Правило художественного предмета

АЗЫ ИКОНОПИСАНИЯ

КНИГА ПЕРВАЯ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Раздел 1. Основы художества. о совершенном в искусстве

Предисловие

Глава 1. Что такое искусство?

Глава 2. О духовности в искусстве

Глава 3. Талант и его соблазны

Глава 4. Творческое созерцание

Глава 5. Идея творческого акта

Глава 6. Проблема художественности

Глава 7. Критерий художественного совершенства

Глава 8. О художественном предмете

Глава 9. Школа художественности

Заключение

Раздел 2. Основы иконописания

Глава 1. Что есть икона

Глава 2. Библейские основы иконопочитания

Глава 3. Церковные Соборы и иконописный канон

Глава 4. Слово иконописцу

Церковные предписания иконописцу. Послание иконописцу прп. Иосифа Волоцкого. Наставления иконописцу

Глава 5. Великие столпы иконописи

Прп. Алипий Печерский. Феофан Грек. Прп. Андрей Рублев. Дионисий

Заключение

Литература

Раздел 1

Основы художества.

О совершенном в искусстве

Искусство – это то же, что и монашество:

оставь человек отца и матерь,

бери свой крест служения и иди на жертву,

а то ничего не будет…

И.А.Ильин

ПРЕДИСЛОВИЕ

««Больше всего хранимого храни сердце твое… Глаза твои пусть прямо смотрят» (Притч.4: 23-25), - завещает Премудрость: ибо телесные чувства очень удобно передают свои впечатления душе. Поэтому мы повелеваем, чтобы не начертывать на досках ли или на другом чем изображений, чарующих зрение, растлевающих ум и приводящих к взрыву нечистых удовольствий. Если кто отважится это сделать, да будет отлучен»*. Так гласит 100-е правило Трулльского Собора Святой Православной Церкви (691-692 гг.). Так заповедовали нам святые отцы Церкви. Но поступаем ли мы по заповеданному пути?

«Церковь постепенно создает новое – как по содержанию, так и по форме – искусство, которое в образах и формах материального мира передает откровение мира Божественного, делает этот мир доступным созерцанию и разумению.» - читаем в настольной книге священнослужителя [11, с.170-171]. И далее: «Искусство это развивается вместе с Богослужением и, так же как Богослужение, выражает учение Церкви, соответствуя слову Священного Писания. С самого начала церковное искусство получает форму, соответствующую тому, что оно выражает. Церковь, «царство не от мира сего» (Ин.18: 36), живет в мире и для мира, для его спасения. Поэтому и проявления Церкви, через которые она осуществляет это служение, будь то слово, образ, пение и т.д., отличаются от аналогичных проявлений мира. Все они носят печать надмирности. Архитектура, живопись, музыка, поэзия перестают быть видами искусства, идущими каждый своим путем, независимо друг от друга, и становятся частями единого литургического (выделено составителем) целого. Отсюда следует, что церковное искусство, по самому существу своему, является искусством литургическим».

Надмирность и литургическое служение – призвание всякого, кто решается ступать на путь изучения священного иконописания. И здесь перед иконописцем неизбежно встает вопрос – что такое икона? как соотносится жесткий канон церковных постановлений с творчеством? А иконопись как соотносится с искусством?

Мы же предлагаем поставить вопрос несколько шире – что значит искусство? И как достичь совершенства в искусстве? Для этого обратимся к замечательному сочинению православного философа Ивана Александровича Ильина «Основы художества или о совершенном в искусстве»**, где автор размышляет над этой темой. Ниже приводятся выборочные цитаты из его книги.

* Цит. по: [11], с169-170.

** Цит.соч.: Ильин, И.А. Собрание сочинений. Т.6, кн.1. Основы художества или о совершенном в искусстве. М., 1994

Однако прежде этого предоставим вниманию нашего читателя для сравнения несколько кратких, но емких по содержанию фрагментов замечательного древнекитайского трактата о живописи, где с дивной поэтичностью также говорится об основах художественного творчества***.

Художественное кредо древних

О творчестве

Замкнутости и холодности академической школы живописи противопоставляется непосредственность и неискушенность подлинного искусства. Ибо сухость враждебна всякому подлинному искусству.

В живописи сторонись «шести духов»:

1. Первый называют духом вульгарности, подобный простоватой девице, густо нарумяненной;

2. второй – дух ремесленничества, лишенный одухотворенного ритма;

3. третий – «горячность кисти», когда самый кончик ее слишком явен (когда кисть опережает мысль);

4. четвертый – небрежность: в искусстве мало изысканности, интеллекта;

5. пятый – дух женских покоев: кисть слабая, нет структурной силы;

6. шестой – пренебрежение краской: недостаточно изучено свойство материала.

О вульгарности в живописи

Вульгарность в живописисуществует, в общем, пяти видов. Это:

1. стандартность,

2. вульгарный ритм,

3. вульгарная кисть,

4. вульгарный замысел,

5. вульгарный человек (создатель свитка).

О художнике

Даже одиночество, замкнутость и его (художника-ред.) непонятость предпочитается вульгарной общепонятности базарного искусства, его продажной доступности. И этой вульгарности может противостоять только детскость (невинность), одиночество, а также высокий интеллект и тонкий вкус, воспитанные древней культурой.

...

Предлагаем читателю, особенно иконописцу, проанализировать каждый приведенный фрагмент древнего трактата применительно к иконописанию. Эти постулаты написаны много столетий назад, но как это актуально сейчас, в наш век опошления и низведения до вульгарности высокого художественного искусства! Кто ищет сейчас совершенства? Даже те, кто призван созидать храмы Божии, вовлекаются в сиюминутную карусельную суету, приноравливаясь к «требованию времени», к неразвитому вкусу заказчика или к собственной некомпетентности… ()

Завещание древних мастеров о противостоянии вульгарности и безвкусице, о стремлении к одухотворенности, к подлинному искусству часто остается неуслышанным…

Услышь, возлюбленный читатель, художник, иконописец! Услышь и передай другому этот дар!

Итак,

*** Слово о живописи из сада с горчичное зерно. Подлинная энциклопедия китайской живописи. М., 1969.

Глава 1

ЧТО ТАКОЕ ИСКУССТВО

Искусство есть служение и радость.

Радость

Она доступна не всякому; и мало кто ищет ее. Ибо она от духа и предполагает в человеке торжество духовного начала. Она родится из любви, страдания и одоления; из любви, прожженной и очищенной огнем духа. Не из скуки, когда душа томится в безразличии и требует развлечения; не из пустой души, не знающей, чем заполнить свою пустоту; не из утомления и переутомления, требующего все новых раздражений и небывалой остроты. И тем, кто умеет только томиться в безразличии, скучать в пустоте и переутомляться, радость недоступна.

Она доступна лишь тому, кто искал немнимое, подлинное совершенство, испытал его и пленился им; искал его во всем – в себе и в людях, в человеческих делах и в природе, в знании и в созерцании, в небесах и на земле; и вот, одолев препятствия и трудности, пройдя через страдания и разочарования, одолел и обрел. Он дострадался до победы и озарения; и радость его тем подлиннее и глубже, тем чище и трепетнее, чем сильнее была его любовь и чем напряженнее были его искания. Вот почему радость есть духовное состояние, она ликует творческим ликованием; она сияет Божьими лучами. И настоящее искусство есть именно такая радость. В нем удовлетворяется жажда совершенного, воля к художественному и прекрасному. Оно есть искреннее пение из глубины…

Радость есть достояние того, кто умеет взывать из глубины, духовно страдать и духовно одолевать, кому за это открываются Божьи лучи в земных явлениях.

Служение

Все великое рождается из служения; служения свободного, добровольного, ибо – вдохновенного. Не из службы или прислуживания, не из властного «заказа», воспринятого рабскою душою. А именно из ответственного благоговейного служения.

Истинный художник не может творить всегда. Он не властен над своим вдохновением; и вдохновение, это горение сосредоточенной души, эта окрыленность чувства и видения непременно должно покидать его для того, чтобы опять вернуться. И если бы оно не покидало его, то земная жизнь его быстро сгорела бы в этом пламени. Но, когда он вдохновлен, он пребывает в служении. С этого мига он позван и призван. Позванный и призванный, он чувствует себя предстоящим. И когда он предстоит, то перед ним не много произвольных возможностей, а одна-единая, художественная необходимость, которую он и призван искать и найти, и в обретении которой состоит его служение.

Творя, он видит; видит очами духа, которые открылись во вдохновении. Он творит из некоей внутренней, духовной очевидности; она владеет им, но он сам не властен над нею. Именно поэтому его творчество не произвольно; и вносить свой произвол в созидаемое – по каким бы то ни было посторонним соображениям («прислуживания», «моды» или «успеха») – ему не позволяет именно его служение, его чувство духовной и художественной ответственности.

Чему предстоит и чему служит художник?

Художник имеет пророческое призвание потому, что через него прорекает себя созданная Богом сущность мира и человека.Ей он и предстоит, как живой тайне Божией; ей он и служит, становясь ее «живым органом» (Ф.И.Тютчев). Ее вздох есть его вдохновение; ее сокровенная глубина есть его художественный Предмет; ее пению о самой себе он и призван внимать… А когда он выговаривает созревшее, то оно – это Главное, это Сказуемое, этот про-рекающийся «отрывок» мировой сущности, ради которого и творится все художественное произведение, - оно является в прикровенном виде: оно скрыто за чувственным обличьем искусства.

Внешнее обличье искусства – это есть лишь верная риза Главного, Сказуемого Предмета, т.е. прорекающейся живой тайны. Может быть, даже более, чем «риза»: это как бы глядящее «око», в коем сокрыта и явлена прорекшаяся душа произведения. Художник как бы «вынашивал» и «выносил» эту «душу», это Главное… Создание искусства есть прежде всего и больше всего выношенное художником Главное, сказуемое им содержание, почерпнутое им из таинственного существа мира и человека, или – несравненно больше и священнее – из тайны Божией (икона! ).

Художник – служитель и про-рицатель; и лишь ради этого и вследствие этого он – технический знаток и технический мастер своего искусства. И потому он призван быть всегда и до конца ответственным перед Богом. Он взыскан Его даром; он ничто без этого дара, дара видения и выбора; и за применение его он отвечает перед Богом, перед своей художественной совестью и перед своим народом. То, что художник дает людям, есть прежде всего и больше всего некий глубокий, таинственный «помысел» о мире, о человеке, о Боге, о путях Божиих и о судьбах человека и мира… Художник духовно страдал, созерцал и творил. Он страдал не только за себя; и творил не только для себя, но и за других, за всех и для всех. И вот он выносил и прозрел. Он создал. Через него про-реклось то «главное», чем он сам исцелился и умудрился…

Так, страдание и творческое целение художника становится целением всех, кто воспринимает его создания; его прозрение и умудрение становится их прозрением и умудрением. Художественное искусство есть нечто от духа и для духа. И пусть не говорят люди об «изжитых» традициях искусства. Ибо священные традиции духа не изживаются никогда.

Глава 2

о духовности в искусстве

Только гений родится с неошибающимся вкусом. Все остальные люди должны воспитывать и очищать свой вкус для того, чтобы приблизиться к художественному искусству – и в творчестве, и в восприятии, и в критической оценке. Речь идет о художественном воспитании. Пока человек живет на земле, душа его остается личною и переживания ее будут «субъективными»; но личная душа может быть наполнена ничтожными содержаниями и значительными содержаниями; и переживания ее могут быть мелкими и глубокими, предметными и беспредметными. Огонь сердца необходим искусству; но если этот «огонь» есть не что иное, как вспышка личного темперамента, вызванная чисто личными обстоятельствами, то это не будет огонь духа, воспламененный художеством, а нечто иное, низшее и малоценное. Суждение личного «вкуса» должно оставаться свободным; но злоупотребление этою свободою в сторону личного произвола и безвкусия не приблизит человека к искусству, а удалит от него. Здесь обстоит так же, как и во всей духовной культуре: начало личной свободы есть не завершение дела, а только исходный пункт; оно должно быть духовно воспитано, верно направлено, священно насыщено.

Художественное воспитание личного восприятия и вкуса состоит прежде всего в том, чтобы люди научились сосредоточиваться в искусстве не на том, что им «нравится», а на том, что в самом деле хорошо. Замечательно, что душа человека созревает, прозревает и мудреет именно тогда, когда в нее входит идея о том, что «нравящееся», «приятное», «милое» может быть и дурным, что помимо моего личного одобрения и совершенно независимо вот него каждая вещь имеетсвое объективное качество, свою настоящую подлинную ценность, свое предметное содержание, которое я не сумел воспринять и предметное достоинство, которого я, может быть, не сумел даже и воспринять, и свое предметное достоинство, которого я не сумел оценить. В человеке начинает слагаться духовное миросозерцание и духовный характер с того часа, когда он поймет: не предмет качествует через мое одобрение, а мое одобрение качествует через верное признание предметного достоинства… По мере того как душа человека одухотворяется, очищается и углубляется, ее эстетическое восприятие становится более острым, зорким и тонким, ее вкус – более благородным и требовательным, ее суждение – более ответственным. Жизнь духа начинается именно в тот миг, когда человек постигает, что ему может нравится плохое, а хорошее может ему и не нравится; и что надо духовно вырасти, надо духовно очистить и углубить свою душу до того, чтобывсе хорошее на самом делестало хорошим идля меня, т.е. чтобы оно «нравилось» мне. Напрасно думать, что искусство раскрывает всякому свои сокровенные глубины. Напротив, каждый из нас должен пройти через художественное чистилище; и не единожды пройти, но всегда помнить о нем, не расставаться с ним, вновь и вновь проводить через него свою душу…

Неверно – искать и хотеть от искусства «наслаждения»; неверно – воспринимать произведения искусства лишь постольку, поскольку они «мне нравятся»; неверно – принимать свой личный уклад, во всей его ограниченности и, может быть, художественной невоспитанности, за мерило «хорошего». Надо приучать себя к тому, чтобы видеть значительное и великое в искусстве сквозь всякое «не нравится» и вопреки ему. Правильно и мудро предоставлять большим и бесспорным художникам свою душу, чтобы они воспитали, углубили и облагородили ее вкус. Воспринимая произведения искусства, не надо прислушиваться к себе, к своим душевным состояниям, настроениям и «приятностям», требуя отдыха, развлечения, занятости или удовольствия. Истинное искусство зовет к иному: оно требует духовной сосредоточенности, духовных усилий, очищения, углубления; и обещает за это прозрение, мудрость и радость. Надо забывать о себе в художественном созерцании; не только о своих повседневных делах и настроениях, но и о своем т.н. «мировоззрении». Чем самозабвенней душа отдается восприятию искусства, тем шире и глубже раскрывается навстречу ему ее пространства; чем доверчивее душа идет навстречу художнику, тем более она может получить от него. И при всем том никогда не следует доверять окончательно ни своему первому, ни даже второму «впечатлению». Суждение настоящего художественного вкуса гораздо глубже, чем обывательское «понравилось»: это суждение родится из глубины души, ищущей совершенства. Предмет искусства должен быть истинным, вне зависимости от мнения толпы, люда.

Мало того, чтобы создание было «хорошо», надо, чтобы его художественное содержание проникло в самую глубину души, в человеческое чувствилище, к месторождению сокровенных и священных помыслов, туда, куда нисходит откровение и откуда исходит блаженство. Только тогда созерцающий поймет то дивное, незабываемое по радости своей чувство, будто я всю жизнь ждал и жаждал именно этой мелодии, именно этой картины, будто «я сам все хотел создать их и только не умел»... Только тогда он поймет, почему нельзя останавливаться на личном «нравится», а надо идти дальше, уходя в созерцание Главного.

Творчество есть ответственное служение; и это служение есть «священная жертва»; жертва зовущему Богу. Поэту (художнику – ред.) присуща величайшая, царственная свобода, независимость от толпы и ее глупцов; и в то же время – величайшее, строго взыскательное отношение к себе. Его творчество – вдохновенно; и вдохновение срастается с волею к совершенству и парением свободного ума. Именно так он вынашивает «плоды любимых дум», и в этом вынашивании – его труд, его «благородный подвиг». Этот труд подлежит его собственному, строжайшему суду; и произнося этот суд, поэт (художник – ред.) чувствует себя предстоящим Богу и ответственным только перед Ним… В этом первооснова всякого художества. И может ли, смеет ли художник творить иначе? Как найдет он верные образыдля своей главной, сказуемой тайны, как подберет он верную земную материю, если его творческое внимание не будет сразу свободно, предметно и ответственно? Если художник не будет свободен, как сможет он верно внять таинственным зовам из глубины?..

Если он не будет предметен, откуда почерпнет он свое главное Сказуемое?.. Если он не будет творить ответственно, чем сдержит он произвол, субъективизм и вседозволенность, - этот триединый соблазн всякого искусства?

Художник призван вести. Он никого не поведет, если он, забыв о своем настоящем призвании, сам побежит за толпой. Где-то в глубине своего сердца, может быть, в самом начале своего творчества он должен дать трепетную клятву: служить Богу, а не человекам; идти за художественным Предметом, а не за «успехом»; осуществлять художественный закон, а не угодничать перед людьми…

Глава 3

ТАЛАНТ И ЕГО СОБЛАЗНЫ

«Кто не хотел бы быть талантливым?!.»

Достаточно ли одного таланта, чтобы творчество цвело прекрасными и неумирающими созданиями? Обозначает ли талант полноту художественного дара? Освобождает ли человека его талант от иных больших и важнейших требований?

В художественном (как и во всяком духовном) творчестве человека есть две функции, две способности, которыми люди бывают одарены не в равной мере: способность творческого созерцания и способность легкого и быстрого проявления, или, если угодно, удачного, яркого, меткого, приятного или сладостного выражения. Нередко люди предполагают, что вторая способность всегда укрывает собою и первую, будто талантливый человек всегда исходит из творческого созерцания; этим они переоценивают силу таланта и неизбежно приходят к разочарованию и недоумению. На самом деле правильно называть «талантом» только вторую силу – силу легкого и быстрого выражения, силу яркого, меткого, удачного проявления; а для первой силы, для способности творческого созерцания следует найти более глубокое, значительное и священное слово...

Итак, возьмем талант сам по себе как дар легко и быстро, ярко и метко выражать все, что проносится через внутренний мир человека. Дар немалый; большое «счастье» для его обладателя; большая сила в отношениях с людьми; источник бесчисленного множества произведений искусства... Наличность такого таланта определяет не то, что человек пишет, рисует (и т.д. – ред.), а лишь то, как он это делает: ярко, сильно, крупно, красочно, обильно; естественно, как бы от природы; с легкостью преодолевая затруднения, выразительно и «заразительно». Если же к этому еще прибавляется и техническое мастерство, сила опыта и умения, то люди просто решают, что «лучшего и быть не может», что перед ними «само совершенство».

Однако на самом деле до «совершенства» здесь еще очень далеко. «Ярко» написанную вывеску, карикатуру, «красочно» составленную модную картинку только совсем наивный человек захочет признать это художественным созданием, но главное, отчего искусство становится искусством, может и отсутствовать. Как легко, естественно, грациозно прыгает лань через препятствие! Есть ли это художественное искусство? Кто не слыхал талантливых пустословов, развязно-легких импровизаторов на рояле, от которых душа заболевает художественною тоскою?.. И нет такого «технического мастерства», которое могло бы превратить произведение такой«талантливости» в художество... Но мало этого.

«Талантливость» сама по себе не только бессильна создать истинное художество; она может отучить людей от вкуса и воли к настоящему искусству. Легко достающая «яркость» и «эффектность» в высшей степени способны ослеплять людей, доставлять им дешевое удовольствие, прикреплять их к низшему уровню, понижать их требования... Талант сам по себе «дает наслаждение», блестит, сверкает, чарует. Драгоценен самый его дар и его игра; важно, конечно, и техническое мастерство; а творческое созерцание, содержание искусства, художественность произведения и исполнения – это «трудно уловимо», это «недоказуемо», это «для знатоков». Таков талант, самодовлеющий талант; не более, чем талант. Так он нередко и живет, и сверкает; так его и воспринимают, и наслаждаются им, и рукоплещут ему. И думают, что «талант – это все». А между тем, он – далеко не все. И то, что он создает, есть не более чем яркая видимость искусства…

Талант, оторванный от творческого созерцания, пуст и беспочвенен. Ему не даны глубокие, таинственные родники духа. Он живет не в них; а когда он «творит», то не из них. У него нет своего духовного опыта, своего выстраданного Слова. И, строго говоря, ему нечего сказать. Но он – «талант»: ему легко дается яркое и услаждающее; а талант понуждает к проявлениям. И вот он начинает жить случайными, заимствованными, или же (что еще хуже! ) совершенно недуховными содержаниями. Нередко бывает так, что они ему не безразличны: он готов любым из них поиграть, и не относится серьезно ни к одному; он испытывает игру своего дара как некое подобие радостного, выгодного спорта. Он извергает полотна за полотнами… И ни в одном из них он сам не чует, и не видит, и не осуществляет «художественной необходимости»; он всегда может «так», или «иначе», или «еще иначе»… В другой опыт творить, сосредоточенный, ответственный, исходящий из глубин духовного опыта, он совсем и не верит; и всегда убежден, что, как бы он не «повернул» и не вывернул – все будет «перл создания». Его творения порождены всегда случаем, капризом или (что еще хуже! ) выдумкою и расчетом. И именно только случайно в этой игре может сложиться нечто духовно значительное, художественное, некое действительное произведение искусства. И если оно сложится и создастся, то он сам не сумеет ни узнать, ни полюбить, ни оценить его. Для него «хороши», ему «нравятся» все его создания без различия; ибо такой талант иногда неизлечимо влюблен сам в себя и в свои «творения»; и подчас наивно удивляется, что есть такие безвкусные «чудаки», которые ему не поклоняются…

Естественно и понятно, что у талантливых людей обнаруживается творческое «поползновение», что у них, по выражению А.С.Пушкина, «чешется рука» и вспыхивает «отвага»… Но беда в том, что они не умеют или не хотят «обуздывать» свое «поползновение»… Опасность в том, что талантливость легко уживается с непрестанным «сквозняком в душе» и что сквозняк не дает ни зародиться, ни созреть «прямому вдохновенью». А без настоящего вдохновенья, без вдохновенного творческого созерцания талант становится слишком легко и слишком часто сеятелем соблазна и расточителем пошлости.

Талант нуждается не только в школе, в уменьи, в технике, для того чтобы не быть бессильным и неряшливым в вопросах элементарной грамотности своего искусства. Ему необходим еще и духовный опыт, творческое созерцание, творческое вынашивание, чтобы не создать пустую красивость и льстивую яркость. Без этого талант то же, что природа без духа, или слишком человеческое без божественного... А без божественного дыхания – какое же искусство?

Художественное искусство есть всегда проявление духовности; а недуховное искусство вовсе не заслуживает этого имени.

Люди привыкают жить, «творить» и воспринимать без Главного, без Духа, без Бога; и уже не понимают чего им не хватает; и уже не видят, что они плывут в потоке мировой пошлости; и не разумеют, что пошлость есть смерть и что от этой смерти не спасет никакая «талантливость».

Талант, лишенный Божьего огня, есть лишь соблазн. Ибо без Божьего огня – какое же искусство?

Глава 4

ТВОРЧЕСКОЕ СОЗЕРЦАНИЕ

Для того, чтобы творить художественное искусство, недостаточно «таланта», как недостаточно и ума. Необходимо творческое созерцание.

Талант и творческое созерцание часто даются людям не в соразмерности. Одному, может быть, дается талант, дар выражать и изображать, но не дается сила творческого созерцания. Другому, может быть, дается сила творческого созерцания, духовного прозрения, может быть, настоящее художественное ясновидение, а вместе с тем и проистекающее из него духовное богатство, но не дается выражающего и изображающего таланта. А между тем, великое возникает только из сочетания этих двух сил. И вот творческая судьба каждого человека (не только в искусстве, но в религии, и в философии) определяется именно тем, сочетаются ли в нем эти две силы и в какой соразмерности. Художественное искусство возникает только из сочетания двух сил: силы духовно-созерцающей и силы, верно во-ображающей и из-ображающей увиденное.

Есть люди с глубоким и чистым созерцанием, которые за недостатком таланта не могут ни во-образить (т.е. облечь увиденное в земные образы), ни из-образить (т.е. передать и закрепить эти земные образы для других). Эти подспудные мудрецы – драгоценные кладези ведения и мудрости – уходят обычно или в молитвенное подвижничество, или в философию; их можно найти, однако, и в самых неожиданных случайных для них званиях и состояниях. Мимо них можно пройти, не узнав их, ибо они не при каждом раскрываются и ни с каждым начинают говорить... Молчание может быть их уделом. И только опытный духовный следопыт узнает их по глазам, по лику и по деяниям…

Духовное созерцание есть истинный и глубочайший источник всего великого на земле; и в религии, и в науке, и в добродетели, и в политике, и в искусстве. В каждой из этих сфер самый акт созерцания имеет иное особое строение: в религии преимущественно созерцает духовное чувство, в науке – одухотворенная мысль, в добродетели – духовная любовь, ведущая за собой волю, в политике и в правосознании – духовная воля, несомая нечувственным воображением, в искусстве – нечувственное воображение, питаемое духовною любовью.

Так, религиозныйопыт основан на духовно-чувствующем созерцании. Тот, кто хотел бы удостовериться в этом, должен был бы обратиться к первоисточникам религиозной аскетики (напр. Добротолюбие): ибо сущность религиозной аскезы состоит именно в очищении души для религиозного созерцания. Надо самому почувствовать и увидеть, хотя бы краем души, то, что переживали великие аскеты православия, когда они говорили и писали: «Всякий должен знать, что есть очи, которые внутреннее сих очей, и есть слух, который внутреннее сего слуха» (прп. Макарий Великий). Эти «очи души» открывает Святой Дух, чем и «дает ей узреть красоту чистоты» (прп. Антоний Великий). Поэтому человек должен молиться, «чтобы во всяком занятии своем иметь ему очи», чтобы открылась ему «законная дверь, вводящая в созерцание», то есть «любовь» (прп. Исаак Сирин). И когда откроются в нем «умные очи» (Авва Исайя), и он начнет «в горнее всматриваться оком сердечным» (прп. Ефрем Сирин), тогда он поймет, почему «чистые и облагодатствованные души дивно зорки» (Евагрий Монах), и почему очистительному «хранению ума» «пристойно и достойно именоваться светородным, молниеродным, светоиспускающим и огненосным» (Исихий Иерусалимский).

Духовное созерцание ведет и науку. Напрасно думать, будто наука создается чувственным наблюдением и отвлеченной мыслью: это лишь азбука научной методологии, это ее внешне-поверхностные приемы. Все великое в науке было создано тем особым созерцанием сущности, которое мгновенно опережает всякую индукцию (восхождение от единичного к обобщению) и ложится в основу всякой серьезной дедукции (нисхождение от общего к единичному явлению). Каждое явление имеет свое сокровенное существо, предметно воображающая мысль улавливает его сразу, осуществляя систематическую интуицию существа. Это традиция Платона и Аристотеля. Пребывая в ней, Ньютон открыл закон тяготения. Внемля ей, такие ученые, как Коперник, Галилей, Кеплер и т.д., научились в естествоведении не безбожию, а молитвенному созерцанию Божества.

Добродетель тоже исходит из созерцания, но по-своему. Все попытки воспитать добрую волю в человеке и создать нравственную философию вне совестногосозерцания всегда были и будут обречены на неудачу. Никакие волевые усилия, никакие ухищрения рассудка не откроют человеку ни отличия добра от зла, ни доступа к живому источнику доброты и чистоты. Есть особый опыт, опыт видящей совести, в котором духовная любовь созерцает совершенное состояние человеческой души, и тем пробуждает волю к нравственному совершенству. Все праведники знали это состояние; все философски живое, сказанное в этике, произнесено из этого опыта. И вот тот же закон, но с особою силою и исключительностью, распространяется и на искусство.

Художник показывает. Кто показывает, тот должен сам увидеть. Но искусство, как уже установлено, показывает не просто внешние чувственные очертания вещей и людей, оно показывает их для того, чтоб показать нечто глубокое и существенное через них. Поэтому художникпризван не просто «воображать», то есть ловить разные случайные предносящиеся ему чувственные образы, чтобы за-фиксировать их с надлежащей яркостью; нет, он«во-ображает», то есть облекает в образы некоторыенечувственные существенности, которые он сначалаиспытывает духом, «видит» духовно нечувственным воображением. В этом основная природа искусства. И тот, кто неспособен к такому опыту, тот никогда не создаст ничего художественного...

Без творческого созерцания искусство останется как бы при двух измерениях: оно будет иметь осязаемое тело (камень, глину, краски на полотне, звуки, слова…) и выглядывающий из него чувственно-земной образ (природных и человеческих обстояний), не более. Но ни этому телу, ни этому образу нечего будет сказать. Ибо не будет третьего, главного: того мирового вздоха, который поднял грудь поэта, того Божественного луча, который просиял оку художника, того стона вселенной, который зазвучал и запел композитору; словом, того эстетического предмета, который царит в произведении искусства – и над его «телом», и над его «образом»... Художественное же искусство имеет всегда все «три измерения», и именно поэтому оно невозможно без творческого созерцания.

Каждый человек, творящий в искусстве, призван растить и беречь силу своего созерцания. В этом он нуждается прежде всего и больше всего: ибо ни пустой талант, ни пустая техника художественности не создадут. Напротив, даже малоталантливый и технически неумелый художник, если он имеет силу созерцания хотя бы с «горчичное зерно», может создать художественное произведение, и даже не одно… Сколько бы человек ни старался, он не прибавит себе таланта… Но силу своего духовного созерцания художник может укрепить, углубить и очистить. А.С.Пушкин работал над этим всю свою жизнь – именно таков смысл его признаний:

Учуся в истине блаженство находить,

Для сердца новую вкушаю тишину.

Учусь удерживать вниманье долгих дум.

Огонь опять горит…

Поэту необходим непрестанный духовный рост: и в знании, «чтобы находить блаженство в тишине»; и в доброте, чтобы отвечать на застенчивую мольбу участием и освободить сердце от злобной зависти; и в правосознании, научающем чтить закон свободною душой... Искусство творится не наслаждающейся душой, а растущим, трудящимся и уходящим в созерцание духом («долгие думы! »). Истинный художник должен быть духовно значительным и духовно созерцающим человеком. Именно «искренность и глубина созерцания делают человека поэтом».

Итак, истинный художник должен бытьживым духом, то есть прежде всего любить во всем качественное совершенство и творчески добиваться его; так, чтобы видеть взором и постигать сердцем всякое чужое творческое созерцание: и в религии, и в знании, и в подвижничестве, и в государственности; и всякое предметное обстояние, прикровенно раскрывающееся в природе и в истории человечества.

Дар созерцания предполагает в человеке некую повышенную впечатлительность духа: способность восторгаться всяким совершенством и страдать от всякого несовершенства. Это есть некая обостренная отзывчивость на все подлинно значительное и священное, как в вещах, так и в людях. Душа, предрасположенная к созерцанию, как бы непроизвольно пленена тайнами мира и таинством Божиим, и жизнь ее проходит в интуитивном переживании их. Созерцающий не задерживается взором на поверхности явлений, хотя видит и эту поверхность с тем большей зоркостью, остротою и точностью, чем глубже он проникает в их сокровенную сущность; а это означает, что он не просто «наблюдает обстоятельства» (быт! ), но созерцает скрытые за ними «существенные обстояния» (бытие! ). Человек, имеющий дар этого плена и этого созерцания, может не отдаваться им, не дорожить ими, прерывать их, бежать от них. Но истинный поэт бежит не от тайны, а ради нее – от суеты, в уединение.

Истинный художник растит и углубляет свое созерцание, через него он растет сам, и из него выращивает свои лучшие создания. Он знает, что здесь алтарь и гений его творчества, что здесь таится его вдохновение, эта благодатная сила творческого перворождения. И, зная это, он созерцает трепетно, уединенно и самозабвенно. Ибо «вдохновение есть истинный признак Бога» (А.С.Пушкин). В созерцании и вдохновении поэт возвышается над собою и перерастает сам себя.

Глава 5

ИДЕЯ ТВОРЧЕСКОГО АКТА

Настоящее, художественное искусство рождается из свободного вдохновения, из той духовной напряженности, окрыленности и цельности, которые дают человеку высшую власть и открывают ему пути к художественному ясновидению. Эту напряженность, эту окрыленность, эту цельность нельзя вызвать ни по личному произволу, ни тем более по внешнему заказу и приказу. Смысл жизни в том, чтобы любить, молиться и творить; а любить, молиться и творить можно только свободно. И вот, искусство есть любовь, молитва и творчество; и без свободы оно невозможно. Но это требование «свободы» не означает, что искусству безразлично, что происходит в душе творящего художника. И это не значит, что художественное искусство не может родиться из любого душевного хаоса, из духовного безначалия, из нравств

Предыдущая12 3 4 5 6 7 Следующая