные киоски: «Печать», «Цветы», «Табак», «Справочное бюро».

К табачному киоску подошел высокий сутулый мужчина, одетый в длинный черный плащ и черную шапку, и хрипло попросил пачку Беломора.

Во всем его облике сквозило что-то странное. Даже очень странное. Но что же? Что именно? Что?..

Э, да вот оказывается, в чем дело! Оказывается, на том самом месте, где должна размещаться голова, зияла пустота. Но никто в толпе этого просто не замечал.

И только киоскерша, до того мирно читавшая книгу профессора Беррэ, сердобольно всплеснула руками: " Что с вами? Да на вас лица нет"!

Подвал / Голоса

- Засилие бессилиия засело в населении.

- Разломленные смыслы – смыслоломы

скопившимися грудами мозгов гниют, воняя.

- И кочки черепов кочуют в поисках удачи.

- Удавленные души изливаются, как сперма онаниста.

- И взоры роботоловеков

стеклянны, как эстетика хайтека.

- По миру бродят брэнды, поедая мясо,

бессмысленное самое и вкусное – мозги,

где вирусы полками размножаются.

- Сделались людские зрачки –

как миниатюрные солнечные очки.

- А в объективе фотоаппарата

Большого Брата

обнаруживает себя нескончаемый глаз-мгла.

- Он будет последним свидетелем битвы

между ливрее-облаченными и кафтано-облеченными.

- Говорят, сейчас стафилококки и челококки для планеты суть одно и тоже.

- Свидетельство тому - железная пята сезонных пятниц…

- Это из города в огород,

в лес, по дрова

тотальная миграция населения?

- Да. Плоть земли зовёт.

Она желает, чтоб вонзились в эту плоть

клыки лопат железных.

- То армия мобилизованных землёй,

трясущейся дорожной дрожью

ползёт из града,

как ленточный червяк из зада,

ползёт, ползёт, ползёот народ.

- Отчего ж не ползти обречённому ползать?

- Чья-то невидимая рука собирает рассыпанный паззл в замысловатую душеломку.

- Словно невидимая рука этакого незримого бильярдиста скучивает шары в аккуратную пирамидку.

- Когда же стремительный кий влетит в пирамидку эту?

- Когда все чело-кокки соберутся.

- Вот это будет пир под паром!

- А пока разгуливает масса

по плоскостям планеты,

плодит питательную плоть,

сопящая, потеющая масса

ходячего, воняющего мяса.

- Люблю с душком.

- На то даны и души.

- Ах, как приятно слушать

хорошие новости!

- Новый стиль

грядущих головокрушений

уж разработан нашими стратегами.

- Чу! Человонь. О сколько человони!

Кругом одна сплошная человонь.

Вдыхаю испаренья человони

и насыщаюсь радостной отрадой.

Она же, как наркотик – человонь!

- Ах, пойдёмте почитаем друг другу вслух выдержки из профессора Беррэ.

- Пойдёмте.

В подвале устанавливается тишина.

У подъезда / Клим Посисеев

- Ах, сколько шарму, сколько сладострастия! Королева! Настоящая королева!

Старичок повизгивает и пускает слюни. Нижняя губа оттопыривается, глазки мутнеют.

Старичок шумно взглатывает, дряблые, отвисшие, как у бульдога, щеки его дрожат, раздуваемые сиплым выдохом, похожим на стон, и костлявые синюшные пальцы скрючиваются, отодвигая полу плаща, за которой безжизненно свисают сморщенные дряхлые гениталии.

Проходящая мимо молодая чаровница, шелестит складками платья и даже не ускоряет шагов.

По лицу ее пробегает улыбочка, но тут же молнией ускользает в громоотвод слегка нахмурившихся бровей.

И только нарочито усилившийся цокот каблучков-шпилек показывает, что забавный старикашка порядком ее веселит. " Ах, дедушка, дедушка! Совсем внучку не узнаёт. – Усмехается она про себя. – Интересно, чтобы по его поводу сказал профессор Беррэ"?

Она живёт неподалёку, в однокомнатной квартире с мужем и мечтает переселиться в дедушкину двухкомнатную квартиру, разумеется, когда тот умрёт.

А Клим Посисеев семенит в магазин, облизываясь и галлюцинируя цокотом исчезнувших из его вида каблучков.

Подвал и чердак / голоса

Подвал

Ночь – ненастная, ненасытная, буйная, гремящая, бушующая.

Звезды прыгают меж туч.

Тучи летучими голландцами бороздят вспученное небо.

Во мраке – беспросветном, мглистом, густом, хрипит надрывный ветер, полосуемый, колесуемый плетьми ливня. Вода обрушивается в черное зияние сумрака селевыми потоками.

Пространство взбугрилось, вздыбилось, вспенилось, набухло.

А в тёмном подвальчике, за слюдяным окошком, стянутым крестообразной рамой волхвует косматый чародей.

Он выстукивает зубами чечетку, вертлявыми костяшками пальцев барабанит по столу, аккомпанируя зубам, и растягивает в довольном оскале ввернутые внутрь бескровные губы.

Вот он, приплясывая, кружит вокруг колченогой треноги, на ходу подхватывая две пробирки, одну с опалесцирующей, ртутного вида эссенцией, другую – с жидкостью цвета насыщенного, пылающего рубина, и сливает их в реторту.

Обе струйки, смешиваясь в раструбе реторты, тут же меняют окраску и превращаются в грязно-желтую вязкую тинктуру, испускающую едкий шипящий дымок, и в эту минуту за слюдяным окошечком раздается очередной грохот рваного ветра, и очередной приступ ливня обрушивается на землю.

Он доволен, он всхлипывает кашляющим смехом и, сужая щелочки черных глазниц, смотрит куда-то за слюдяное окошко в сторону парка, с южной стороны, подступающего к дому.

Чердак

И в это же время, в чердаке сидит, склонившаяся над видавшим виды письменным столом, в рассеянном свете настольной лампы, дама, нахмуренная и видом сосредоточенная. Её седые с прочернью волосы зачесаны назад.

Она изредка отрывается от разбросанных на столе бумаг, и взглядывает в окно, каждый раз при этом удовлетворенно хмыкая:

- Хм… … девятнадцатый…

Если бы мы в этот момент посмотрели в направлении её взгляда, то вряд ли бы увидели что-нибудь конкретное и определенное, кроме разве что неясного, расплывчатого, стремительно перемещающегося пятна, которое выделяется на фоне только тем, что оно разве нескольким чернее этого фона. Так себе, ничего особенного – просто черное пятно на черном фоне.

Однако, по всей вероятности, сосредоточенная дама знает толк в том, чем она занят и в том, что видит, поскольку делает она это так, будто выполняет свою обычную и будничную работу.

Она отрывается от окна и что-то стремительно записывает в толстой разлинованной тетради. Затем откидывается на спинку кресла, заложив руки за голову и с удовольствием потягивается.

Но, впрочем, в подобной вальяжной позе ей не удается устроиться надолго, так как через минуту-другую в окно раздается глухой стук.

Дама резко вскакивает с кресла и, на ходу приглаживая волосы, устремляется к окну. Она всматривается в расслаивающуюся перед ней клочковатую мглу, изъеденную бурей, и дергает рычажок шпингалета. Вскипевший рев врывается в комнату, разбрызгиваясь точками блестящих в свете лампы капель. И сразу за ревом влетает громадная летучая мышь, вынужденная в оконном проеме сложить свои мохнато-перепончатые крылья. Только после того, как она устроилась на потолочной балке, нависающей над столом, дама закрывает окно чердака.

Она поворачивается к ночному гостю.

Голоса на чердаке

- Зачем пожаловал?

- Не зачем, а с чем. – Отряхиваясь от воды, произносит посетитель, постепенно превращаясь из летучей мыши в согбенного, но цепкого старичка с бескровными губами и костляво-вертлявыми пальцами.

Принявши окончательно человекоподобный облик, старичок отцепляется от балки, плавно планирует вниз и черные свои глазницы направляет на толстую тетрадь с записями.

- Девятнадцатый, говоришь? – Каркающе сипит старичок.

- Так, с чем ты пожаловал? – Повторяет дама.

Старичок отрывается от тетрадки.

- Ох, ты нетерпелива. Не даешь даже гостю освоиться, сразу торопишь, будто мы спешим с тобой куда-то.

- С тобой, нам точно спешить некуда. Но и медлить с тобой никак нельзя. – Насмешливо отзывается дама.

- Верно, верно. – Кивает старичок. – Нам с тобой и спешить некуда, и медлить ни к чему. А для меня и вовсе, минута промедления чревата недоучетом одного шорка. С тем, собственно, я к тебе и явился – проинформировать о том, что одного шорка не хватает.

Дама прищуривается и тихо произносит:

- Кстати, я тоже не досчиталась одного шорка.

Старичок всколыхнулся, и его черные глазницы округлились:

- Может, ты неправильно посчитала?

- Посчитала я все правильно. Это ты что-то не домешал в своей реторте. Говорила я тебе, не суетись. Превращение жильцов в шорков, об этом говорится и у профессора Беррэ, есть процедура точная, требующая методичности и аккуратности. Тебя же больше привлекает не столько эффективность, сколько эффекты.

- Зато у меня есть размах. – Старичок захлопал руками, будто крыльями. – А ты вот, уперлась в свою букву…

- В цифру! – резко поправила его дама. – Из-за твоего попустительства я вчера лицом к лицу столкнулась с человеком.

- Быть не может!

- Может быть, и не может быть, а было. – Проворчала дама.

- Гм… а не продавил ли он сам себе отметинку?

- Ты думаешь, шорки знают о том, что у людей между бровей находится впадинка размером с игольное ушко?

- Нет, шорки не ведают о том… во всяком случае, не должны… если, конечно, не произошла утечка информации… но мы ведь, все старые учебники антропологии, в которых говорится об этой впадинке как отличительной черте человеческого существа от существ человекоподобных, изъяли из обращения и уничтожили… потому шорки и пребывают в неведении относительно того, что они не люди.

- Это-то для нас сейчас и является насущной задачей номер один. Шорки не то, что догадаться, но даже заподозрить не должны, что они шорки, а не люди. А ты представляешь, каким конфликтом может обернуться весь наш проект, если мы упустили человека? Семнадцать жильцов мы уже обратили в шорков. А где восемнадцатый? Он улизнул. Если мы его не найдем, то наш проект рухнет, и всё пойдёт псу под хвост. Ты это понимаешь?

- Ничего, сыщем мы твоего человечка. – С готовностью отозвался Старичок. – Подкараулим и сыщем. Куда он от нас денется? Я на него поставлю паутину сна. Уж из паутины-то он не выберется.

За стеной грохнуло. Массив парка вздрогнул и застонал. Сквозь сжавшуюся мглу прорвалась лиловая зарница.

- Ладно. – Проурчал старичок. – Мне пора. Пойду ловушку ставить. Четыре утра уже. Самое время для уловления и претворения. И горе тому, кто спит сейчас.

Тут же он обратился в летучую мышь и вылетел в окно, которое предупредительным жестом раскрыла дама.

Особенный день

Сегодня необычный день, который она, должно быть, запомнит на всю жизнь.

Сегодня ей сделали подарок.

Грусть

Как всегда она открывает глаза и смотрит из своего окна на улицу, на тот удивительный, манящий, фантастический, но и немного пугающий мир, в котором ей никогда еще не приходилось бывать – ведь она еще такая маленькая.

А мир дразнит ее, зовёт к себе, заигрывает с ней.

И она, широко раскрыв свои синие глаза, глядит из своего окна на проносящуюся перед ней кутерьму. Звонкие гудки автомобилей радостно оглашают воздух, и сам воздух звенит, насыщенный звуками, возгласами, птичьими переливами, шумом большой оживленной улицы.

Она догадывается, что за пределами ее одиночества летит стремительная, пестрая, бурлящая жизнь, и в этой жизни смеются, разговаривают, называют друг друга по имени, гладят друг друга. А она уже и забыла, когда гладили ее, когда ее прижимали и гладили – тихо, ласково и при этом напевали какую-то песенку.

Она (разговаривая сама с собой).

Это была моя мама. А папу я совершенно не помню. А, вернее, даже и не знаю.

Мама что-то о нем говорила, но я позабыла. Да и говорила ли мама о нем? Может, мама о нем пела?

Нет, песня была о чем-то другом – о луне, о добром принце, о долгой счастливой жизни, о звездах, тех самых звездах, которые высыпали в ясные тихие ночи, когда, убаюкиваемая теплой, заботливой, нежной мамой, я обращала взор своих чистых синих глаз вверх, к расстилающемуся надо мной небесному покрывалу.

При этом добрая и заботливая мама не только нежно укачивала меня, но и легонько гладила меня по лицу, и эти поглаживания успокаивали еще больше, и навевали сладостную дрему, в которую я погружалась, безмятежная и беззаботная.

А мама, после того, как меня усыпляла, и я это успевала заметить в тот последний миг, пока мои ресницы еще не смыкались окончательно, укладывала меня в уютную колыбельку и начинала шить.

Смотрит куда-то вдаль.

А потом я проснулась и обнаружила, что мамы нет рядом. Наверное, я проснулась раньше обычного, подумала я тогда.

Однако время шло, а мама не появлялась.

Стемнело, а мама так и не пришла.

Так я и пролежала в своей колыбельке до того самого часа, когда на небе рассыпались звезды. А потом незаметно для себя уснула.

В тот день я с удивлением для себя обнаружила, что не могу плакать.

Я ТАК НИКОГДА И НЕ ПЛАКАЛА В СВОЕЙ ЖИЗНИ. НИ РАЗУ.

За окном звякнул трамвай

Что ж, если нет друга, то хотя бы куклу...

И, как давным давно моя мама меня, я бы также прижимала ее к себе, убаюкивала, укачивала, пела колыбельную, я бы сшила ей платье и косынку со звездным узором, если это девочка, а если мальчик – то смастерила бы кафтан с золотым шитьем… Но и кукол у меня нет.

И вот…

Подарок

В этот день она в свой бесчисленный очередной раз смотрит в окно и видит ответный взгляд – карие, широко раскрытые глаза, лицо, посыпанное мелкими веснушками.

Она. Какая красивая кукла! Я обязательно сошью ей бальное платье. Она будет у меня красивой и нарядной принцессой. А потом она встретит своего принца из далекой страны, и они заживут долго и счастливо. Только бы она досталась мне. Ну, пожалуйста!

Она неведомо к кому обращается и, неведомо, кого просит, как будто тот неведомый благодетель может ее услышать.

Она. Но и какая необычная кукла. Она сама ходит, и еще смеется, и еще… еще она дышит! Впрочем, во времена прогресса стоит ли удивляться, что научились делать таких кукол?

За окном – девочка с карими глазами и лицом в веснушках дёргает за руков папиного пиджака и за мамину сумку.

Девочка. Мам, пап, посмотрите, какая чудесная кукла, и какая необычная, вон там, на витрине! И знаете! знаете! она, кажется, что-то прошептала! Я сама только что это видела!

Папа и мама (смеются). Куклы не умеют шептать. Да, к тому же тебе уже четырнадцать лет исполняется. Возраст уже не для кукол…

Девочка. Все равно, купите мне ее, пожалуйста. Кстати, и профессор Беррэ говорит, что, даже вырастая, люди до конца дней своих продолжают играть с куклами…

Папа и мама. Конечно, конечно, ведь сегодня у тебя особенный день, день твоего рождения. И ты сама можешь выбрать себе подарок.

Девочка. Да, да, я выбираю ее. Я сошью ей бальное платье, и она будет у меня нарядной принцессой, а потом ей встретится принц из далекой страны. И они будут жить долго и счастливо.

Ее снимают с витрины.

Она. Вот она, вот она, говорящая, смеющаяся и бегающая кукла! Она сама бежит навстречу мне. Мне ее дарят. Как замечательно. Спасибо, огромное спасибо Тому, кто дарит мне эту чудесную куклу. Я этот день не забуду никогда!

3. Что это?!

Ее упаковывают в коробку.

Она. Ой, как темно! А где же кукла? Неужели ее похитили, а меня… меня… заживо хоронят? А почему коробка трясется и качается? меня несут на кладбище? Но… но…

Он так усмехнулся, потому что прихватил картину, дабы сдать её в музей, который посчитал для портрета, аккурат, как самое настоящее место заключения, если и не пожизненного, то, во всяком случае, весьма долгосрочного.

Квартира № 1 / Трофим Львович Стросов / " Я и моя любимая"

Что ж, я опять остаюсь один.

И предаюсь воспоминаниям. А что ещё есть жизнь, как, по утверждению профессора Беррэ, не перманентный процесс воспоминаний?

Тихо и блаженно плаваю я в водах воспоминаний, как эмбрион в околоплодных водах.

Меня слегка покачивает, и я безмятежно жмурясь, погружаюсь в какое-то нирваническое оцепенение.

Череда отрывочных ассоциаций, словно стайка рыб прошествовала мимо взора моего.

Где-то отдаленно тикают часы, но ритм времени не улавливает мой засыпающий мозг.

Сон сознания снимает границы со времени и выпускает на волю безвременное, вневременное. Мне хорошо, и я чувствую себя младенцем в колыбели.

А может быть, вообще все то, что со мной произошло – все это сон? И теперь я пробуждаюсь, и рассеиваются последние остатки студенистых сновидений?..

И, как только я подумал об этом, я ощутил, что снова куда-то проваливаюсь, лечу, набирая скорость… пытаясь ухватиться за мелькающие вокруг калейдоскопом, цветовые пятна, вспышки, полосочки. Я пролетаю сквозь это разноцветное марево и погружаюсь в тихий омут воспоминаний об опытах своей первой серьезной любви.

Склоняет голову и тяжело вздыхает.

Я и моя любимая сидели на лавочке в парке, вели нежные беседы о нашем счастье и ели пирожки с капустой. Пирожки были румяные, свежие, ароматные. Любимая держала пирожок двумя пальчиками, откусывала понемногу и задумчиво жевала.

- Какие вкусные, - сказала она, вдруг, откусив полпирожка и, посмотрев на меня своим янтарным взглядом.

- Ну и жрешь же ты, - сказал я, устремив свой взгляд на багровый закат.

От неожиданности у моей любимой выпал изо рта еще не совсем прожеванный кусок пирога с капустой и шлепнулся у ее ножек.

Из его глаз выкатывается по слезинке.

В один из летних вечеров мы с любимой пошли в ресторан – она любезно согласилась на мое приглашение. Мы пристроились за маленьким столиком. Вскоре заиграла музыка. Это была любимая мелодия девушки моего сердца.

Танцуя, мы прижимались тесней и тесней друг к другу. Как вино для меня было ее теплое душистое дыхание. Рассыпчатые русые волосы касались моего лица. Я шептал ей что-то нежное и хорошее.

Так мы провели вечер.

Когда мы пили кофе, хмельные и возбужденные, она сказала:

- Милый, поедем к тебе.

- Конечно, поедем, любимая, - ответил я, - только я сейчас схожу позвоню.

Она кивнула задумчиво и откинулась на спинку стула.

Не знаю, сколько она просидела в задумчивости, но когда я вышел на улицу, уже светили яркие сочные звезды.

Мысленно я сказал «Прости» любимой, которая осталась за столиком и поехал грустно домой.

Потирает рукой лоб.

Как-то мы решили с моей любимой сходить в кино. В кассе было душно, полно народу. Каждый норовил сунуть свой локоть в бок соседа.

Я великодушно предложил любимой подождать меня на улице – благо был великолепный июльский вечер – пока я куплю билеты. Примерно через час я уже стоял у окошечка кассы. И через пять минут я вел счастливую возлюбленную ко входу в кинотеатр. Сначала прошел я, но когда моя любимая захотела сделать то же самое, контролер почему-то заупрямился.

- Почему? – спросил я.

- А что же вы хотите, молодой человек, - грозно насупился контролер, - по одному билету пройти?

- Как?! – горестно воскликнул я, - у тебя, любимая, нет билета?

И расстроенный, и подавленный, побрел я в буфет, чтобы забыться на время за стаканом лимонада.

Печально вздыхает.

Мы с любимой были очень голодны и забежали в чебуречную. Перекусим и поедем за город Я невольно залюбовался своей избранницей. Новое легкое платье из тонкого ситца приятно облегало ее стройную фигурку, выделяя ее прелести.

Она почувствовала, как я залюбовался ею и не без милого кокетства спросила:

- Ну, как я тебе?

- Радость моя, прелесть! – И тут мой чебурек нечаянно упал на ее платье.

Глаза любимой сделались по рыбьи круглыми. Мы посыпали место, куда упал чебурек солью, вроде оттерли.

Мы успокоились. Но второй мой чебурек постигла участь первого.

Всего у меня было шесть чебуреков. В результате я остался голоден.

" Но ничего, - утешал я себя, - зато любимая заморила червячка".

Грустно улыбается.

Моя любимая поклонница импрессионистов. У нее дома множество их репродукций и альбомов. Она и в музыке предпочитает импрессионистов.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒