На лестничной площадке / Клим Посисеев и Ксаверий Бусыгин

⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 12Следующая ⇒

На лестничной площадке встречаются два соседа, вежливо желают друг другу доброго утра и, пока спускаются по лестнице, заводят между собою разговор.

- А вы, Ксаверий Ильич, хам.

- А вы, Клим Огюстович, сами хам. И хам, может быть, в большей степени, чем я. Хоть я совсем и не хам.

- Ну уж вы эти предположения бросьте. Хам не я, а вы.

- Нет вы.

- А у вас нос пунцовый. И вы, скажу я вам, совсем не профессор Беррэ.

- А вы позавчера мне на ногу в трамвае наступили и не извинились. Вы уж, тем более и подавно, не профессор Беррэ.

- Это вам кто-то другой на ногу наступил, а я не наступал, потому что я таким хамам, как вы, предпочитаю на ноги не наступать.

- Мало ли чего вы не предпочитаете. Только вы наступили мне на ногу однажды в трамвае и не извинились. Стало быть, вы еще и трамвайный хам.

- А вы к тому же еще и клеветник.

- А вы жулик.

- Я жулик?

- Вы, вы, вы.

- А отчего у вас нос пунцовый?

- А он вовсе и не пунцовый.

- А какой же?

- Обыкновенный.

- Вы просто не хотите признаться, что вы есть выпивоха.

- А вы есть дурень.

- А это уже с вашей стороны есть оскорбление личности.

- Это кто личность? Вы что ли?

- Представьте, я. Не вы же.

- Какая же вы личность, когда вы всего лишь навсего околичность?

- Как раз наоборот. А вот вы, кстати, мне должны сто рублей и никак не отдаете их.

- Это за что же я вам должен?

- Помните, у вас на сырок творожный не хватало?

- Уж на что, на что, а на сырок у меня всегда хватало. Может быть, это у вас на сырок не хватало, а у меня всегда хватало и на десять сырков.

- Врёте! Бессовестно врёте. Вы, если хотите, можете и не отдавать. Мне ваши сто рублей и не нужны. Я могу и без них обойтись. Только вы нечестный человек после этого.

- Сами вы нечестный. И ладони у вас потные.

- А по вам тюрьма плачет.

- А по вам сумасшедший дом.

- Тьфу на вас.

- Это на вас тьфу.

Поплевав друг на друга, добрые соседи выходят из парадного и после горячего рукопожатия расходятся в разные стороны.

У подъезда / Клим Посисеев

- Ах, сколько шарму, сколько сладострастия! Королева! Настоящая королева!

Старичок повизгивает и пускает слюни. Нижняя губа оттопыривается, глазки мутнеют.

Старичок шумно взглатывает, дряблые, отвисшие, как у бульдога, щеки его дрожат, раздуваемые сиплым выдохом, похожим на стон, и костлявые синюшные пальцы скрючиваются, отодвигая полу плаща, за которой безжизненно свисают сморщенные дряхлые гениталии.

Проходящая мимо молодая чаровница, шелестит складками платья и даже не ускоряет шагов.

По лицу ее пробегает улыбочка, но тут же молнией ускользает в громоотвод слегка нахмурившихся бровей.

И только нарочито усилившийся цокот каблучков-шпилек показывает, что забавный старикашка порядком ее веселит. " Ах, дедушка, дедушка! Совсем внучку не узнаёт. – Усмехается она про себя. – Интересно, чтобы по его поводу сказал профессор Беррэ"?

Она живёт неподалёку, в однокомнатной квартире с мужем и мечтает переселиться в дедушкину двухкомнатную квартиру, разумеется, когда тот умрёт.

А Клим Посисеев семенит в магазин, облизываясь и галлюцинируя цокотом исчезнувших из его вида каблучков.

На лестничном пролете / Клим Посисеев

Вот он поднимается еще на один лестничный пролет и останавливается, чтобы отдышаться. Грузное тело его вибрирует, а лицо, подобно ужимкам мима, то принимает скорбное выражение, то плаксивое, то черты благодушия проясняются на нем.

А ведь это только третий этаж.

А ему предстоит подняться на пятый.

" Ничего, ничего". - Утешает он себя и позвякивает связкой ключей, и при этом опасливо озирается по сторонам, в какой уж раз считывая надписи на пузырящейся бледно зеленой стене.

Страшно пучит у него в животе.

Это старичок Посисеев, за справедливость борец, неугомонный и неутомимый дед.

Правду ищет он везде и часто его можно видеть в позе вопросительного знака приклеенным к чьей-нибудь замочной скважине, сопящего и злорадно хмыкающего.

На четвертый этаж он добирается без приключений. Только сердце колотится ужасно, словно тесно ему в стариковской груди. Да несколько капелек пота выступают на лбу, смятом, морщинистом, злом.

Он хватается за правый бок. У него перехватывает дыхание.

Он вспоминает происшествие, приключившееся с ним с полчаса назад в булочной.

Старик Посисеев тихо, угрюмо бормочет:

- Десять копеечек мне не додала продавщица - воровка и потаскушка…

Лицо Посисеева искажается гримасой бешенства, чуть ли не судорогой сводит его пергаментное лицо.

- Где же правда?! Обкрадывают человека! Все поскорее хотят избавиться от него, потому что он раскрывает глаза на истину. Но все-таки я выиграл бой, монетку заполучил! А потом потрусил в милицию и написал на продавщицу заявление, уличив ее в попытке к краже, вовремя пресеченной моей, Посисеевской, бдительностью. Вот бы профессор Беррэ порадовался, глядя на такое поведение.

Злость его не оставляет, как и боль в правом боку.

Опасливо оглядывается он по сторонам. Никого. Пробурчали трубы парового отопления. Пробурчало в животе у него. И звук он издал неприличный, и икнул, и заспешил на свой этаж.

Дрожащей рукой он выгреб мелочь из кармана и, почти задыхаясь, любовно посмотрел на тусклую отвоеванную монетку.

- Денежка кровная. - Еле прошептал он.

Околел старик Посисеев между четвертым и пятым этажами. Подогнулись тяжелые ноги, заволокло сознание. Брякнулся он на ступеньки ничком. Остекленели глаза. Нижняя губа оттопырилась и стала багровой. В скрюченных цепких пальцах зажата монетка достоинством в десять копеек.

Из авоськи его выглядывает булочка с изюмом и шоколадный батончик Баунти.

Старик издаёт последний хрип, в котором угадываются слова:

- ба-ун-ти… ра-й-ское нас-лаж-дение… два-а-а… ба-а-тон-чи…ка… - Выдох.

Пробурчали трубы парового отопления.

И тишина восстановилась в подъезде.

Подвал и чердак / голоса

Подвал

Ночь – ненастная, ненасытная, буйная, гремящая, бушующая.

Звезды прыгают меж туч.

Тучи летучими голландцами бороздят вспученное небо.

Во мраке – беспросветном, мглистом, густом, хрипит надрывный ветер, полосуемый, колесуемый плетьми ливня. Вода обрушивается в черное зияние сумрака селевыми потоками.

Пространство взбугрилось, вздыбилось, вспенилось, набухло.

А в тёмном подвальчике, за слюдяным окошком, стянутым крестообразной рамой волхвует косматый чародей.

Он выстукивает зубами чечетку, вертлявыми костяшками пальцев барабанит по столу, аккомпанируя зубам, и растягивает в довольном оскале ввернутые внутрь бескровные губы.

Вот он, приплясывая, кружит вокруг колченогой треноги, на ходу подхватывая две пробирки, одну с опалесцирующей, ртутного вида эссенцией, другую – с жидкостью цвета насыщенного, пылающего рубина, и сливает их в реторту.

Обе струйки, смешиваясь в раструбе реторты, тут же меняют окраску и превращаются в грязно-желтую вязкую тинктуру, испускающую едкий шипящий дымок, и в эту минуту за слюдяным окошечком раздается очередной грохот рваного ветра, и очередной приступ ливня обрушивается на землю.

Он доволен, он всхлипывает кашляющим смехом и, сужая щелочки черных глазниц, смотрит куда-то за слюдяное окошко в сторону парка, с южной стороны, подступающего к дому.

Чердак

И в это же время, в чердаке сидит, склонившаяся над видавшим виды письменным столом, в рассеянном свете настольной лампы, дама, нахмуренная и видом сосредоточенная. Её седые с прочернью волосы зачесаны назад.

Она изредка отрывается от разбросанных на столе бумаг, и взглядывает в окно, каждый раз при этом удовлетворенно хмыкая:

- Хм… … девятнадцатый…

Если бы мы в этот момент посмотрели в направлении её взгляда, то вряд ли бы увидели что-нибудь конкретное и определенное, кроме разве что неясного, расплывчатого, стремительно перемещающегося пятна, которое выделяется на фоне только тем, что оно разве нескольким чернее этого фона. Так себе, ничего особенного – просто черное пятно на черном фоне.

Однако, по всей вероятности, сосредоточенная дама знает толк в том, чем она занят и в том, что видит, поскольку делает она это так, будто выполняет свою обычную и будничную работу.

Она отрывается от окна и что-то стремительно записывает в толстой разлинованной тетради. Затем откидывается на спинку кресла, заложив руки за голову и с удовольствием потягивается.

Но, впрочем, в подобной вальяжной позе ей не удается устроиться надолго, так как через минуту-другую в окно раздается глухой стук.

Дама резко вскакивает с кресла и, на ходу приглаживая волосы, устремляется к окну. Она всматривается в расслаивающуюся перед ней клочковатую мглу, изъеденную бурей, и дергает рычажок шпингалета. Вскипевший рев врывается в комнату, разбрызгиваясь точками блестящих в свете лампы капель. И сразу за ревом влетает громадная летучая мышь, вынужденная в оконном проеме сложить свои мохнато-перепончатые крылья. Только после того, как она устроилась на потолочной балке, нависающей над столом, дама закрывает окно чердака.

Она поворачивается к ночному гостю.

Голоса на чердаке

- Зачем пожаловал?

- Не зачем, а с чем. – Отряхиваясь от воды, произносит посетитель, постепенно превращаясь из летучей мыши в согбенного, но цепкого старичка с бескровными губами и костляво-вертлявыми пальцами.

Принявши окончательно человекоподобный облик, старичок отцепляется от балки, плавно планирует вниз и черные свои глазницы направляет на толстую тетрадь с записями.

- Девятнадцатый, говоришь? – Каркающе сипит старичок.

- Так, с чем ты пожаловал? – Повторяет дама.

Старичок отрывается от тетрадки.

- Ох, ты нетерпелива. Не даешь даже гостю освоиться, сразу торопишь, будто мы спешим с тобой куда-то.

- С тобой, нам точно спешить некуда. Но и медлить с тобой никак нельзя. – Насмешливо отзывается дама.

- Верно, верно. – Кивает старичок. – Нам с тобой и спешить некуда, и медлить ни к чему. А для меня и вовсе, минута промедления чревата недоучетом одного шорка. С тем, собственно, я к тебе и явился – проинформировать о том, что одного шорка не хватает.

Дама прищуривается и тихо произносит:

- Кстати, я тоже не досчиталась одного шорка.

Старичок всколыхнулся, и его черные глазницы округлились:

- Может, ты неправильно посчитала?

- Посчитала я все правильно. Это ты что-то не домешал в своей реторте. Говорила я тебе, не суетись. Превращение жильцов в шорков, об этом говорится и у профессора Беррэ, есть процедура точная, требующая методичности и аккуратности. Тебя же больше привлекает не столько эффективность, сколько эффекты.

- Зато у меня есть размах. – Старичок захлопал руками, будто крыльями. – А ты вот, уперлась в свою букву…

- В цифру! – резко поправила его дама. – Из-за твоего попустительства я вчера лицом к лицу столкнулась с человеком.

- Быть не может!

- Может быть, и не может быть, а было. – Проворчала дама.

- Гм… а не продавил ли он сам себе отметинку?

- Ты думаешь, шорки знают о том, что у людей между бровей находится впадинка размером с игольное ушко?

- Нет, шорки не ведают о том… во всяком случае, не должны… если, конечно, не произошла утечка информации… но мы ведь, все старые учебники антропологии, в которых говорится об этой впадинке как отличительной черте человеческого существа от существ человекоподобных, изъяли из обращения и уничтожили… потому шорки и пребывают в неведении относительно того, что они не люди.

- Это-то для нас сейчас и является насущной задачей номер один. Шорки не то, что догадаться, но даже заподозрить не должны, что они шорки, а не люди. А ты представляешь, каким конфликтом может обернуться весь наш проект, если мы упустили человека? Семнадцать жильцов мы уже обратили в шорков. А где восемнадцатый? Он улизнул. Если мы его не найдем, то наш проект рухнет, и всё пойдёт псу под хвост. Ты это понимаешь?

- Ничего, сыщем мы твоего человечка. – С готовностью отозвался Старичок. – Подкараулим и сыщем. Куда он от нас денется? Я на него поставлю паутину сна. Уж из паутины-то он не выберется.

За стеной грохнуло. Массив парка вздрогнул и застонал. Сквозь сжавшуюся мглу прорвалась лиловая зарница.

- Ладно. – Проурчал старичок. – Мне пора. Пойду ловушку ставить. Четыре утра уже. Самое время для уловления и претворения. И горе тому, кто спит сейчас.

Тут же он обратился в летучую мышь и вылетел в окно, которое предупредительным жестом раскрыла дама.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒