СОЦИАЛЬНЫЕ УТОПИИ ВРЕМЕН ПЕРУЗИНСКОЙ ВОЙНЫ И БРУНДИЗИЙСКОГО МИРА

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 32Следующая ⇒

Мы проследили за тем, что переживала Италия в период 42—40 гг. и касались официальной идеологии борющихся групп рабовладельцев, но эта идеология далеко не всегда совпадала с настроением италийских жителей. Бурные события этих лет не могли пройти бесследно для любого жителя Италии.

Нам сравнительно хорошо известны политические события этого времени, что же касается идеологических сдвигов, мы вынуждены ограничиваться лишь фрагментами. Но этими фрагментами мы не можем и не должны пренебрегать. Незаслуженно, например, исследователи истории этого периода обходят замечание Диона Кассия, касающееся политических настроений в Италии до возвращения Октавиана в Италию после битвы при Филиппах. Свидетельство Диона Кассия подтверждается в известных отношениях данными художественной литературы, современной событиям.

Дион Кассий рассказывает, что после Филиппийской войны Октавиан вернулся в Италию. По его приказанию были назначены празднества по случаю того, что он отомстил за смерть своего отца, но болезнь не позволила Октавиану сразу же прибыть в Рим, и вследствие этого среди италийских жителей распространялись различные слухи. Упорно распространялась молва о смерти Октавиана, и одни радовались этому известию, других же оно пугало. Одни прятали свое имущество, другие искали спасения в бегстве. «У некоторых же, и таковых было большинство, страх был так велик, что они не были в состоянии что-либо придумать и приготовлялись к всеобщей гибели»1.

Обратим внимание на выражение: π α ρ ε σ κ ε υ ά ζ ο ν τ ο ὡ ς κ α ὶ π ά ν τ ω ς ἀ π ο λ ο ύ μ ε ν ο ι.

Это неопределенное замечание автора, хотя и жившего два с половиной века спустя после описываемых им событий, является все же для нас ценным. Неуверенность и страх перед [с. 235] неизбежным будущим — это прежде всего результат политических событий последних лет, когда были нарушены традиционные семейные отношения, подрывалась власть господина над рабом. К этому присоединились голод, дороговизна, междоусобные войны, разбойничьи нападения.

Отчаяние заставило жителей многих городов взяться за оружие, но попытки эти были неудачны. Разобщенность италийских городов, паническое настроение их жителей, готовых больше к гибели, нежели к активному сопротивлению, — все это способствовало победе Октавиана.

Такая обстановка содействовала распространению мистики, пробуждению старинных верований, создавала почву для восприятия различных религиозных идей, связанных с эсхатологическими ожиданиями и надеждами. О популярности в это время всякого рода пророчеств, о распространении разных оракулов и религиозной литературы свидетельствуют указания источников. В 33 г. Агриппа, будучи эдилом, изгнал из Рима астрологов и шарлатанов-волшебников (τ ο ὺ ς ἀ σ τ ρ ο λ ό γ ο υ ς τ ο ύ ς τ ε γ ό η τ α ς ἐ κ τ ῆ ς π ό λ ε ω ς ἐ ξ ή λ α σ ε ν )2.? 12 г. до н. э., когда Август сделался великим понтификом, он приказал собрать распространенные везде греческие и латинские пророческие книги, анонимные или принадлежавшие некомпетентным авторам, и все их, числом свыше двух тысяч, предать огню3.

Особенно важное значение для понимания настроения жителей Италии имеют поэтические произведения этого периода. В эти годы начали свою деятельность крупнейшие представители римской литературы — Вергилий и Гораций. И тот и другой пострадали от политики триумвиров: их земельные владения были разделены между ветеранами. Благодаря заступничеству перед Октавианом друзей и покровителей они снова стали земельными собственниками. Но Гораций сражался при Филиппах на стороне республиканцев, Вергилий был в числе людей, близких к вождям цезарианской партии. Одним из его покровителей был Азиний Поллион, с которым Вергилий сблизился, вероятно, в Риме, когда завершал там свое образование4.

Вергилий начал свою поэтическую деятельность в 42 г. В своих первых произведениях, названных эклогами, он, подражая Феокриту, воспевал италийские стада и пастбища, мирные занятия италийских пастухов, их заботы и увеселения5. Эти стихи были далеки от событий, которые волновали [с. 236] весь римский мир, но уже в пятой эклоге впервые прозвучал политический мотив. И в ней рассказывается о состязании двух пастухов. Один из них слагает и поет песню, в которой говорится о Дафнисе, «угасшем жестокой смертью»Exstinctum Nymphae crudeli funere Daphnim flebant...6

Его оплакивали нимфы, и о нем скорбела вся природа. Но Дафнис был вознесен на Олимп, и природу наполнило веселье. Рощи и горы, поросшие лесами, славили его и пели: «Божество, божество он». Дафнису посвятили алтари и приносили жертвы7.

Уже древние видели в Дафнисе Гая Юлия Цезаря8. Но Дафнис — юного возраста, про него говорится: Et puer ipse fuit cantari dignus9,

он выступает в качестве основателя вакхического культа: Instituit, Daphnis thiasos inducere Bacchi10.

Однако пятая эклога находится в несомненной связи с законом Руфрена относительно обожествления Цезаря. Триумвиры и их близкие заботились об утверждении культа смертного человека, но это отнюдь не находило всеобщего признания. Цицерон считал немыслимым соединение поминок (parentalia) с молитвами смертному, независимо от того, кто этот смертный11. Пятая эклога не называет Цезаря, но она подготовляет торжество идеи его обожествления. Это одно из первых поэтических произведений, пропагандирующих религиозную политику цезаризма. Старинные римские религиозные понятия сочетаются в пятой эклоге с эллинистическими представлениями об апофеозе. От лица земледельцев Вергилий говорит, что все они будут возносить молитвы Дафнису, как молятся Церере и Вакху.Ut Baccho Cererique, tibi sic vota quotannis

Agricolae facient12.

[с. 237] Но песнь о Дафнисе — это только еще отдаленный отзвук происходивших событий.

В скором времени политические мероприятия триумвиров коснулись как самого Вергилия, так и его земляков. Они теряли свои земли и очаги в пользу ветеранов. Это нарушило покой и тех счастливых близостью к Природе людей, которых воспевал Вергилий. Один из персонажей девятой эклоги говорит, что его участком (agellus) завладел пришелец (advena). Эта участь постигла многих. В осторожных выражениях Вергилий протестует против господства насилия. Песни, говорится в той же эклоге, так же сильны между копьями, как голуби перед приближающимися орлами13.

Первая эклога поясняет нам, кто тот пришелец, который завладел чужими посевами. Это — нечестивый воин, impius miles. Для Вергилия он не только пришелец, он — варвар (barbarus)14. Pietas Луция Антония было знаменем всех мирных людей, разоряемых несправедливыми захватами. Разорители — это impii. Вергилий употребляет, таким образом, общепринятую терминологию. Причина всех зол — несогласие граждан, discordia civis15.

У большинства мирных жителей остается один выход — искать убежища в чужих краях. Вергилий говорит, что часть жителей уйдет к жаждущим афрам, другие — в Скифию или до Критского Оакса. Дойдут и до британнов, отделенных от всего мира.

Изгнанникам не удастся видеть отеческие границы (patrios fines), родные хижины, пасущихся коз16. На массовое переселение из Италии указывает Дион Кассий17. У Вергилия мы находим подтверждение этого. Правда, никто из лишенных земель не поселился в Скифии, оставалась недосягаемой для римлян и Британия. Но зато в это время, по-видимому, усиленно колонизовались различные римские провинции: Африка, Галлия, Киренаика.

В противоположность Луцию Антонию и Фульвии Вергилий далек от того, чтобы считать Октавиана виновником всех зол. В девятой эклоге мы снова встречаемся с отголоском культа Цезаря. Он воспевает звезду Цезаря (astrum Caesaris), под которой развиваются посевы и на открытых холмах принимает окраску гроздь18. Это не что иное, как развитие астрального культа Цезаря, возникновение которого относится еще к 44 г.

[с. 238] Протестуя против нечестивых воинов, автор надеется на покровительство тех, кому поручено проводить разделы. Обращаясь к Алфену Вару, Вергилий заботится о будущем родной Мантуи, опасаясь, что она разделит судьбу Кремона19.

Первая эклога — самый ранний литературный памятник, где говорится о культе Октавиана. Вергилий не называет его по имени. В одном месте он называется богом, который дал спокойную жизнь (deus nobis haec otia fecit)20, в другом месте — юношей, которому ежегодно приносятся жертвы21. Правда, Вергилий вносит известные ограничения: namque erit ille mihi semper deus22.

Навсегда он (этот бог) останется богом только для Титира, проповедника культа, облагодетельствованного божественным юношей23.

Итак, в произведениях Вергилия мы находим два мотива, которые кажутся на первый взгляд противоречивыми: культ Цезаря и Октавиана и вместе с тем протест против «нечестия» солдат.

Творчество Вергилия изучается, естественно, главным образом историками литературы. Но для социальной и политической истории его произведения имеют исключительное значение. Это прежде всего один из немногих памятников, современных событиям гражданских войн после смерти Цезаря. Стихи Вергилия не только отражали политические события, они служили до известной степени целям политической пропаганды. Политические мотивы никогда не были чужды римской поэзии. Варрон ответил сатирой на образование первого триумвирата; Цицерон в поэме о своем консулате нападал на Цезаря; на Цезаря и его приближенных нападал Катулл. Из этих примеров видно, что политическая поэзия была близка сенаторским кругам. В интересующий нас период положение изменилось. События затронули широкие круги италийского населения. Романизация со времен Союзнической войны сделала большие успехи, в италийских городах оказалось немало поклонников и подражателей римской поэзии. Многие из них воспользовались поэтической формой для пропаганды [с. 239] определенных политических идей. Действенность такого рода произведений была учтена близкими к Октавиану людьми, стремившимися привлечь поэтов на свою сторону; особенную активность проявил в этом направлении Меценат. Таким образом, изучение дошедших до нас поэтических произведений имеет исключительную важность.

Перузинская война не нашла отражения в творчестве Вергилия, но на Брундизийский мир он отозвался четвертой эклогой, смысл которой вызвал споры, начавшиеся вскоре после ее появления и продолжающиеся до наших дней. Эклога посвящена Азинию Поллиону, бывшему в 40 г. консулом. Основной мотив эклоги — наступление нового века. Прекращается железный век, и снова наступает золотой век — царство Сатурна, когда люди избавятся от всех зол. Наступление новой смены веков связывается с рождением младенца, «отпрыска богов, происходящего из племени Юпитера». Произойдет это в консульство Поллиона: Teque adeo decus hoc aevi, te Consule, inibit

Pollio.

(«Оного века краса при тебе, Поллион, зародится»)24.

С наступлением нового века изменится сама природа. Она щедро будет предоставлять дары своим людям и избавит их от многих зол и несчастий. Юный возраст чудесного отпрыска богов совпадает с новыми испытаниями для человечества.Нужно будет еще Фетиду пытать кораблями.

Грады стеной окружать, бороздами взрезывать землю.

Явится Тифис другой, и снова героев избранных

Арго другой повезет, и войны те ж повторятся,

И вторично пошлют Ахилла Великого к Трое25.

Лишь тогда, когда питомец Юпитера достигнет мужества, окончательно и навсегда водворятся в мире счастливые времена. Автор мечтает о том, чтобы дожить до грядущего века и возвестить людям в стихах деяния чудесного избавителя людей. Эклога заканчивается обращением к новорожденному младенцу26.

Многое остается в этом стихотворении для нас непонятным и не поддающимся толкованию. Неясен был смысл этого стихотворения и древним комментаторам Вергилия, а также, по-видимому, и его современникам. Сам Вергилий как будто хранил молчание по поводу загадочных образов своей эклоги и предоставлял самим читателям доискиваться до ее смысла.

Больше всего вызывал споры вопрос о том, кого разумел Вергилий под чудесным младенцем, рождения которого [с. 240] Вергилий ожидает в консульство Азиния Поллиона. В нем видели одного из сыновей Поллиона — Азиния Галла или Азиния Салонина, думали, что Вергилий имел в виду ребенка Октавиана, незадолго до того женившегося на Скрибонии, говорили о самом Октавиане, как воплощении надежд Вергилия, о Марцелле — сыне сестры Октавиана Октавии. Тарн высказал предположение, что четвертая эклога — свадебная песнь, составленная Вергилием по случаю брака Антония и Октавии. От этого брака и должен был родиться «чудесный младенец» Александр Гелиос. Предполагали, что ребенок, к которому обращается Вергилий, не что иное, как аллегорическое изображение, представляющее определенное событие во времени (например, Брундизийский мир), или же это представление о новом Риме, о носителе его величия и силы. Некоторые исследователи считали, что parvus puer четвертой эклоги имеет божественную сущность. Это — любимец судьбы, новый Дионис и новый Аполлон27.

В наши задачи не входит разбор всех мнений. Обратим внимание на то, что попытки отнести центральный образ к определенному лицу вряд ли увенчаются когда-либо успехом. Больше всего как будто заслуживает внимания указание одного из древних комментаторов Вергилия — Сервия, по словам которого сам Азиний Галл считал, что четвертая эклога написана была в его честь. Но тот же Сервий говорит, что Галл родился раньше консульства Поллиона. Второй сын Поллиона Азиний Солонин родился в 39 г. Кроме того, у Вергилия не было никаких оснований сына Поллиона считать «дорогим потомком богов, питомцем великого Юпитера».

Нигде в эклоге Поллион не называется отцом чудесного младенца.

Христиане еще с ранних времен причисляли четвертую эклогу к пророчествам о Христе. В средние века о Вергилии сложилась слава как о языческом пророке. И действительно, нельзя отрицать общих черт между четвертой эклогой и «пророчеством» Исаии: «Итак сам Господь даст вам знамение: се дева во чреве приимет и родит сына и нарекут имя ему Еммануил. Он будет питаться молоком и медом, доколе не будет разуметь худое и доброе...»28. «Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой [с. 241] лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе моей, ибо земля будет наполнена ведением господа, как воды наполняют море»29. С последними стихами из пророчества Исаии можно сопоставить следующие строки четвертой эклоги: «21. Козы домой понесут сосцы, растяженные млеком сами; чудовищных львов стада бояться не будут.

24. Сгинет и змей, а за ним и зелье лукавое сгинет.

41. Пахарь дородный волов тогда избавит от ига».

В буржуазной исторической литературе были попытки доказать непосредственное влияние на Вергилия книги Исаии. Сабатье полагал, что Вергилий использовал александрийский Сивиллин оракул, который был инспирирован II главой пророчества Исаии. Некоторые исследователи (Маркс, Гарро и Майор) указывали на отношение Азиния Поллиона к Ироду и на возможность использования Вергилием иудейско-эллинистического оракула30. Однако, несмотря на некоторые общие черты между книгой Исаии и четвертой эклогой, есть и существенные различия. Вергилий и иудейский пророк придают различное значение роли младенца. У Исаии он избавитель людей от зла и неправды31. Для Вергилия же воплощение на земле чудесного младенца лишь выражение нового века, обновленной земли и обновленного человеческого рода. Таким образом, нельзя согласиться с теми историками, которые видят в четвертой эклоге прямое заимствование из иудейских источников.

Одно из наиболее удачных, по нашему мнению, толкований четвертой эклоги Вергилия принадлежит Эд. Нордену, издавшему в 1924 г. специальную монографию «Рождество младенца»32. Норден обращает внимание на 4-й стих эклоги: Ultima Cumaei uenit iam carminis aetas.

Под carmen Cumaeum Вергилий имеет в виду те Сивиллины оракулы, которые явились, видимо, главными источниками его пророчества.

Источник Вергилия до нас не дошел, и нет возможности его реконструировать, но мы можем проследить генезис двух идей, которые лежат в основе эклоги: наступление светлого солнечного царства и начало нового мирового цикла. Эти идеи зародились [с. 242] несомненно, на Востоке. Их нужно искать в египетских верованиях о Горе, который был рожден и вскормлен Изидой, возведен на небо Аммоном, снова посылающим его на землю в образе наследника правящего фараона. Во времена бедствий при смене династий, появлялись пророки, возвещавшие начало нового пришествия Гора, а вместе с ним наступление счастья минувших времен: победу над врагом, мирные времена, плодородие почвы. Из Египта идея нового пришествия Гора-избавителя распространилась в других странах. Его индивидуальное имя потеряло значение, но осталось представление о рождении ниспосланного свыше младенца и наступлении на земле счастья. Несомненное влияние оказало оно на иудейские пророчества, в частности, на пророчество Исаии. Впоследствии египетская идея пришествия на землю божьего сына сочеталась с учением об Эоне, о периодических его возрождениях, учением, которое шло из правохалдейских кругов. Если раньше наступление счастливых времен связывалось с началом правления нового царя или вступлением на престол новой династии, то впоследствии появление счастливого времени связано с учением о наступлении нового мирового цикла, течение которого управляется владыкой времени Гелиосом. В эллинистическую эпоху в Египте праздник Гелиоса справлялся 24/25 декабря, а праздник Эона — 5/6 января. Через Сивиллины оракулы эти представления отразились в эклоге. Центральный образ четвертой эклоги нельзя приурочить к историческому лицу. Это предвечный младенец, солнечное дитя, пришествие которого на землю означает начало нового века, наступление счастья. Идеи, которые проводятся в эклоге, имели в то время широкое распространение. Под воздействием тех же представлений были названы дети Антония и Клеопатры. Сын получил имя Александра Гелиоса, дочь — Клеопатры Селены, но их, конечно, Вергилий не мог иметь в виду. Таким образом, четвертая эклога Вергилия не зависит непосредственно от иудейского пророчества, но имеет общие с ним источники.

Принимая основные положения Нордена, Альфельди в статье «Der neue Weltherrscher der vierten Ekloge Vergils»33 показал, что мысль о пришествии избавителя и наступлении нового века нашла отражение в символах, чеканившихся на монетах (изображение Сивиллы, рога изобилия, жезла Меркурия, астральных символов). Некоторые положения Нордена и Альфельди заслуживают внимания, однако следует отметить и коренной их недостаток: история идей оторвана у них от истории социальных отношений, на которые мы находим лишь ссылки самого общего характера.

[с. 243] Близкое в известных отношениях к Нордену толкование четвертой эклоги дает Тарн в статье «Александр Гелиос и золотой век»34. Основные выводы Тарна сводятся к следующему: Александру Македонскому принадлежит идея единства человеческого рода и согласия всех людей (ὁ μ ό ν ο ι α ). Мысль Александра развивают философы, она переходит к стоикам35. Известным рубежом в развитии идеи согласия является утопия Ямбула, вдохновившая Аристоника. Идея эта оказала влияние на Клеопатру и Антония. Четвертая эклога, по мнению Тарна, — эпиталамий (свадебная песнь), созданный Вергилием по поводу брака Антония и Октавии (сестры Октавиана). Все, что говорится в эклоге о повторении похода аргонавтов и новой Троянской войне, должно быть отнесено к предполагаемому походу против парфян, который совершит сам Антоний, «новый Александр». В честь последнего Антоний предполагал назвать своего сына. Но примирение Антония с Октавианом оказалось непрочным, а брак с Октавией — неудачным. В 37 г. Антоний вступает в брак с Клеопатрой, и близнецы, рожденные египетской царицей еще в 40 г., получают те астральные имена, с которыми связаны мечты их родителей. Главная роль принадлежала при этом Клеопатре, ὁ μ ό ν ο ι α — согласие людей, живущих в Азии и Европе, должно было осуществиться после того, как будет одержана победа над Римом. Тарн пытался установить связь между утопическими идеями эллинистической эпохи и идеями, характерными для конца 40-х и начала 30-х годов I в. до н. э. Но выводы его вызывают ряд возражений. Четвертая эклога по своему жанру не может быть отнесена к эпиталамиям. Правда, стихIam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna36

напоминает одно из центральных мест катулловского эпиталамия: Iam veniet virgo, iam dicetur Hymenaeus37.

В поэме о свадьбе Пелея и Фетиды, близкой по своему жанру к эпиталамиям, мы еще раз встречаем стих, может быть, просто заимствованный Вергилием у Катулла. Парки поют новобрачным песню, сопровождая ее припевом: Currite ducentes subtegmina, currite fusi38.

[с. 244] Вергилий, обращаясь к паркам, говорит: Talia saecla, suis dixerunt, currite, fusis

Concordes stabili fatorum numine Parcae39.

Но в этих стихах можно скорее усмотреть заимствование из Катулла, а не самостоятельное произведение, относящееся к разряду свадебных песен. Автор мог иметь в виду лишь ἱ ε ρ ὸ ς γ ά μ ο ς, но никак не брак Антония и Октавии. Трудно увидеть последнюю в Люцине, к которой обращается автор; к тому же Антоний нигде не упомянут. Мы уже не говорим о том, что в консульство Поллиона был только заключен брак, а в эклоге определенно говорится о рождении младенца. Независимо от мистических устремлений Антония представление об Александре Гелиосе не могло быть перенесено на младенца, рожденного от римского квиритского брака. Девочка, которую родила впоследствии Октавия, получила по традиции nomen своего отца — была названа Антонией.

Русским исследователем О. Базинером убедительно показано, откуда могла появиться у Вергилия мысль о том, что обновление мира произойдет в 40—39 гг. В трактате «De gente populi Romani» Варрон выступил с утверждением, что каждые 440 лет происходит «возрождение человека» (π α λ ι γ γ ε ν ε σ ί α ). Варрон исходил, видимо, из того, что век продолжается 110 лет. На основании всякого рода вычислений не только Вергилий, но и другие его современники отнесли наступление нового века к 39 или 40 г.40 Эти вычисления вызваны социально-политической обстановкой того времени. В связи с этим мы склонны считать близкой к истине гипотезу Нордена об использовании Вергилием одного из оракулов, проповедовавших эсхатологические чаяния, по всей своей религиозной концепции восходившие к старинным восточным верованиям. Норден приводит ряд убедительных аргументов в защиту того, что основу этих верований нужно искать в Египте. В. Вебер говорил о влиянии иранских учений, Бракман находил, что в четвертой эклоге отражены персидские религиозные представления, проникшие на Запад благодаря иудаизму, на вавилонские влияния указывал Грессман; о римско-пифагорейской основе говорил Каркопино41.

[с. 245] Разбор этих мнений, имеющих большое значение для истории религиозных идей, не входит в наши задачи. Но мы можем считать теперь убедительным то положение, что четвертая эклога Вергилия возникла под воздействием пропаганды восточных религиозных концепций.

Однако эта пропаганда была социально обусловлена. Гнет и неустойчивость в настоящем, безысходность и неопределенность в будущем, крушение веры в незыблемость основ, считавшихся неизменными, — все это заставляло искать утешения в фантастических картинах обновленного мира, о которых говорилось в неясных и не всегда понятных оракулах. Поэтому замечание Диона Кассия: «π α ρ ε σ κ ε υ ά ζ ο ν τ ο ὡ ς κ α ὶ π ά ν τ ω ς ἀ π ο λ ο ύ μ ε ν ο ι » имеет весьма важное значение для понимания настроений италийского рабовладельческого общества времен Перузинской войны и Брундизийского мира. Почва к восприятию идей об обновленном мире была подготовлена. Особый смысл приобретали те представления о наступлении нового века, которые восходили к этрускам, но были развиты под влиянием пифагорейцев, стоиков и различных астрологических систем. По вычислениям астрологов и антикваров, новый век должен был наступить в 49 г., но это совпало с началом гражданской войны42. Секулярные игры не справлялись, однако мысль об обновлении мира не была оставлена, о чем свидетельствуют различные символы, изображенные на монетах того времени. В 45 г., после побед Юлия Цезаря, tresuiri monetales Каризий и Валерий выпустили монету с изображением Сивиллы43. Замечательна в этом отношении символика монет, отчеканенных Муссидием Лонгом. О нем известно только по выпущенным им монетам. Бабелон относил его деятельность к 43 г.44 Грюбер находил, что он выпускал монеты около 39 г. Судя по символике, это скорее всего 40 г. Муссидий чеканит монеты с изображением всех триумвиров, но ближе всего он к Антонию. На некоторых его монетах изображена богиня Конкордия. Согласие триумвиров должно было обеспечить всеобщее счастье. На лицевой стороне одной серии монет изображено олицетворенное солнце; на обороте же монет представлено было судно, палуба которого окружена решеткой. На нем возвышаются две статуи Венеры Клоакины, каждая из них одной рукой опирается на стелы. Одна из них держит в руке букет цветов (мирт). [с. 246] На носу судна — небольшая колонна, на корме — нечто вроде портика (табл. II, 9, 10)45. Сцена символизирует очищение, которое должно было последовать за всеобщим согласием и вслед за которым должно было наступить Царство Солнца, о чем пророчествовала и четвертая эклога. На аверсе монеты изображен был Юлий Цезарь, а на реверсе — рог изобилия, шар, руль, кадуцей (жезл Меркурия) и шапка фламина (табл. II, 8). Монета должна была свидетельствовать о наступающем господстве преемников Цезаря над всем миром.

К тому же времени относится, видимо, и монета, на лицевой стороне которой представлена Конкордия, на обороте же — две руки, держащие кадуцей, символ счастья и благополучия. На одной стороне было написано: III VIR RPC на другой: M. ANTON C. CAES (табл. III, 11).

Брундизийский мир, казалось, прекратил войны и пробудил надежды на то, что срок наступления счастливого века приблизился.

В этой атмосфере и возникла четвертая эклога. Вопрос о том, кого имел в виду Вергилий, когда говорил о чудесном младенце, нельзя относить только к области историко-литературной экзегезы. Если Вергилий имел в виду определенное историческое лицо, — он отражал настроения чрезвычайно узкого круга людей, близких к триумвирам. Если же это символ, заимствованный из эсхатологической литературы, он разделял мнения тех италийских жителей, которые в эти годы могли надеяться только на чудесное обновление мира. На основании принятых нами положений мы должны избрать второе решение вопроса. Вергилий обратился к Азинию Поллиону не только как к своему покровителю, но как консулу 40 г. и одному из инициаторов соглашения между Октавианом и Антонием. Говоря о том, что не будет совсем мореплавателей, не будет торговли, земля будет давать все сама и избавит людей от тяжелого труда, Вергилий выразил заветные желания своих земляков, североиталийских земледельцев, которые начинали испытывать те же бедствия, что и их среднеиталийские собратья. Четвертая эклога Вергилия не стоит изолированно в римской литературе. Некоторые общие с ней мотивы встречаем мы в XVI эподе Горация.

Вопрос о времени появления этого произведения является спорным. Неоднократно указывалось, что XVI эпод был написан в 41 г. В новейшее время это мнение защищал Дрекслер, высказавший ряд интересных соображений по поводу отдельных выражений Горация и доказывавший вслед за Скутчем, что [с. 247] под воздействием XVI эпода Горация возникла и четвертая эклога Вергилия46. Мнение это нельзя считать общепринятым. Более вероятным кажется нам предположение, что XVI эпод относится к 40 г. и приоритет принадлежит четвертой эклоге Вергилия47.

И Гораций разделяет мысль о наступлении нового века. Но он далек от мысли о счастливых временах. Уже второе поколение страдает от гражданских войн: Altera iam teritur bellis civilibus aetas,

и Рим разрушается «своими же силами». Гораций припоминает тяжелые для Рима дни: нашествие Порсены, Ганнибала, аллоброгов, борьбу с Капуей, восстание Спартака. Все это не могло погубить Рим. Но он гибнет от бесчестья века. Рим будет побежден варварами, которые огласят город звоном копыт и надругаются над костями Квирина.

Гораций дает совет своим согражданам: подобно тому как поступили когда-то фокейцы, нужно бежать из города, преданного проклятию: Nulla sit hac potior sententia: Phocaeorum

Velut profugit exsecrata civitas.

Оставив волкам и диким вепрям поля, отеческие лары и священные храмы, нужно бежать, куда понесут ветры, и дать клятву никогда не возвращаться обратно. Главная цель изгнанников — достигнуть островов блаженных, которые омываются океаном. На этих островах их ждет счастливая жизнь: нераспаханная земля дает там ежегодно богатые урожаи, без всякого ухода сам по себе там всегда цветет виноградник, обильные урожаи приносят маслины и фиговые деревья, мед вытекает из дубовых деревьев. Козы и коровы сами приходят домой, там не бродят медведи и нет змей. Нет на островах блаженных смывающих все дождей и иссушающего жара. Не было там ни аргонавтов, ни финикийцев, ни Улисса. Но место это доступно не всем. Юпитер, когда золотой век сменялся медным, скрыл его и уготовил этот остров только для благочестивого рода («Iuppiter illa piae secrevit litora genti»), который может найти здесь спасение в железный век. В этом описании мы можем найти немало общих черт с Вергилием48. Но Гораций дает иную трактовку вопросам, затронутым в четвертой эклоге Вергилия. [с. 248] Он пользуется традиционными римскими представлениями. Будущее для него безысходно. И у него находим мы отголосок учения о наступлении нового века, но Гораций сочетает его с тем понятием pietas, которое, как мы видели, приобрело популярность во времена Перузинской войны.

В основе XVI эпода лежит противопоставление нечестивого века, поколения (impia aetas) и благочестивого рода (gens pia). Поколение запятнало себя междоусобной войной и пролитой кровью, но один род из этого поколения, род благочестивых, может найти спасение. Мы считаем вполне вероятным, что XVI эпод Горация создан под влиянием четвертой эклоги. Но автор злободневной тогда теме — наступлению нового века — дал иную интерпретацию, освободил ее от восточно-эллинистической мистики, вложив в нее настроение тех кругов, которые во время Перузинской войны активно выступали под лозунгом pietas. Нам кажется, что призыв к бегству из Италии в поисках лучших мест отражает явления реальной действительности. В этом отношении XVI эпод служит дополнением к первой эклоге Вергилия.

В своем другом произведении, VII эподе, Гораций резко выступает против солдатчины. Относительно времени составления этого произведения существуют различные мнения. Некоторые относят его ко времени Актийской битвы. Но в те годы Гораций был близок к кругу Мецената и вряд ли мог написать стихотворение, направленное против своих покровителей. Более естественно поэтому предположение, что по времени составления эпод VII близок XVI эподу. И в этом произведении Гораций угрожает римлянам варварским нашествием. Но это не расплата за деяния нечестивого поколения — такова жестокая судьба Рима: расплата за братоубийство, за кровь невинного Рима, пролитую при основании города.

Но обвиняя в нечестии поколение, автор не называет имен современных политических деятелей, соблюдая в этом отношении известную политическую осторожность.

Составлялись, по-видимому, и другие произведения, в которых сказывались оппозиционные настроения. Об этом свидетельствует одно стихотворение, которое не приводилось даже в таких исторических трудах, как произведения Гардтгаузена, Ферреро, Холмса и Сайма. Произведение это известно под названием «Dirae» («Проклятия»). Сервий приписывал его Вергилию, но еще в эпоху гуманизма мнение это было отвергнуто, и начиная со Скалигера (1573 г.) его приписывали Валерию Катону, поэту времен Суллы. Стиль этого произведения, политические события, описанные в нем, говорят за то, что оно относится к тому же времени, что и «Буколики» Вергилия. В специальной статье, посвященной этому вопросу, [с. 249] Рейтценштейн приводит ряд аргументов в пользу того, что произведение это появилось между 715 и 720 гг. от основания Рима (39 и 34) и принадлежало неизвестному автору49. Мнение это было поддержано некоторыми историками литературы, у нас его принимал Д. Нагуевский50, но «Проклятиям» до сих пор уделяется сравнительно мало внимания.

Появление поэмы «Dirae» связано с переделами земель между ветеранами. Основная тема стихотворения — прощание с родными полями и пашнями, с любимыми холмами и рощами, с которыми автора связывают счастливые воспоминания.

В «Proemium» автор называет свое произведение лебединой песней. С горечью говорит он о том, что снова воспевает он разделенные пашни и жилища: Diuisas iterum sedes et rura canamus.

Но с третьего стиха начинается основная тема произведения: dirae, проклятия, которые произносятся полям, лесам и горам. Проклятия возымеют свое действие, и на нивах не будут произрастать семена, холмы перестанут служить пастбищами, а плодовые деревья давать фрукты, с деревьев упадут листья, а с гор не будут стекать ручьи. Все посохнет. Лес не достанется нечестивому воину; он посохнет, а затем сгорит от небесного огня, от которого погибнет все. Вслед за тем хлынут волны и затопят те места, где было счастливое имение. На этом месте появятся морские чудовища. «Пусть пришлый хлебопашец, виновник общественных несчастий, ловит рыбу в моих границах» («Piscetur nostris in finibus aduena arator»), — говорит с насмешкой автор. Стихотворение заканчивается прощанием поэта со своими стадами и имением. «Пусть лучше сладкое станет горьким, твердое мягким, белое сделается черным, а правое будет левым, пусть изменится все в природе вещей, прежде чем забота о тебе выйдет из головы», — говорит автор, обращаясь к своему именьицу (agellum). Будет ли оно объято огнем или залито водой, — оно останется попрежнему любимым.

«Dirae» написаны гекзаметром и в стилистическом отношении близки к «Буколикам» Вергилия. Рейтценштейн устанавливает зависимость определенных выражений «проклятий» от эклог Вергилия, как ранних (вторая, третья, девятая, первая), так и восьмой эклоги, появившейся, вероятно, в 39 г.51

[с. 250] Близко к Вергилию выражает автор свое отношение к разделам земель. И у него виновник зол нечестивый воин: к слову miles берется в качестве обычного эпитета слово impius.

В протесте против захватов и незаконных разделов автор идет значительно дальше Вергилия. Он называет себя неосужденным изгнанником, нищим, оставляющим свои поля, которые получит солдат в награду за позорную войну: Exsul ego, indemnatus, egens mea rura reliqui,

Miles ut accipiat funesti praemia belli52.

С особой радостью говорит автор о том, как сгорит шест, которым отмеряют землю во время разделов (impia pertica). Рейтценштейн не без основания видит здесь явный намек на Октавиана. В 8-м и 9-м стихах автор говорит: «Вот я горам и лесам расскажу про нечистые твои, Ликург, деяния» (если принимать конъектуру Рейтценштейна — facta вместо традиционного furta — кражи)53. Под Ликургом автор, по мнению Рейтценштейна, имел в виду Октавиана, основывая свою иронию, во-первых, на том, что подобно Ликургу Октавиан делил земли, а во-вторых, на том, что Октавиан играл официально ту же роль, которую приписывали Ликургу: он был устроителем государства (triumuir constituendae rei publicae). У Вергилия осуждение нечестивых солдат соединено с прославлением (хотя и анонимным) Октавиана. Автор «Проклятий», намекая на сына Цезаря, обвиняет его в нечестии. Автор «Проклятий» уверяет, что никогда, ни при каких условиях, даже если «весь порядок вещей кругом обернется», не откажется он от своей свободной свирели54.

Мы считаем, что все стихотворение направлено против последних эклог Вергилия, который отказывался от протеста против незаконных захватов и «пел вождей», а не «пастбища и нивы». По нашему мнению, «Dirae» стоят в непосредственной связи с четвертой эклогой, являясь как бы ответом на нее.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒