Русская общественная мысль XIX в. о путях развития России и особой роли русского народа

⇐ ПредыдущаяСтр 29 из 31Следующая ⇒

Если обратиться к истории России, то нетрудно заметить, что на грани веков в нашей стране наступали ответственные периоды в ее развитии. Рубеж XVIII и XIX вв. не стал исключением. Россия, разбуженная реформами Петра Великого, знакомая с идеями европейского Просвещения, искала пути своего развития. Известны были и результаты Великой французской революции, и неприглядные стороны российского крепостного права.

На грани веков Россия вступала в новую эпоху – александровскую. Молодой император Александр I взошел на трон, имея запас возвышенных и доброжелательных устремлений. В манифесте 12 марта 1801 г. о вступлении на престол он заявил, что принимает на себя обязательство управлять народом " по законам и по сердцу своей премудрой бабки". Император имел намерение вместо личного произвола деятельно водворять строгую законность. Но для этого требовались законы, а их в России почти не было.

С первых дней царствования Александр I окружил себя людьми, которых он призвал помочь ему в преобразовательных делах. Это окружение состояло из лиц, воспитанных на передовых идеях XVIII в. и знакомых с государственными порядками в Европе. Либералы и гуманисты, в большинстве своем франкмасоны, они с удовольствием и горячо говорили в узком кругу о плане преобразований, правах человека, равенстве и братстве, гражданских и военных реформах. Кружок близкого окружения императора часто называют " негласным комитетом", " тайным советом", " комитетом общественного спасения". Его члены провели за два с половиной года 36 заседаний, обсудив, главным образом, реформу управления, но прекратили свою деятельность, так не осуществив ее на деле.

Вскоре после вступления на престол Александр I вместо собиравшегося по личному усмотрению Екатерины II Государственного совета учредил " Непременный совет", который принял ряд важных указов и постановлений. Немалый вклад в реформирование России в тот период внес М.М. Сперанский. Вместе с императором он начал работу над общим планом государственных преобразований. По оценке В.О. Ключевского, " Сперанский заплатил в своем плане щедрую дань политическим идеям XVIII в. о воле народа как истинном источнике власти" [174][4].

Однако план М.М. Сперанского на практике оказался несбыточной политической утопией. Осуществление даже некоторых элементов произвело переполох в придворном обществе и чиновных кругах. Тем не менее были открыты четыре новых университета, духовные академии, 15 кадетских корпусов, предполагалось преобразовать Сенат. Но " молодой царь не обладал ни смелостью, ни энергией Петра Великого. Он не навязывал свои взгляды и волю, часто удовлетворясь полумерами, когда наталкивался на яростное сопротивление защищавшего свои привилегии дворянства. Средоточием оппозиции стал салон матери Александра, завсегдатаи которого называли " якобинцами" молодых друзей царя... Царь был непостоянен в своих привязанностях, вкусах, мнениях и образе действий. Он прекращал уже начатое осуществление проектов, отбирал левой рукой то, что делал правой" [175][5].

Таким образом, преобразования затронули в основном две отрасли высшего управления – законодательную и исполнительную. Во второй половине царствования Александр I уже не помышлял о реформах в России и отказался от них, поскольку они вызывали недовольство части общества. Некоторые историки считают, что " по привычкам, усвоенным еще в масонстве XVIII в., это недовольство, укоренившееся в высших, образованных кругах русского общества, повело к образованию тайных обществ, а тайные общества привели к катастрофе 14 декабря 1825 г." [176][6].

Что же действительно привело к созданию тайных обществ в России и какие цели они преследовали? Отношение к жизни в стране, к реформированию России, к тайным организациям и к событиям на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 г. было неоднозначным у консервативно, либерально и радикально настроенных слоев русского общества. Одна его часть осудила восстание декабристов, другая сочувственно отнеслась к их выходу на Сенатскую площадь.

Создание тайных обществ явилось следствием тех объективных условий, которые сложились в России после завершения Отечественной войны 1812 г. и возвращения из заграничного похода русской армии. Они не появились бы, если:

во-первых, не произошли бы события, которые оказали воздействие на развитие как мировой истории (идеи Просвещения, Великая французская революция), так и России (реформирование России, начатое Петром I, влияние идей Просвещения, Великой французской революции);

во-вторых, не были бы прерваны реформы М.М. Сперанского или хотя бы отменено крепостное право;

в-третьих, повышался бы уровень развития и расширялся круг интересов дворянского сословия, которое играло ведущую роль в жизни России, а в стране было покончено с деспотизмом в его российской форме. Передовые русские офицеры видели, что первый русский дворянин, " император Александр, в Европе покровитель и почти корифей либералов, в России был не только жестоким, но что хуже того – бессмысленным деспотом. Разводы, парады и военные смотры были почти его единственные занятия; заботился же только о военных поселениях и устройстве больших дорог по всей России, причем не жалея ни денег, ни пота, ни крови своих подданных" [177][7];

в-четвертых, передовые русские офицеры увидели бы, что стоящие во главе России лица имеют намерения покончить с многочисленными негативными явлениями, а не делают все возможное, чтобы помешать осуществлению многоцелевых реформ. Декабрист М.С. Лунин после восстания писал, что " народы, опередившие нас на поприще гражданственности, начали самодержавием и кончили тем, что заменили оное формами конституционными, более соответствующими развитию их сил и успехам познаний" [178][8].

рис. Триумфальные ворота

Молодые офицеры, вернувшиеся в Россию в 1814 г. из заграничного похода (рис. Триумфальные ворота) и принимавшие участие в событиях, решивших судьбу народов Европы, с трудом могли смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, восхвалявших все старое и порицавших всякое движение вперед. " Мы ушли от них, – писал декабрист И.Д. Якушкин, – на 100 лет вперед" [179][9].

Созданные тайные союзы дворян (" Союз спасения", 1816 г., " Союз благоденствия", 1818 г.) ставили задачу распространения между соотечественниками " истинных правил нравственности и просвещения", содействия " правительству к возведению России на степень величия и благоденствия, к коей она сама самим творцом предназначена" [180][10].

Выход свободолюбивых сынов России на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 г. был обречен. Это, видимо, понимали члены " Северного общества". На площади К.Ф. Рылеев приветствовал пришедшего с гвардейским экипажем Н.А. Бестужева словами: " Предсказание наше сбывается, последние минуты наши близки, но это минуты нашей свободы: мы дышали ею, и я охотно отдаю за них жизнь свою" [181][11]. Произошло то, что некоторые декабристы предчувствовали. Не случайно Рылеев до событий на Сенатской площади в одном из стихотворений вопрошал:

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Восстание декабристов оказало огромное воздействие на российское общество. Жестокая расправа с его участниками одних обрадовала, других заставила замолчать, третьих заговорить иносказательно, четвертых оставила равнодушными. А.И. Герцен вспоминал о восприятии московским дворянским обществом событий на Сенатской площади и суде: " Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня; мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души" [182][12].

После подавления выступления декабристов на глазах менялось московское общество. Происходило его нравственное падение, свидетельствовавшее о том, как " мало развито было между русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплые слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже – бескорыстно. Одни женщины не участвовали в этом позорном отречении от близких" [183][13].

Графиня Е.П. Ростопчина через шесть лет после событий декабря 1825 г. напишет:

Но ваш тернистый путь, ваш крест – он стоит счастья,

Он выше всех даров изменчивой судьбы.

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести

И рабства ига снять с России молодой,

И вы страдаете для родины и чести,

И мы признания вам платим долг святой.

До последних дней своего правления Николай I не мог забыть о восстании декабристов, что определило, по словам В.О. Ключевского, особенности его царствования. Историк полагал, что 14 декабря показало " случайному царю", то есть Николаю I, и придворной знати их общего врага – дворянскую, европейски образованную и пропитавшуюся в походах освободительным влиянием Запада гвардейскую офицерскую молодежь. Отсюда две тенденции нового царствования. Первая – " обезвредить гвардию политически" и сделать ее вместе со всей армией машиной для подавления внутренних массовых движений. Другая – изгнать вольный дух из общественных слоев, подверженных западным влияниям. Двойной страх – перед вольностью духа и народом – объединил династию и придворную знать в молчаливый заговор против мыслящей России и народа.

Первая половина XIX в. дала не только героев-декабристов, но и " лишнихлюдей", которые мучительно искали свое место в жизни и пытались определить будущее России. Одни видели себя в современном русском обществе " лишними", страдали от уродливой русской действительности, но были бессильны ее переделать. Другая часть интеллектуалов имела намерение выразить свои взгляды в литературе, публицистике и в критике, предлагала вернуться к старым, допетровским, временам и идти своим русским самобытным путем. Третьи делали попытку найти ответ в западноевропейских философских и экономических теориях и полагали, что будущее России – это продолжение Петровских реформ и дальнейшее сближение с Западом. При этом люди с передовыми прогрессивными взглядами нередко сочетали в себе революционные и монархические черты.

В первой половине XIX столетия в России сформировался культурный слой, который, по словам Бердяева, " оказался над бездной" и на который давили две силы: сверху – самодержавная монархия, снизу – темная сила крестьянства. Передовая русская мысль жестоко преследовалась николаевским режимом. Элементы свободомыслия, зародившиеся при Александре I, подавлялись после разгрома восстания декабристов. Однако искры от событий на Сенатской площади не были погашены. Активность русской интеллектуальной мысли нашла проявление в литературе, журналистике и науке. " Русская социальная мысль" приняла форму литературной критики, потому что по цензурным условиям она не могла себя иначе выразить. Именно в 30–40-е гг. русские интеллектуалы полюбили бесконечные ночные разговоры и споры в гостиных и небольших кружках о мировых и российских проблемах.

Одним из первых симптомов проявления самостоятельной русской мыслибыла публикация " Философического письма" П.Я. Чаадаева. Царское правительство объявило автора сумасшедшим. В ответ мыслитель пишет " Апологию сумасшедшего", где заявляет о характерной для русского сознания идее русского мессианства. Если в " Философическом письме" Чаадаев судит прошлое России, то в другой работе выражает надежду на будущее.Русский народ, по его убеждению, в силу своих потенциальных возможностей и огромных нерастраченных сил призван сказать свое слово миру, исполнить великую миссию.

Идеи П.Я. Чаадаева произвели сильное впечатление на мыслящую Россию. Таких рассуждений ждали – десятилетнее молчание после разгрома тайных обществ привело к интеллектуальной опустошенности, которую никто не мог преодолеть, потому что откровенно излагать мысли было опасно. По словам А.И. Герцена, высшее общество пало и стало грязнее, раболепнее с воцарения Николая. Аристократическая независимость, гвардейская удаль александровских времен – все исчезло с 1826 года. Отправленные на каторгу, в ссылку и на поселение в Сибирь, под пули горцев на Кавказ, заключенные в крепости и тюрьмы, находившиеся под надзором полиции русские мыслители, как считал Герцен, страдали молча " под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающего игом". Каждый чувствовал гнет, но все молчали. Наконец, пришел человек, который по-своему сказал про боль: " Письмо" Чаадаева – безжалостный крик боли и упрека петровской России; она имела право на него" [184][14].

Русская общественная мысль XIX в. продолжала находиться под сильным европейским влиянием, особенно под воздействием идей Шеллинга и Гегеля. Но в отличие от вольтерианства XVIII в. западные идеи XIX в. не просто воспринимались, но и активно перерабатывались в русском духе.

В царствование Николая I в законодательной и административной деятельности происходит поворот к старине, как попытка уйти от новых европейских революционных идей. Либеральным воззрениям александровской эпохи была противопоставлена новая программа, в основу которой легла триада – " Православие. Самодержавие. Народность".

Если время от Петра I до Александра I можно назвать периодом европеизма, то формула " Православие. Самодержавие. Народность" вызвала потребность осмыслить события и определить сущность исторического существования и развития. К.Д. Кавелин приходит к выводу, что в это время началась работа русской мысли и русского сознания, родилось чувство национальности, чувство государственной и народной самостоятельности. Разные внешние и случайные обстоятельства способствовали тому, что это первое в России самостоятельное умственное движение возникло в Москве

Русская самостоятельная мысль билась над вопросом о пути развития России: кто она – Восток или Запад? Русские мыслители пытались разрешить задачу XIX века – должна Россия быть Западом или Востоком, нужно ли идти путем Петровских реформ или вернуться к допетровской Московской Руси? Местом возникновения " умственного движения" суждено было стать в начале 30‑ х гг. Москве, где вдали от центра правительственной и законодательной деятельности, в древней столице России сосредоточились литературные силы, получила развитие научная и литературная деятельность.

Если раньше в Москве предпочитали жить вельможи, потерпевшие неудачу в петербургской России или впавшие в немилость, а потому недовольные, то в 30-е гг. она становится " сборным местом" русских мыслящих людей всех направлений, не искавших деятельности на служебном поприще.

В Москве сформировались литературные салоны, около которых группировались литературные кружки. Немалую роль в развитии русской общественной мысли продолжал играть университет с молодой профессурой, получившей образование в Дерптском и в немецких университетах. Университетские лекции и литературные публикации становились нередко событием дня и горячо обсуждались в салонах и литературных кружках, переносились на страницы журналов и газет. Поэтому " живое общение умственных, научных и литературных сил в университете и вне университета придавало и преподаванию, и салонным спорам, и журналистике значение, влияние и силу... Это умственное движение, не ограничиваясь Москвой, охватило и ту часть петербургской литературы и публики, которая находилась в более или менее тесных личных сношениях с москвичами" [185][15].

Развитие русского сознания привело к зарождению учения славянофилов и западников – двух противоположных направлений общественной культурной мысли в России. Сначала представители этих направлений мирно уживались в одних и тех же салонах и действовали вместе. По словам Н.А. Бердяева, славянофилы и западники были друзьями и врагами одновременно. Они принадлежали к одному кругу, спорили нередко в одних и тех же салонах, не жили в настоящем, а в будущем или прошлом. Славянофилы мечтали " об идеальной допетровской Руси", западники – " об идеальном Западе".

Различие взглядов выражалось в оживленных спорах, в научной и литературной полемике. Но в середине 40-х гг. подходы в оценках прошлого и настоящего заострились, что привело в конце концов к разрыву славянофилов и западников. Неосторожность и резкость с обеих сторон придали разрыву " острый, раздражительный характер". Общее, что их продолжало объединять – критическое отношение к русской действительности.

Взгляды славянофилов сложились в идейных спорах, обострившихся после публикации " Философического письма" П.Я. Чаадаева. Главную роль в выработке их взглядов сыграли литераторы, поэты и ученые – А.С. Хомяков, Ю.Ф. Самарин, братья И.В. и П.В. Кириевские, К.С. и И.С. Аксаковы и др. В 40–50-е гг. близкие к ним позиции занимали В.И. Даль, С.Т. Аксаков, А.Н. Островский, А.А. Григорьев, Ф.И. Тютчев, Н.Н. Языков. В московский кружок западников входили А.И Герцен, Т.Н. Грановский, Н.П. Огарев, В.П. Боткин, Н.Х. Кетчер, Е.Ф. Корш, их идеи разделяли П.В. Анненков, И.И. Панаев, И.С. Тургенев и др.

Современник славянофилов и западников К.Д. Кавелин отмечал, что воззрения, строй мыслей и стремлений и тех и других был, при всем различии, одинаково чист и возвышенен. " Смешно, жалко и оскорбительно бывает, – писал он, – когда упрекают славянофилов в желании попятить Россию назад, в бессмысленном охранении окаменелых форм прошедшего, в невежественном консерватизме. Это или недоразумение и незнание, или незаслуженная напраслина" [186][16].

По словам В.С. Соловьева, " славянофилы хотели бороться против Петровской реформы, против западноевропейских начал – во имя древней, московской Руси", " против действительных зол современной им России". Как пишет Соловьев, последнее было " прямым наследием старой московской Руси, остатком допетровского времени, и бороться против этих самобытно-русских явлений славянофилам приходилось вместе с западниками во имя чужих европейских идей" [187][17].

А.И. Герцен признавал, что славянофилы и западники были противниками, но очень странными: " У нас была одна любовь, но не одинаковая. У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное чувство, которое принимали за воспоминание, а мы – за пророчество: чувство безграничной, охватывающей все существование любви к русскому народу, русскому быту, к русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно" [188][18].

Как славянофильское, так и западническоенаправленияне решали вопросов русской жизни. Борьба между ними шла, не удовлетворяя ни тех, ни других, а русская жизнь оставалась для них загадкой, сфинксом. Европейская программа оказалась невыполнимой на российской почве, а славянофильская – не отвечала в полной мере устроению русской жизни. Так, славянофилы обосновали миссию России, отличную от миссии народов Запада. Это было связано с попыткой осмысления своеобразия восточно-православного типа христианства, оказавшего глубокое воздействие на историческое развитие Руси. Начиная с Петровских реформ православие в России превращается из духовного в государственное средство воздействия и становится составной частью формулы XIX столетия " Самодержавие. Православие. Народность", что привело к полной потере церковью своей самостоятельности, превратило ее в составную часть государственного абсолютизма.

Русское общество зачастую не понимало серьезности задач, которые ставились как западниками, так и славянофилами. А.И. Герцен не без едкости заметил, что в Москве 40-х гг. " барыни и барышни читали статьи очень скучные, слушали прения очень длинные, спорили сами за К. Аксакова или за Грановского, жалея только, что Аксаков слишком славянин, а Грановский недостаточно патриот". А между тем вся жизнь К.С. Аксакова " была безусловным протестом против петровской Руси, против петербургского периода во имя непризнанной, подавленной жизни русского народа" [189][19]. Славянофилов многие не понимали, недооценивали и осмеивали. Графиня Е.П. Ростопчина, например, видела в них " шумливых, нечесаных, немытых" людей. В одном из писем она пишет о Хомякове, " ходящем 25-ть лет в одной и той же грязной мурмолке", как о человеке, играющем " в Москве роль какого-то пророка, мистика, блюстителя веры, православия, заступника небывалой старины, порицателя всего современного" [190][20]. В.О. Ключевский сводил славянофильство к истории " двух-трех гостиных в Москве и двух - [трех] дел в московской полиции" [191][21].

Тем не менее славянофилы и западники, по словам западника Кавелина, " сделали свое дело, сослужили свою службу". Славянофилы осветили многие стороны " славянского народного характера и быта, нашей и славянской истории, которые оставались до них неизвестными или сознавались сбивчиво и неясно" [192][22]. Таким образом , славянофилы и западники сыграли свою роль в поисках Россией собственного пути развития.

Между тем в 1848 г. на европейской арене происходили события, от которых николаевская Россия хотела бы отгородиться плотным непроницаемым щитом. Однако сделать это было невозможно. В конце 40-х гг. в Петербурге возникают кружки, объединяющие передовую молодежь, на собраниях которых преимущественно встречались студенты, учителя, литераторы-разночинцы, чиновники.

Идеи Запада по-прежнему владели умами передовой части русского общества. Несмотря на запреты и ограничения, молодежь России знакомилась с проникающими из-за рубежа книгами, либеральными и социалистическими идеями. В то же время она видела у себя на родине преследования всякой свободной мысли, понимая, что в России легко можно пострадать за какое-нибудь недозволенное сочинение и даже за неосторожное слово. Жажда обсудить собственное положение и положение России вело к тому, что в Петербурге начали мало-помалу образовываться небольшие кружки близких по образу мыслей молодых людей сначала с единственной целью поделиться новостями и слухами, обменяться идеями, поговорить свободно, не опасаясь постороннего нескромного уха и языка.

Сами по себе эти кружки не представляли опасности в силу того, что большинство их участников были далеки от революционных методов борьбы, хотя некоторые из них мечтали о революции. На своих собраниях они говорили о тяжести крепостного права, о цензуре, свободе печати, гласном суде, об идеях Фурье, о происхождении религии, о специальном и энциклопедическом образовании, о политической экономии, о социально-политических проблемах русского общества.

По своим взглядам участники собраний были пронизаны идеей критического отношения к крепостнической действительности. Так, в одном из кружков умеренная молодежь не исповедовала ни " революционных замыслов", не имела ни устава, ни определенной программы. Единственное нарушение, которое допускали собравшиеся, – передача друг другу недозволенных в тогдашнее время книг революционного и социального содержания. Кружок, собиравшейся у помещика, титулярного советника М.В. Буташевич-Петрашевского, попал в поле зрения тайных агентов III отделения Собственной его императорского величества канцелярии, которые бывали на его собраниях.

Выдающимся результатом деятельности кружка явился " Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка", подготовленный М.В. Петрашевским, В.Н. Майковым и другими. Два выпуска словаря вышли в 1845–1846 гг. По своему духу он напоминал " Философский словарь" Вольтера, но пропагандировал материалистические и демократические идеи и идеи утопического социализма.

Наиболее активным в политическом отношении было " левое" крыло кружка М.В. Петрашевского, к которому ближе всех были поручик Н.А. Момбелли (автор проекта тайного общества " Братство взаимной помощи" ), помещик Н.А. Спешнев (сторонник идеи ликвидации частной собственности), литературный критик и публицист В.Н. Майков. Как просветители, " левые" петрашевцы апеллировали к разуму, обличали враждебное отношение к просвещению и науке, мракобесие и невежество, отстаивали свободомыслие, веротерпимость, права и свободы человека и др. Сам Петрашевский выступал за демократизацию российского общества, отмену крепостного права, наделение крестьян землей. Себя он считал сторонником социалистической системы Фурье, согласно которой на смену существующему строю цивилизации придет строй гармонии. " Правое" крыло петрашевцев (Н.Я. Данилевский, К.И. Тимковский, Н.С. Кошкин и др.) занимало преимущественно аполитичную позицию. Разделяя взгляды Фурье, оно подчеркивало " мирный" и " безвредный" характер его социализма, совместимость с политическими порядками в России.

Кружок М.В. Петрашевского, объединявший своих участников на антикрепостнической платформе, был разгромлен. В дальнейшем бывшие петрашевцы примыкали к различным направлениям русской общественной мысли.

После расправы над петрашевцами русское общество снова вынуждено было замолчать и говорить шепотом. А между тем бунты крепостных крестьян с 1850 г. приобретают, по словам П.А. Кропоткина, " серьезные размеры. Когда началась Крымская война и по всей России стали набирать ратников, возмущения крестьян распространились с невиданной до тех пор силой" [193][23].

Конец 50-х – начало 60-х гг. стал эпохой умственного пробуждения России. Мыслящая Россия к этому времени научилась читать между строк. Поэтому все, что публиковалось в периодической печати и в книгах, становилось предметом споров, рассуждений и размышлений. Идеи западничества получают дальнейшее развитие. А под влиянием славянофильства складывается течение почвенничества, некоторые стороны которого в 70–80-х гг. приобрели черты национализма и панславизма. Это были так называемые поздние славянофилы, заметную роль среди которых играли Н.Я. Данилевский и К.Н. Леонтьев. Идеи славянофильства нашли своеобразное преломление в религиозно-философских концепциях конца XIX – начала XX в. в трудах В.С. Соловьева, Н.А. Бердяева, П.А. Флоренского, евразийцев и др.

Русский публицист, социолог, идеолог панславизма, бывший петрашевец Н.Я. Данилевский изложил свои взгляды в фундаментальном труде " Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому". Видимо, нельзя отрицать поучительность исследования Данилевского для современных политиков. Оно еще раз доказывает возможность повторения культурно-исторических ситуаций; на глазах человечества в последней четверти ХХ в. произошло новое объединение Германии. К концу второго тысячелетия снова разобщен и втянут в конфликтную ситуацию Славянский мир. Россия в очередной раз пытается войти в европейское сообщество. Нельзя исключать включения в новую фазу восточного вопроса, в который могут быть втянуты Россия и Европа.

Но Западная Европа не могла признать Россию своей, которая должна была: 1) либо лишиться всякого культурно-исторического значения и стать составной частью Западной Европы; 2) либо сохранить свою индивидуальность и создавать культурно-историческую единицу в Европе – славянскую или всеславянскую цивилизацию. Гипотетично можно представить третий путь – нечто среднее между двумя названными путями, но он мог бы неминуемо привести либо к обезличиванию России и потере ею своей индивидуальности, либо к ее изоляции. Еще во второй половине XIX в. Н.Я. Данилевский сделал вывод, что " Европа видит... в Руси и в Славянстве не чуждое только, но и враждебное начало... Все самобытно русское и славянское кажется ей достойным презрения, и искоренение его составляет священнейшую обязанность и истинную задачу цивилизации" [194][24].

Работа Н.Я. Данилевского была неоднозначно воспринята русской общественностью. С критикой на нее обрушился В.С. Соловьев; в ее защиту выступили видный публицист и литературный критик Н.Н. Страхов, оригинальность теории культурно-исторических типов не вызвала сомнений у видных русских историков К.Н. Бестужева-Рюмина и Н.И. Карева.

Идеи Н.Я. Данилевского оказали сильное воздействие на культурологию К.Н. Леонтьева и в значительной мере предвосхитили культурологические построения О. Шпенглера. Как считал В.С. Соловьев, Леонтьев не был славянофилом, ни очарованным, ни разочарованным, а его воззрения сложились " под четырьмя главными влияниями: 1) византийско-монашеского благочестия, 2) русско-государственного правоверия Каткова[195][25], 3) церковно-политического грекофильства Т.И. Филиппова[196][26] и 4) теории культурно-исторических типов Данилевского" [197][27]. Но если Данилевский считал, что противостоять Европе может общеславянский союз, то Леонтьев выступал с идеей союза России с Востоком (Индией, Китаем, Тибетом, мусульманскими странами) и политической экспансии на Ближнем Востоке как средства превращения России в новый исторический центр христианского мира.

Возникшее литературно-общественное направление " почвенничество" генетически связано с научно-литературным журналом " Москвитянин", который издавался в Москве в 1841–1856 гг. М.П. Погодиным, русским историком, писателем, академиком Петербургской АН. Журнал отражал позиции правого крыла славянофилов, считавших главной идею " о национальной почве" как базу социального и духовного развития России. Эту позицию разделяли такие представители русской общественной мысли, как А.А. Григорьев, братья М.М. и Ф.М. Достоевские, Н.Н. Страхов.

Основные идеи почвенничества сложились в полемике с журналами " Современник" и " Русское слово", с Н.Г. Чернышевским и Д.И. Писаревым по вопросам революции, прогресса и искусства. Ф.М. Достоевскому и А.А. Григорьеву, как людям культурного, интеллектуального труда, импонировала романтическая идея превосходства искусства над наукой, поскольку искусство, по их мнению, полнее угадывало потребности эпохи и дух народа.

Основания для утверждения такого положения имелись – это был период становления русской реалистической художественной школы и русской музыки, о чем свидетельствовали успехи художников-передвижников, творческая деятельность композиторов " Могучей кучки", П.И. Чайковского и др. В то же время русская общественная мысль по-прежнему продолжала оглядываться на Запад, за что ее критиковал Н.Я. Данилевский, а К.Д. Кавелин писал: " Принимая из Европы без критической проверки выводы, сделанные ею для себя из своей жизни, наблюдений и опытов, мы воображаем, будто имеем перед собой чистую, беспредметную научную истину... и тем парализуем собственную свою деятельность в самом корне, прежде чем она успела начаться" [198][28].

Западник Кавелин отмечал, что для того чтобы считать себя европейцами и во всем стать с ними " на одну доску" в области общественной науки, нам следует не брать из Европы готовые результаты ее мышления, а создать их у себя и добиваться в России такого же отношения к знанию, к науке, какое существует там. Он полагал, что в Европе наука служила и служит спутницей творческой деятельности человека, и мечтал, что ту же роль она будет играть в России. Но для этого, по его словам, нам надо прежде всего критически взглянуть на результаты европейской мысли и найти предпосылки, потому что в них скрыта живая связь теоретических задач и практических потребностей.

Ф.М. Достоевский по-своему понимал будущее развитие России. Ему не чужда была мысль, что вся история человечества – борьба за торжество христианства. Христианские чувства смирения и самоотречения сочетались у почвенников с идеей об особой миссии русского православного народа, призванного спасти человечество и дать ему новые формы жизни и искусства.

Если говорить о месте почвенников среди других общественных и литературных течений, то о нем дает представление критика, которой они подвергались со стороны Н.Г. Чернышевского, Н.В. Шелгунова (русских революционных демократов), М.А. Антоновича (сотрудника журнала " Современник", русского революционного демократа), В.И. Танеева (общественного деятеля, сторонника русского утопического социализма, адвоката, защищавшего на процессе членов тайного общества), М.Е. Салтыкова-Щедрина (русского писателя, в разное время находившегося под влиянием идей В.Г. Белинского и французских социалистов-утопистов).

Высоко оценивая западноевропейскую культуру, почвенники поддерживали критику славянофилов, обличавших " гнилой Запад", его бездуховность, тлетворность его революционных и материалистических идей. Как обратил внимание К.Д. Кавелин, критика Запада свидетельствовала о том, что русские общественные деятели подходили к западной мысли не прагматично, а чисто по-русски, усмехаясь, не понимая и недооценивая ее практической значимости. " Исподтишка мы подсмеивались над узостью европейской мысли, – писал Кавелин, – над ее точностью и педантизмом, не подозревая, что в Европе мысль не забава, как у нас, а серьезное дело, что она там идет рука об руку с трудными задачами действительной жизни и подготавливает их решение" [199][29].

Основой социальных преобразований мыслилась утопическая программа " постепенства малых дел", которую можно было бы осуществить при " слиянии" всего " просвещенного общества" с народом в традиционных для русского быта общинных и земских формах.

Посредником русской общественной мысли XIX и XX вв. стал русский религиозный философ, публицист, критик и поэт В.С. Соловьев. Область научной и литературной деятельности Соловьева велика – философские изыскания, обращение к проблемам религии, исследование проблемы " Восток – Запад" и возможность их объединения через объединение православной и католической церквей, борьба за свободу совести, участие в дискуссиях о судьбах русского народа. Его волновал вопрос: " быть или не быть правде на земле"? При этом Соловьев понимал " правду" как реализацию христианских идеалов.

Умеренно-реформаторские политические взгляды В.С. Соловьева сочетались с мистико-максималистской проповедью " теургического делания" [200][30], призванного к " избавлению" материального мира от разрушительного воздействия времени и пространства, преобразованию его в " нетленный" космос красоты. Последние годы жизни Соловьева были отмечены приливом катастрофических предчувствий и отходом от прежних философских конструкций в сторону христианской эсхатологии[201][31].

Предприняв вслед за ранними славянофилами пересмотр " западной философии", В.С. Соловьев выступил с концепцией всеединства и религиозно-поэтическим учением о Софии. Всеединство мыслилось и представлялось ему в лице Софии – " вечной женственности".

⇐ Предыдущая 22 23 24 25 26 27 282930 31 Следующая ⇒