ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ В БЕРЛИН

Трир, 2 марта 1837 г.

Поразительно, что я, от природы такой ленивый, когда надо писать письма, буквально не могу остановиться, когда пишу тебе. Я не хочу и не могу скрывать, что питаю к тебе слабость. Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же я порою не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда словно молния, вспыхивает в мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? — Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то какого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты, — это сомнение сильно терзает мое сердце, — восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор, — с того времени, как я полюбил известную тебе особу * словно родное дитя, — меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близким?

Ты спросишь, что навело меня на эти мысли? Подобные сомнения часто возникали у меня, по я легко прогонял их, ибо всегда чувствовал потребность окружить тебя всей любовью и заботой, на какие способно мое сердце. А затем я вообще их забываю. Но в лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это объяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается совершенно рассеять мои опасения. Что должно, что может это означать? Я не в силах себе это объяснить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне легко впадать в заблуждение.

Твоя карьера, лестная надежда, что ты когда-нибудь прославишь свое имя, твое житейскоо благополучие, — все это не только дорого моему сердцу, все это — давние, глубоко укоренившиеся иллюзии. Но, в сущности, эти чувства свойственны по большей части слабому человеку и не свободны от всякого рода шелухи, каковы — гордыня, тщеславие, эгоизм и т. д.

• — Ження фон Вестфален. Ред,

21*

ПРИЛОЖЕНИЯ

Но я могу тебя заверить, что осуществление этих иллюзий не могло бы сделать меня счастливым. Только если твое сердце останется чистым, если каждое биение его будет подлинно человечным и никакой демонический гений не будет в силах изгнать из твоего сердца самые высокие чувства — только тогда я обрету то счастье, мечтою о котором я живу уже многие годы. В ином случае самая прекрасная цель моей жизни будет разбита. Но к чему мне слишком расстраиваться и, быть может, огорчать тебя? В сущности, я пе сомневаюсь в твоей сыновней любви ко мне и к твоей доброй, милой матери, и ты сам прекрасно знаешь наше самое уязвимое место.

Перехожу к вещам положительным. Женни несколько дней назад — после того, как она получила твое письмо, переданное ей Софи *, — навестила нас и говорила о твоем намерении ^19я. Она, по-видимому, согласна с твоими доводами, но испытывает страх перед таким шагом, и это легко понять. Что касается меня, то я считаю этот шаг хорошим и похвальным.

Судя по ее намекам, Женни пишет тебе, чтобы ты пе направлял письмо прямо — с этим ее мнением я согласиться не могу. Для ее спокойствия предупреди нас за восемь дней, в какой именно день ты пошлешь письмо. Эта милая девушка заслуживает всяческой предупредительности, и только жизнь, полная пежной любви, сможет вознаградить ее за все то, что опа уже перенесла и что ей еще предстоит перенести, ибо ей приходится иметь дело с людьми своеобразными.

Мысль о ней — вот что главным образом поддерживает во мне желание, чтобы ты в скором времени успешно выступил на общественной арене и этим дал ей душевный покой, — таково, по крайней мере, мое мнение. И я уверяю тебя, милый Карл, что, не будь этой причины, я бы сейчас скорее удерживал тебя от всякого выступления, а не толкал на этот путь. Но ты видишь, чаровница немного вскружила и мою старую голову, и больше всего па свете я хотел бы видеть ее спокойной и счастливой. Только ты в состоянии это сделать, и такая цель стоит того, чтобы посвятить ей все свои силы. Быть может, хорошо и полезно, что ты уже в начале своего жизненного пути вынужден действовать осмотрительно, проявлять осторожность и зрелость ума, наперекор всем демонам. Я благодарю небо за это, так как хочу вечно любить в тебе человека, и ты знаешь, что, будучи человеком практическим, я все же не настолько прозаичен, чтобы утратить способность к восприятию возвышенного и доброго. Тем не менее, я не хочу совершенно оторваться от

• — Софи Маркс. Ред.

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ, 2 МАРТА 1837 г. 623

земли, с которой я связан корнями, и перенестись в воздушные сферы, где я не чувствую твердой почвы. Все это, естественно, побуждает меня больше, чем я это сделал бы в противном случае, обдумывать те возможности, которые имеются в твоем распоряжении.

Ты принялся писать драму, и в этом и впрямь много правильного. Но с важностью дела, с широкой известностью, которую оно неизбежно приобретает, естественно, сопряжена и опасность провала. И не всегда — особенно в больших городах — решающую роль играет внутренняя ценность. Интриги, коварство, соперничество возможны среди наиболее способных к этому, и часто перевешивают достоинства, особенно когда последние не поддерживаются и не подкрепляются громким именем.

Как разумнее всего действовать в этих условиях? По возможности добиваться, чтобы этой большой пробе сил предшествовала менее серьезная, связанпая с меньшим риском, но все же достаточно значительная, дабы в случае удачи создать себе имя. Чтобы достигнуть этой цели при помощи небольшой вещи, нужно, чтобы сюжет касался чего-то исключительного. Я долго раздумывал об этом, и вот какая идея кажется мпе подходящей.

Сюжет следует почерпнуть из истории Пруссии, — причем взять не продолжительный период, как того требует эпопея, а краткий момент, имевший, однако, решающее значение для судеб страны.

Сюжет должен быть почетным для Пруссии, он должен дать возможность показать роль гения монархии, во всяком случае в лице благороднейшей королевы Луизы.

Таким моментом является великая битва при Бель-Альянс-Ватерлоо ^ш. Грозная опасность — не только для Пруссии и ее монарха *, но и для всей Германии и т. д., и т. п. Пруссия, действительно, сыграла здесь решающую роль — следовательно, это может быть ода в высоком стиле или что-то другое, в этом ты разбираешься лучше меня.

Трудности сами по себе были бы не очень велики. Во всяком случае, самое трудное — это вместить широкую картину в узкие рамки, а также удачно и искусно обрисовать великий момент. Одной такой оды, патриотической, прочувствованной и проникнутой немецким духом, было бы достаточно, чтобы заложить основу репутации, создать себе имя.

* — Фридриха-Вильгельма III. Ред.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Но я могу лишь предлагать, советовать. Ты вышел из-под моей опеки, вообще превзошел меня в этом вопросе, и потому я предоставляю решение тебе самому.

Сюжет, о котором я говорил, имел бы то большое преимущество, что его можно было бы разработать очень быстро и к случаю — в связи с очередной годовщиной 18 июня. Расходы невелики, и, если понадобится, я готов их нести. — Мне очень хотелось бы, чтобы милая Женни была спокойной и могла высоко держать голову. Нельзя, чтобы милая девочка изводила себя. Если бы тебе удалось осуществить свой замысел — а это тебе вполне по силам, — то ты будешь обеспечен и сможешь в какой-то степени отказаться от тепличной жизни.

К тому же, эта тема не может не вызвать вдохновения, ибо поражение в этой битве навсегда ввергло бы в оковы человечество, в особенности же дух его. Только нынешние двуличные либералы могут боготворить Наполеона. Конечно, при нем никто не смел и подумать вслух о том, о чем сейчас ежедневно и беспрепятственно пишут во всей Германии и особенно в Пруссии. Тот, кто изучал историю Наполеона и то, что тот понимал под нелепым выражением «идеология», может со спокойной совестью ликовать по поводу его свержения и победы Пруссии.

Передай от меня сердечный привет другу Мёйрину. Скажи ему, что я до сих пор пе смог выполнить данного мне поручения: восемь дней я лежал с гриппом и после этого решаюсь бывать только на заседаниях суда.

Твой преданный отец

Маркс

Впервые опубликовано в Печатается по рукописи,

Marx—Engels Getamtausgabe. „.

Ente Abteilung, Bd. 1, Перевод с немецкого

Hlbd. 2, 1929 ц_а русском языке публикуется «первые

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ В БЕРЛИН =°°

Бад Эмс, 12 августа 1837 г.

Милый Карл!

Мое письмо, написанное в состоянии сильного возбуждения, возможно, очень обидело тебя, и я от всей души сожалею, если это так. Не думаю, однако, чтобы я был неправ. Предоставляю тебе самому судить, имелись ли у меня веские причины вспылить. Ты же знаешь, ты должен знать, как я тебя люблю.

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ, 12 АВГУСТА 163t Г. 625

Твои письма (поскольку я не нахожу в них следов болезненной чувствительности и фантастических черных мыслей) стали для нас подлинной потребностью: этим летом они были бы бесценны для меня и для твоей любящей матери. Эдуард * уже полгода как прихварывает и очень изможден. Как знать, поправится ли он. К тому же, — что столь редко наблюдается у детей и что так угнетающе действует, — он охвачен глубокой тоской, в сущности, страхом перед смертью. Ты ведь знаешь маму. Она не отходит от него, мучаясь и днем и ночью, и меня вечно терзает страх, что она не выдержит такого напряжения.

Меня самого уже 7—8 месяцев мучает сильный кашель, который обостряется из-за необходимости часто выступать. Софи также не совсем здорова, лекарства не помогают. И в этих условиях твои отношения с Женни, ее длительное нездоровье, ее глубокая тревога, мое двусмысленное положепие по отношению к Вестфаленам, хотя я всегда действовал только самым прямым путем, — все это очень влияло на меня и порою приводило в такое уныние, что я сам себя пе узнавал. Поэтому я спрашиваю тебя, не был ли я слишком уж суров под влиянием этого глубочайшего уныния?

Любя тебя больше всех на свете, за исключением мамы, я тем не менее не слепой и меньше всего хочу быть слепым. Я отдаю тебе должное во многом, по я не могу полностью отогнать от себя мысль, что ты не лишен эгоизма и что его в тебе, быть может, больше, чем это необходимо для самосохранения. Я не могу избавиться от мысли, что я в твоем положении больше щадил бы родителей и проявлял бы больше самопожертвования по отношению к ним. Если я ничем не обязан своим родителям, кроме появления на свет, — хотя справедливости ради следует сказать о материнской любви, — то как я боролся и страдал, лишь бы возможно дольше не огорчать их.

Не оправдывай себя ссылками па свой характер. Не обвиняй природу. Она поступила с тобой как любящая мать. Она дала тебе достаточно сил, к тому же человек наделен волей. Но при малейшей буре всецело отдаваться во власть горя, при каждом страдании обнажать свое разбитое сердце и этим самым разбивать сердца любимых людей — это ты называешь поэзией? Избави нас бог от этого прекраспейшего из всех даров природы, если таково его непосредственное действие. Нот, только слабость, изнеженность, себялюбие и самомнение побуждают всё сводить к самому себе и заслоняют самые дорогие образы!

Эдуард Маркс. Рев.

ПРИЛОЖЕНИЙ

Первейшая из человеческих добродетелей — это способность и воля к самопожертвованию, к тому, чтобы отодвинуть на задний план свое «я», если этого требует долг, требует любовь. Речь идет не о блистательном, романтическом или героическом самопожертвовании — плоде минутного героизма или мечтательности. На это способен и величайший эгоист, так как именно в этих случаях «я» проявляется с особым блеском. Нет, речь идет о ежедневно и ежечасно повторяющихся жертвах, которые идут от чистого сердца хорошего человека, любящего отца, нежной матери, любящего супруга, благодарного сына, о тех жертвах, которые придают жизни неповторимую прелесть и делают ее краше вопреки всем превратностям.

Ты сам так прекрасно описал жизнь своей превосходной матери, так глубоко прочувствованно сказал о том, что вся ее жизнь — непрерывная жертва на алтарь любви и верности, и ты не преувеличил. Но зачем нужны прекрасные образцы, если они не вызывают подражания? Можешь ли ты, положа руку на сердце, похвалиться, что поступал так до сих пор?

Я не хочу задеть тебя и уж, конечно, не имею желания огорчать, так как я, в сущности, достаточно слаб, чтобы не раскаиваться в том, что я обидел тебя. Но дело не только в том, что из-за этого страдаю я, страдает твоя добрая мать. Это я, быть может, и стерпел бы. Нет людей менее себялюбивых, чем хорошие родители. Но ради собственного твоего блага я не могу перестать и не перестану говорить на эту тему, пока не уверюсь, что ты избавился от этого пятна в твоем в остальном столь благородном характере. Вскоре ты станешь отцом семейства и должен им стать. Но ни честь, ни богатство, ни слава не осчастливят жену и детей. Это можешь сделать только ты, твое лучшее «я», твоя любовь, твоя нежность, способность подавлять бурные стороны твоего характера, вспышки, болезненную чувствительность и т. д., и т. п. Я уже говорю не о себе, а обращаю твое внимание на те узы, которыми тебе предстоит связать себя.

Ты сам говоришь, что ты баловень счастья. Да хранит тебя всевышний всегда на твоем пути, насколько это позволяют слабости человеческой природы. Но и счастливейший знает горькие часы; ни для одного из смертных солнце не сияет вечно. Но от счастливца можно по праву требовать, что он противопоставит буре свое мужество, твердость, смирение, бодрость. Мы имеем право требовать, чтобы прошедшее счастье стало броней, защищающей нас от преходящих страданий. Сердце счастливого человека широко и мощно, и его не так-то легко разбить.

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒