Ярославова Мария Афанасьевна

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 5

1913 г., д. Сталка Чаусского р-на Могилевской обл.

В годы оккупации жила там же с дочерью и сыном. Муж погиб на фрон-

те. Мама неграмотная, не может расписаться, пишет вам ее дочь, Анна Ла-

рионовна, по мужу Федорова, тоже узница, 1935 г.р. Брат Владимир погиб

в Калинковичах, когда отбывали карантин, он был 1941 г.р., не выдержал

Озаричских болот. Вот мы с мамой и пишем Вам, она мне подсказывает, а я

пишу, но кое-что и сама помню. В Озаричах был лагерь. Есть не было ничего,

огонь не давали разводить. В лагере было мокро, зима была сырая. Завезут

машину с хлебом мерзлым, народ бежит, схватит булку хлеба, а он был за-

ражен. Лагерь был обнесен колючей проволокой высоко, и на вышках стояли

часовые. Обращались зверски, стреляли, били, собак на людей натравливали.

Каким образом мы попали в лагерь? Нас выгнали из дома в 1943 г. в октя-

бре. Гоняли все время по передовой, обороняли свои войска на линии фронта,

день гонят, ночью – в лагерь за проволоку. Рыли траншеи, окопы на передо-

вых линиях. Русские войска все знали и видели, но освободить не могли, они

не стреляли по своим. Вот немцы и защищались беженцами, норму дадут и

сделай – душа вон, а есть ничего не давали, в общем, где надо было прорвать

фронт, они туда нас и гнали. Кто уставал, идти не мог – пристреливали, даже

не давали в луже воды попить, стреляли, особенно полицаи. Немцев на колон-

ну было человека три как надзиратели, а в основном полицаи. Вот вспомина-

ется одна д. Стрешин. На одном боку Днепра – немцы, на другом – русские.

По другую сторону много стогов сена стояло, вот они беженцев и пацанов за-

ставляли возить сено лошадям. А русские видят, что свой народ, они, значит,

спалили все стожки.

Находились мы в лагере около двух недель. Потом на утро не стало ни ча-

совых, ни собак, никого. Стали прорываться за ворота, за проволоку, а лагерь

был заминирован. Много подорвалось людей на минах, но и выходить было

некуда. Потом прибыла русская разведка, они запретили выход из лагеря,

пока не разминируют дорогу, это продлилось до полудня. И нас выводили

тропинкой. Там нас – в эшелоны, помыли, сделали дезинфекцию, прожарку

шматья, покормили всех, чем было, и отправили в Калинковичи, где и отбы-

вали карантин. Медики спасали, как могли и чем могли, но многих не удалось

спасти. Вот и наш Владимир умер.

1997

Ярославова Мария Тихоновна

10. 04. 1930 г., д. Сталка Чаусского р-на Могилевской обл.

Жили мы в д. Сталка. Утром 1943 г., примерно 9–10 октября, к нам на-

грянули немцы. Мы жили на краю деревни, и нас первых начали выгонять

из дома: «Вы должны уехать на несколько дней, тут будут бои, поскольку

у вас много партизан. Вы скоро вернетесь, ничего не берите». Мы запрягли

маленького коника, он был молодой, в двухколесную телегу и поехали вдоль

деревни под конвоем. Всех людей выгоняли, и все ехали и шли, кто как мог,

кругом крики, плач. Получилась большая колонна.

Нас погнали в сторону Быхова. Потом раздели колонну, часть на Рогачев,

часть на Жлобин, и так от деревни до деревни, все вперед и вперед до Рогачева.

Остановили возле деревни, вроде Марусино, у хозяйки. Она нас кормила. Того,

кто здоровее, гоняли рыть окопы на передовую, потом погнали дальше. Немцы

по хатам, а мы – на улице под сараем. Так всю зиму от деревни до деревни го-

няли. В одной деревне нас пустили на печь, не разрешили никуда не выходить.

только мама должна была топить печь, а они все кричали по рации «Конотоп-

Краков». Потом погнали дальше до Заполья. Там немцы были хорошие: пу-

стили в хату нас, несколько семей, все спали на полу, и немцы рядом с нами,

а вечером приносили нам своего супу в котелках и хлеба. Дети собирались

толпой, шли в другую деревню и просили у немцев: «Пан, дай хлеба». Многие

давали, многие гоготали и цковали собаками. Старших гоняли на окопы.

После Нового года нас оставили в деревне у одинокой старушки, хата малень-

кая. И немцы у нее жили. Там мы могли и на печке погреться, но часто бомбили

эту деревню наши самолеты. И вот в этой деревне нас разыскал отец – больной,

слабый. Еще когда мы выехали из деревни, немцы отобрали всех мужчин. Отец

был больной, все равно забрали. Потом, когда он не мог ходить, его бросили. Мы

ничего не знали о нем, но он дошел, дополз до нас. После Нового года, где- то в

конце февраля, если не ошибаюсь, нас и всю деревню, где мы находились, на-

чали выгонять на улицу. Дали команду ехать и идти дальше, но мы не знали,

куда. Не помню, сколько ехали, и доехали до станции, наверное, это были Оза-

ричи или Паричи. Нас втолкали в вагон-телятник и закрыли наглухо, ни сидеть

ни стоять было негде, много было людей. Поезд повез. Ночью открыли двери и

сказали выходить. Кругом темно, поезд стоит высоко, а нам велели идти вниз с

насыпи. Мы кубарем катились вниз, а там равнина, и все завалено добром: тряп-

ками, сумками, швейные машины лежат и красивые покрывала, одеяла. Дали

команду жечь костры и греться, но дров не было. Мы жгли эти тряпки, грелись

и сушились. Утром дали команду всем идти вперед дальше от железной дороги.

Пошли колонной. Кто был здоровее, тот шел быстрее, а старики, дети, боль-

ные все больше отставали и шли сзади. Всю дорогу лежало много добра всякого.

Мы постепенно то, что несли с собой, бросали по дороге. Несли только сухари

да что было на себе, да котелок круглый всегда с водой. Отец был слабый, идти

не мог и часто пил воду. Мы двигались в конце колонны и еще наши соседи с

малыми детьми, а по дороге лежат мертвые дети, живые кричат. Мама моя

подошла к одному маленькому и хотела успокоить его, а немец как пристал.

«Забирай с собой». И грозит убить. Еле мама отделалась. Стали люди кричать,

что это не ее «киндер», так и пошли дальше. Потом подогнали большие крытые

машины и начали людей загонять. Мы, дети, сели в машину и сухари бросили,

борт закрыли, а маму с отцом – палками от машины. Мы кричали, что есть

силы, и нас люди на ходу выбросили из машины и одну сумку сухарей, вторую

прижало бортом машины. Так и уехала наша сумка. Потом опять подъезжают

машины и забирают задних. Вот туда мы всей семьей и попали.

Не помню, сколько ехали. Когда сказали выходить, я увидела: кругом

колючая проволока и вышки, кругом гул, словно пчелы гудят. И тут нача-

ли людей делить: одних налево, я думаю тех, кто здоровее, других – направо,

куда мы и попали. Кругом люди, живые и мертвые, лежат, и не знаем, где нам

остановиться. Шли мы между людьми. Кто стоит, кто лежит. Где нам при-

сесть? Кругом снег, купья, ямы, редкие сосенки маленькие, наконец присели

на купине. Рядом расположились наши соседи с маленькими детьми. Все мы

держались поближе. С одними накрылись одной простынкой от снега и так

сидели. Когда замерзаем, начинаем двигаться. Огонь зажечь не дают, стреля-

ют, особенно вечером и ночью. Нет ничего, кроме сухаря. Воду пошла брать из

ямы, где снаряд вырыл. Хорошо, что был котелок, а там лежат мертвые, головы

вниз в яму. Когда приехала машина с сухими продуктами и хлебом, было не

подойти близко и ничего не достать, хоть я ходила несколько раз, но ничего не

получила. Но мама один раз принесла булку хлеба, и все лицо было в синяках.

Когда летела булка хлеба, она ударила ей в лицо, и она схватила двумя рука-

ми. Сколько вырывали из рук, но вырвать не могли. Так она принесла нам хлеб.

Пила воду из луж и очень замерзла. На мне были какие-то бурки с калошами, но

они не грели, и моя мама не давала мне сидеть, била меня, чтобы я двигалась, а я

не могла, не было сил, и хотелось замерзнуть, только б ничего не видеть. У нашей

однофамилицы замерз маленький мальчик. Его отнесли к проволоке и зарыли

в снег, а девочка большая была больна, и когда ее освободили красные, то мать

несла ее всю дорогу до Калинковичей на руках. Да и многие шли с детьми: одного

спереди несли, другого сзади – идти не могли. Трое соседних детей, таких, как я,

и поменьше, остались сидеть, когда мы уходили, у них не было родителей. Они

ничем не двигали: ни руками, ни ногами. Мы им положили сухарей, у кого были,

и развели костер, но они ни на что не реагировали. Так они замерзли.

Когда немцы отошли от лагеря, мы не знали, только сильно гремело все

крутом, рвалось. Потом узнали, что они взорвали свои бункеры и ушли. Наши

кинулись искать дров погреться, а там кругом были мины, и наша соседка не

вернулась. Потом пришли два красноармейца и приказали никуда не ходить.

«Все заминировано. Вот очистим вам ход и выход, тогда можете двигаться, кто

может». И пришлось еще ночевать до утра, пока разрешили нам выходить. Так

мы цепочкой один за одним по тропинке стали выходить. Кругом лежал снег и

люди. Взрослые несли детей спереди и сзади, кто как мог. Время было, мне ка-

жется, середина марта. Я шла со своими родителями, еле двигалась. Недалеко

от тропинки кричит парень: «Воды». Я несла котелок с водой. Моя мама взяла

котелок и пошла к парню. Люди кричат: «Не ходи, будет и тебе это, он подо-

рвался на мине». Но мама шла по его следам туда и обратно и осталась жива.

Шли мы по деревням разбитым, торчали только трубы от печей, строений ника-

ких не встречали. Не помню, сколько дней мы шли. Я заболела тифом и дальше

идти не могла. Я часто ложилась отдохнуть, а потом бегом бежала вперед, что-

бы опять полежать, пока наши подойдут. Так мы пришли в Калинковичи, где

нас разместили в большом бараке. На полу лежала солома, и мы разместились

на ней. Начали приходить врачи, спрашивать, кто заболел. Я сижу и не призна-

юсь, боялась, что меня заберут, и досиделась, что не помню, когда меня забрали

в больницу. Очнулась в больнице, кругом пацаны, все стриженые, я кричу:

«Дайте мне бурки, я пойду к маме, я не хочу с хлопцами лежать». Я сильно

болела, была глухая и ничего не слышала, а барак наш закрыли на карантин.

Мама редко могла приходить. Купила мне пол-литра молока за 100 рублей.

Я его очень хотела, почти все выпила. Потом постепенно пошла поправляться.

Мама говорит, что отправляли вагон с беженцами домой, но она не могла меня

оставить, пока не поправлюсь. Когда я выписалась из больницы, было тепло.

Мне казалось, это был день Пасхи, хотя я не знаю, в каком месяце была Пасха

в 1944 г. Я вернулась в тот барак на солому, там было очень много людей, и нас

кормили: немного хлеба и какая-то из муки похлебка, она очень сильно пахла

керосином. Многие не ели, отдавали маме, а ей она нравилась, ела все, что

было. Мы еще долго ждали, когда нас повезут на родину. И вот: «Собирайтесь,

поедете в Мозырь, оттуда вас повезут домой». Нас повезли домой, ехали то взад,

то вперед и доехали до Кричева. Сказали, дальше поезд не идет, впереди немцы,

поворачивайте назад. Дали команду ехать на Костюковичи до ст. Коммунар.

Вот прибыли в Костюковичи. Было много семей из нашей деревни. Сидим на

вокзале, не знаем, что делать. И вот объявляют, что за нами приехали на конях

и телегах, разместят по деревням. Повезли в д. Малая Муховка. Тупим и не-

кого сельсовета, разместили по домам, некоторых повезли в другой сельсовет.

Наших две семьи попали в Муховку, где нас хорошо встретили и кормили, но

отец мой был очень слабый, и его взяли в больницу в Костюковичи. Мама на-

чала ходить в колхоз на работу, и я помогала. Нам колхоз дал муки, крупы и

говорят: «Оставайтесь у нас жить, у вас там долго стоит немец, может, там и

хаты нет, а мы поможем вам построить». Но наша мечта – только домой. Ког-

да освободили Чаусы, мы узнали, что нет нашей деревни, все сгорело Сказали

отцу. Он говорит: «Я поправлюсь, и все построим, только домой заберите меня

из больницы». Врачи были против, он слабый, ему нужно питание, он не за-

хотел оставаться, и мы все поехали. Нас также на конях отвезли на станцию.

Приехали на ст. Реста – это наша станция, а до деревни еще 10 километров.

Шли мы весь день, пока пришли. Смотрим с горки, деревня наша в низине,

стоят горелые березы. Наша хата в начале деревни – ее нет, но стоят на том

месте два бункера, и там уже поселились несколько семей. И мы туда же. Сто-

ит одна железная печка. Стали приспосабливаться. Отцу сделали нары, сами

снизу, но есть было нечего, и больного поддержать нечем. Все наши ямы, где

зарыли хлеб и одежду от пожара, были откопаны. Наша усадьба вся сгорела,

50 соток укатано техникой, как асфальт. Сажать огород было уже поздно, за-

цветал картофель прошлогодний, где уцелел. Мы варили крапиву со щавелем

и ели. Мама уехала куда-то просить хлеба, но сколько она могла его привезти.

Мы собирали мороженую картошку и пекли оладьи. Я с братиком, ему 7 лет

было, начали копать и рыхлить землю, но лопата не лезла. Тогда я топором

секла со всех сторон, а вдвоем подымали эту землю, одной не перевернуть, так

до зимы мы вспахали 50 соток.

Зимой нас послали ходить в школу. Одна хата уцелела на деревне, и в

ней школа. Пришла в школу я в 4-й класс. Сели все на полу, все классы, пи-

сать не на чем, читать нечего, то, что говорит учительница, слушаем. Когда

замерзнем, то лезем на печку и распеваем песни, военные, партизанские. Зи-

мой умер отец, так и не смог подняться и построить хату. Я до весны походила

в школу и бросила. Надеть на ноги нечего, лапти промокают, да и траншеи по

всей деревне нужно закапывать, бункера откапывать, чтобы бревна достать

да что-то построить. В колхозе работать некому. Все поле на траншеях, а где

лозой поросло. Так я включилась в работу, и было не до школы Осталась не-

грамотной. Братика мы учили, и он был грамотный, но не было здоровья, и

он не дожил до пятидесяти лет. Мама умерла, и я осталась одна...

1997

Ярош Анна Федоровна

15. 02.1931 г., д. Ала Кировского р-на Могилевской обл.

Помню, утречком, в начале марта, немцы окружили нашу д. Алу Моги-

левской области Кировского района. Выгнали нас всех в соседнюю д. Вижары,

отобрали мужчин и молодежь, а нас, стариков и детей, погрузили на машины

и отвезли на ст. Телуша. Там мы были 3 дня, кто в сараях, а кто под открытым

небом. Потом нас погрузили в товарные вагоны, наглухо закрыли и повезли

в Октябрьский, а затем погнали по большой грязи. Идти было невозможно,

машины буксовали, немцы срывали у нас с плечей клунки и бросали под коле-

са. Нас сопровождал по обе стороны конвой. Если кто идти больше не мог, его

убивали. Меня тоже могли убить, но спас от смерти немец или кто другой по

национальности. Я была с мамой, и у меня сильно болела нога (которая оста-

лась больной пожизненно). Я идти больше не могла и вынуждена была сесть.

Мама хорошо знала, если я сяду, то меня убьют. Но в это время подошел немец

и спросил у мамы по-немецки: «Ребенок больной? » Мама ответила: «Да». И

он от нас не отошел, а когда конвоиры у него что-то спрашивали, он им что-то

объяснял, и они уходили. А потом вскорости подошли три большие машины, и

он нам помог грузиться. Шофер этой машины сорвал клунок с маминых плеч,

развязал этот клунок и бросил нам на машину хлеб. А потом с речки котелком

носил воду нам.

Эти машины отвезли нас в лагерь, который был обнесен колючей прово-

локой. Лагерь находился в болоте под открытым небом. Очень много умерло

детей, которые не выносили холода. С вечера ребенок плачет громко, а к утру

его уже нет. Сколько мы там были, этого я хорошо не помню, только помню,

как нас освободили, и народ бежал кто как мог. Начали рваться мины, и люди

полетели в воздух. Потом мы шли одной тропинкой.

В Озаричах у нас был ночлег, а на рассвете подъем – ожидалось наступле-

ние. На ст. Холодники нас погрузили на поезд и отправили в Калинковичи,

и там мы отбывали карантин. Здесь очень много умирало взрослых и детей

от тифа и дифтерии. О помощи военных врачей я ничего не знаю; нас спасали

гражданские врачи.

Мы вернулись домой на голое пепелище, в чем стояли.

1997

⇐ Предыдущая 1 2 3 45