Глава вторая. СПАРТАК НА АРЕНЕ
Зрители неистово аплодировали. Все принялись обсуждать происшедшее; цирк гудел сотней тысяч голосов. Мирмиллон вернулся в камеру, откуда вышли Плутон, Меркурий и служителицирка; они крюками вытащили с арены труп ретиария через Ворота смерти, прикоснувшись предварительно раскаленным железом к телу умершего, чтобыудостовериться в его смерти. Из небольших мешков, наполненных блестящимпорошком толченого мрамора, доставленного из соседних Тиволийскихкарьеров, засыпали то место, где оставалась большая лужа крови, и аренаснова засверкала, как серебро, под лучами солнца. Толпа рукоплескала и выкрикивала: - Да здравствует Сулла! Сулла повернулся к своему соседу, Гнею Корнелию Долабелле, бывшему двагода назад консулом, и сказал: - Клянусь Аполлоном Дельфийским, моим покровителем, вот подлая чернь! Ты думаешь, она рукоплещет мне?.. Нет, моим поварам, приготовившим для нихвчера вкусное и обильное угощение. - Почему ты не занял место на оппидуме? - спросил Гней Долабелла. - Не думаешь ли ты, что от этого возрастет моя слава? - ответил Сулла итут же добавил: - А ведь товар, проданный мне ланистой Акцианом, недурен, а? - О как ты щедр, как ты велик! - воскликнул сидевший рядом с Суллойсенатор Тит Аквиций. - Да поразит Юпитер-громовержец всех подлых льстецов! - вскричал бывшийдиктатор и, в ярости схватившись рукой за плечо, стал усиленно чесать его, пытаясь заглушить мучительный зуд, похожий на укусы отвратительныхпаразитов. Через минуту он добавил: - Я отказался от власти, ушел от дел, а вы все еще видите во мне своегогосподина! Презренные, вы можете жить только рабами! - Не все, о Сулла, рождены для рабства, - смело возразил патриций изсвиты Суллы, сидевший неподалеку от него. Этот бесстрашный человек был Луций Сергии Катилина. В ту пору ему шелдвадцать седьмой год. Природа наделила его высоким ростом, могучей грудью, широкими плечами, крепкими мышцами рук и ног. У него была большая голова сцелой копной черных вьющихся волос, широкое в висках, смуглое имужественное лицо с энергичными чертами; пересекая большой лоб, спускаласьк самой переносице толстая набухшая вена; темно-серые глаза храниливыражение жестокости, а нервное подергивание, пробегавшее по этомувластному, решительному лицу, раскрывало внимательному наблюдателюмалейшие движения души Катилины. К тому времени, о котором повествуется в этой книге, Луций СергийКатилина снискал славу страшного человека, все боялись его вспыльчивого, необузданного нрава. Он убил патриция Гратидиана, когда тот спокойно гулялпо берегу Тибра, - убил только потому, что тот отказался дать под залогимущества Катилины крупную сумму денег, нужную ему для уплаты огромныхдолгов: из-за этих долгов Катилина не мог получить ни одной изгосударственных должностей, на которые притязал. То было времяпроскрипций, когда ненасытная жестокость Суллы утопила Рим в крови. ИмяГратидиана не значилось в проскрипционных списках, - более того, он дажебыл сторонником Суллы, но был он очень богат, а имущество людей, занесенных в проскрипционные списки, подлежало конфискации. И когдаКатилина притащил в курию, где заседал сенат, труп Гратидиана и, бросивего к ногам диктатора, заявил, что он убил этого человека, как врага Суллыи врага родины, диктатор оказался не очень щепетильным: он посмотрелсквозь пальцы на убийство, обратив все свое внимание на несметныебогатства убитого. Вскоре после этого Катилина поссорился со своим братом, оба обнажилимечи, но Сергий Катилина, отличавшийся необычайной силой, был так же ипервым фехтовальщиком в Риме. Он убил брата, наследовал его имущество итем спасся от разорения, к которому его привели расточительность, кутежи иразврат. Сулла и на сей раз постарался ничего не заметить, квесторы тожене стали придираться к братоубийце. В ответ на смелые слова Катилины Луций Корнелий Сулла спокойно повернулголову в его сторону и сказал: - А как ты думаешь, Катилина? Сколько в Риме граждан столь же смелых, как ты, и обладающих такой же, как ты, широтой души и в добродетели и впороках? - Не могу я, о прославленный Сулла, - ответил Катилина, - глядеть налюдей и взвешивать события с высоты твоего величия. Знаю только, что я отрождения люблю свободу и не выношу никаких уз. И прямо скажу - ненавижутиранию, хотя бы она скрывалась под маской великодушия, хотя бы еюпользовались лицемерно, якобы для блага родины. А ведь родина наша, дажераздираемая мятежами и междоусобными войнами, жила бы лучше под властьюмногих, чем под деспотической властью одного! И, не входя в разбор твоихдействий, скажу тебе откровенно, что я, как и прежде, порицаю твоюдиктатуру. Я верю, я хочу верить, что в Риме есть еще немало граждан, готовых претерпеть любые муки, лишь бы снова не подпасть под тираниюодного человека, если он не будет называться Луцием Корнелием Суллой ичело его не будет увенчано, как твое, лаврами победы в сотнях сражений иесли его диктатура хотя бы отчасти не будет оправдана, как была оправданатвоя диктатура, преступными деяниями Мария, Карбона и Цинны. - Так почему же, - спокойно спросил Сулла с еле заметной насмешливойулыбкой, - почему же вы не призываете меня на суд перед свободным народом? Я отказался от диктатуры. Почему же мне не было предъявлено никакихобвинений? Почему вы не потребовали отчета в моих действиях? - Дабы не видеть снова убийств и траура, которые в течение десяти летомрачали Рим... Но не будем говорить об этом, в мои намерения не входитобвинять тебя: ты, быть может, совершил немало ошибок, зато ты совершил имного славных подвигов; воспоминания о них не перестают волновать моюдушу, ибо, как и ты, Сулла, я жажду славы и могущества. А скажи все же, некажется ли тебе, что в жилах римского народа все еще течет кровь нашихвеликих и свободных предков? Вспомни, как несколько месяцев назад, ты вкурии, при всем сенате, добровольно сложил с себя власть и, отпустивликторов и воинов, направился с друзьями домой - и как вдруг какой-тонеизвестный юноша стал бесчестить и поносить тебя за то, что ты отнял уРима свободу, истребил и ограбил его граждан и стал их тираном! О Сулла, согласись, что нужно обладать непреклонным мужеством, чтобы произнести всето, что сказал он, - ведь тебе достаточно было только подать знак, исмельчак тотчас поплатился бы жизнью! Ты поступил великодушно, - я говорюэто не из лести: Катилина не умеет и не желает льстить никому, дажевсемогущему Юпитеру! - ты поступил великодушно, не наказав его. Но тысогласен со мной: если у нас существуют безвестные юноши, способные натакой поступок, - я так жалею, что не узнал, кто он, - то есть надежда, что отечество и республика еще могут быть спасены! - Да, это был, конечно, отважный поступок, а я всегда восхищалсямужеством и любил храбрецов. Я не захотел мстить смельчаку за обиду истерпел все его оскорбления и поношения. Знаешь ли ты, Катилина, какиепоследствия будут иметь поступок и слова этого юноши? - Какие? - спросил Сергий Катилина, устремив испытующий взор в глазадиктатора, затуманенные в этот момент. - Отныне, - ответил Сулла, - никто из тех, кому удастся захватитьвласть в республике, не пожелает от нее отказаться. Катилина в раздумье опустил голову, затем, овладев собой, поднял ее исказал: - Найдется ли еще кто-нибудь, кто сумеет и захочет захватить высшуювласть? - Ну... - произнес, иронически улыбаясь, Сулла. - Видишь толпы рабов? -И он указал на ряды амфитеатра, переполненные народом. - В рабах нетнедостатка... Найдутся и господа. Весь этот разговор происходил под аккомпанемент бурных рукоплесканийтолпы, увлеченной кровопролитным сражением происходившим на арене междулаквеаторами и секуторами; вскоре оно завершилось смертью семи лаквеаторови пяти секуторов. Оставшиеся в живых гладиаторы, раненые и истекающиекровью, удалились в камеры, а зрители бешено аплодировали, смеялись ивесело шутили. В то время когда лорарии вытаскивали из цирка двенадцать трупов иуничтожали следы крови на арене, Валерия, внимательно наблюдавшая заСуллой, который сидел неподалеку от нее, вдруг поднялась и, подойдя кдиктатору сзади, выдернула шерстяную нитку из его хламиды. Удивленный, онобернулся и, сверкнув своими звериными глазами, принялся рассматривать ту, которая прикоснулась к нему. - Не гневайся, диктатор! Я выдернула эту нитку, чтобы иметь долю втвоем счастье, - произнесла Валерия с чарующей улыбкой. Почтительно приветствуя его, она, по обычаю, поднесла руку к губам инаправилась к своему месту. Сулла, весьма польщенный ее любезными словами, учтиво поклонился и, повернув голову, проводил красавицу долгим взглядом, которому постарался придать ласковое выражение. - Кто это? - спросил Сулла, опять повернувшись в сторону арены. - Это Валерия, - ответил Гней Корнелий Долабелла, - дочь Мессалы. - А-а!.. - заметил Сулла. - Сестра Квинта Гортензия? - Именно. И Сулла вновь повернулся к Валерии, которая смотрела на неговлюбленными глазами. Гортензий встал со своего места и пересел поближе к Марку Крассу, оченьбогатому патрицию, известному своей скупостью и честолюбием - двумяпротиворечивыми страстями, прекрасно уживавшимися, однако, в этойсвоеобразной натуре. Марк Красс сидел неподалеку от гречанки необыкновенной красоты; так какей предстоит играть большую роль в нашем повествовании, задержимся намгновение и поглядим на нее. Звалась эта девушка Эвтибидой; по покрою одежды в ней можно былопризнать гречанку; сразу бросалась в глаза красота ее высокой и стройнойфигуры. Талия была так тонка, что, казалось, ее можно было охватить Двумяруками. Прелестное лицо поражало алебастровой белизной, оттененной нежнымрумянцем. Изящной формы лоб обрамляли кольца рыжих пушистых волос. Большиеминдалевидные глаза цвета морской волны горели сладострастным огнем инепреодолимо влекли к себе. Чуть вздернутый, красиво очерченный носик какбудто подчеркивал выражение дерзкой смелости, запечатлевшейся в ее чертах.Меж полуоткрытых, чувственных и слегка влажных алых губ сверкалибелоснежные зубы - настоящие жемчужины, соперничавшие прелестью сочаровательной ямочкой на маленьком округлом подбородке. Белая шеяказалось изваянной из мрамора, плечи были достойны Юноны, грудь былаупругая и высокая, и пышность ее не вязалась с тонкой талией, но этопридавало гречанке еще больше привлекательности. Кисти обнаженных точеныхрук и ступни ног были крошечные, как у ребенка. Поверх короткой туники из тончайшей белой ткани, густо затканнойсеребряными звездочками и уложенной изящными складками, под которымиугадывались, а иногда просвечивали скульптурные формы девушки, был накинутпаллий из голубой шерсти, тоже весь в звездочках. Надо лбом волосыскрепляла небольшая диадема. В маленькие уши были вдеты две крупныежемчужины со сверкающими подвесками из сапфиров в форме звездочек. Шеюобвивало жемчужное ожерелье, с которого на полуобнаженную грудь спускаласьбольшая сапфировая звезда. Руки украшали четыре серебряных браслета свыгравированными на них цветами и листьями. Талию охватывал обруч сострым, угловатым концом, тоже из драгоценного металла. На маленькихрозовых ножках были короткие котурны, состоявшие из подошвы и двух полосокголубой кожи, пересекавшихся у щиколоток; выше щиколоток ноги былисхвачены двумя серебряными ножными браслетами тончайшей чеканной работы. Девушке этой было не более двадцати четырех лет. Она была хороша собойи изысканно одета; все в ней прельщало и манило. Казалось, ВенераПафосская сошла с Олимпа, чтобы доставить наслаждение смертным лицезретьее чудесную красоту. Такова была юная Эвтибида, неподалеку от которой сел Марк Красс, свосторгом любовавшийся ею. Когда к нему подошел Гортензий, Красс всей душой предавался созерцаниюочаровательной девушки. Красавица же, явно скучая, в эту минуту зевала, открыв маленький ротик; правой рукой она играла сапфировой звездой, искрившейся на ее груди. Крассу исполнилось тридцать два года; он был выше среднего роста икрепкого сложения, но склонен к тучности. На могучей шее сидела довольнокрупная голова, гармонировавшая с мощным телом, но лицо, бронзово-золотистого оттенка, было худым; черты лица мужественные, чисторимского склада - орлиный нос, выдающийся, резко очерченный подбородок; глаза серые, с желтизной, - они то блестели необычайно ярко, то былинеподвижны, бесцветны, как будто угасали. Родовитость, необычайноекрасноречие, огромное богатство, приветливость и учтивость завоевали емуне только известность, но и славу и влиятельность. К тому времени, скоторого начинается наше повествование, он уже не раз доблестно сражался вгражданской войне на стороне Суллы и занимал различные административныепосты. - Здравствуй, Марк Красс, - сказал Гортензий, выводя его из состоянияоцепенения. - Ты, видимо, погружен в созерцание звезд? - Ты угадал, клянусь Геркулесом! - ответил Красс. - Эта... - Эта? Которая? - Вон та красавица гречанка, которая сидит двумя рядами выше нас... - А! Я тоже заметил ее... Это Эвтибида. - Эвтибида? Что ты хочешь этим сказать? - Ничего. Я назвал тебе ее имя... Она действительно гречанка...куртизанка... - сказал Гортензий, усаживаясь рядом с Крассом. - Куртизанка? А по виду настоящая богиня. Сама Венера?.. КлянусьГеркулесом, я не могу представить более совершенного воплощения красотыпрославленной дочери Юпитера. - Ты прав, - улыбаясь, сказал Гортензий. - Но разве жена Вулкана так ужнедоступна? Разве не дарит она щедро свои милости и сокровища своейкрасоты богам, полубогам, а временами даже и простым смертным, есликому-нибудь выпало счастье понравиться ей? - А где она живет? - На Священной улице... около храма Верхнего Януса. Видя, что Красс не слушает его и, погрузившись в свои мысли, всесмотрит, как зачарованный, на прекрасную Эвтибиду, он добавил: - Стоит ли тебе сходить с ума по этой женщине, когда тебе достаточноистратить одну только тысячную Долю твоих богатств, чтобы подарить ей всобственность дом, в котором она живет! Глаза Красса вспыхнули огнем, каким они иногда загорались, но он тут жепогас, и, обернувшись к Гортензию, Красс спросил: - Тебе надо поговорить со мной? - Да, о тяжбе с банкиром Трабулоном. - Я слушаю тебя. Пока они беседовали об упомянутой Гортензием тяжбе и пока Сулла, несколько месяцев назад похоронивший свою четвертую жену Цецилию Метеллу, а теперь вновь попавший в сети Амура, затевал на пятьдесят девятом годужизни позднюю любовную игру с прекрасной Валерией, послышался звук трубы.Это был сигнал к началу боя между тридцатью фракийцами и тридцатьюсамнитами, уже построенными в ряды друг против друга. Разговоры, шум, смех прекратились; все взоры были устремлены насражающихся. Первое столкновение было ужасно: среди глубокой тишины, царившей в цирке, резко прозвучали удары мечей по щитам, по арене полетелиперья, осколки шлемов, куски разбитых щитов, а возбужденные, тяжелодышавшие гладиаторы наносили друг другу удар за ударом. Не прошло и пятиминут после начала боя, а на арене уже лилась кровь: трое гладиаторовкорчились на земле в агонии, а сражающиеся топтали их ногами. Невозможно ни описать, ни вообразить себе напряжение, с которым зрителиследили за кровавыми перипетиями этого боя. О нем можно составить себелишь слабое представление, судя по тому, что восемьдесят тысяч человек изчисла собравшихся в цирке бились об заклад на сумму от десяти до двадцатисестерциев и даже до пятидесяти талантов, смотря по своему состоянию, -одни держали пари за пурпурно-красных фракийцев, другие - за голубыхсамнитов. По мере того как ряды гладиаторов редели, все чаще и чаще раздавалисьрукоплескания и громкие поощрительные возгласы. По прошествии одного часа сражение уже подходило к концу. По всей аренето тут, то там лежали пятьдесят гладиаторов, убитые или смертельнораненные; умирающие корчились в судорогах агонии и испускалидушераздирающие крики. Зрители, державшие пари за самнитов, казалось, могли быть вполнеуверены в их победе. Семеро самнитов окружили и теснили трех оставшихся вживых фракийцев, последние же, тесно став спиной друг к другу, образовалитреугольник и оказывали яростное сопротивление превосходящим силамсамнитов. Среди трех, еще живых, фракийцев был Спартак. Его атлетическая фигура, поразительная сила крепких мышц, совершенная гармония всех линий тела, несокрушимая, непреодолимая храбрость, несомненно, должны были выдвинутьэтого человека, особенно в ту эпоху, когда физическая сила и твердостьхарактера являлись главным условием успеха в жизни. Спартаку исполнилось тридцать лет, и все те выдающиеся качества, окоторых мы говорили, сочетались в нем с образованностью, редкой для егообщественного положения, с возвышенным образом мыслей, благородством ивеличием души, блестящие доказательства которых он давал не раз. Длинные белокурые волосы и густая борода обрамляли его красивоемужественное лицо с правильными чертами, озаренное светом голубых глаз, полных жизни, чувства, огня; они придавали его лицу, когда он был спокоен, выражение какой-то печальной доброты. Но в бою Спартак совершеннопреобразился: на арене цирка сражался гладиатор с искаженным от гневалицом, глаза его метали молнии, вид его был ужасен. Спартак родился во Фракии, в Родопских горах. Он сражался противримлян, вторгшихся в его страну, попал в плен и за свою силу и храбростьбыл зачислен в легион, где проявил необычайную доблесть. Затем он такотличился в войне против Митридата и его союзников, что был назначендеканом - начальником отряда из десяти человек, и заслужил почетнуюнаграду - гражданский венок. Но когда римляне снова начали войну противфракийцев, Спартак бежал и стал сражаться в рядах соотечественников противримлян. Раненный, он снова попал в плен к своим врагам; смертная казнь, предписанная законом, была заменена ему службой гладиатором. Он был проданодному ланисте, впоследствии перепродавшему его Акциану. Прошло не более двух лет с тех пор, как Спартак попал в рядыгладиаторов; со своим первым ланистой он объездил почти все города Италии, участвовал более чем в ста боях и ни разу не был серьезно ранен. Другиегладиаторы тоже были мужественны и сильны, но Спартак настолькопревосходил их, что постоянно оставался победителем и заслужил себевеликую славу во всех амфитеатрах и цирках Италии. Акциан купил его за очень большие деньги - двенадцать тысяч сестерций.Спартак принадлежал ему уже шесть месяцев, но Акциан ни разу не выпускалего в римских амфитеатрах - то ли потому, что высоко Ценил какпреподавателя фехтования, борьбы и гимнастики в своей школе гладиаторов, то ли потому, что он слишком дорого обошелся ему, чтобы рисковать егожизнью: в случае смерти Спартака плата за него не возместила бы понесенныхланистой убытков. Теперь Акциан впервые выпустил Спартака на арену цирка, потому чтоСулла заплатил за сто гладиаторов, отобранных для боя в этот день, огромную сумму - в двести двадцать тысяч сестерций и такая щедрая платапокрывала убыток, который ланиста мог понести в случае смерти Спартака. Ивсе же, несмотря на то что гладиаторы, оставшиеся в живых послесостязаний, поступали в собственность ланисты, исключая тех, кому народдаровал свободу, Акциан, взволнованный и бледный, опершись на одну издверей камеры, следил за последними моментами борьбы; для того, ктозахотел бы понаблюдать за ним, конечно, не могло бы пройти незамеченнымего беспокойство за Спартака. Он напряженно следил за каждым движением, закаждым ударом, нанесенным или отбитым фракийцем. - Смелее, смелее, самниты! - кричали тысячи зрителей, державших за нихпари. - Бейте их! Рубите этих трех варваров! - Задай им, Небулиан! Прикончи их, Крикс! Подминай, подминай, Порфирий! - кричали зрители, в руках которых были таблички с именами гладиаторов. В ответ на эти выкрики гремел не менее мощный хор сторонниковфракийцев; у них, правда, было мало надежды, но они храбро держались заединственную оставшуюся им соломинку. Спартак, еще не раненный, снеповрежденным щитом 'и шлемом, как раз в этот момент пронзил мечом одногоиз окруживших его самнитов. При этом взмахе меча раздался громрукоплесканий и возгласы тысячи зрителей: - Смелее, Спартак! Браво, Спартак! Да здравствует Спартак! Двое других фракийцев, которые сражались бок о бок с бывшим римскимсолдатом, были оба тяжело ранены; они вяло наносили и вяло отражали удары, - силы их иссякли. - Защищайте мне спину! - крикнул Спартак; размахивая с быстротою молниисвоим коротким мечом, он вынужден был одновременно отражать удары мечейвсех самнитов, дружно нападавших на него. - Защищайте мне спину!.. Ещенемного... и мы победим! Голос его прерывался, грудь порывисто вздымалась, по бледному лицукатились крупные капли пота. Глаза его сверкали: в них горела жаждапобеды, гнев, отчаяние... Вскоре недалеко от Спартака, заливая арену своею кровью, упал другойсамнит, раненный в живот, за ним тащились его кишки; он хрипел в агонии и, неистово ругаясь, слал проклятия. Вслед за ним свалился с разбитым черепомодин из фракийцев, стоявших за спиной Спартака. Весь цирк гудел от рукоплесканий, криков и возгласов; взоры всехзрителей были прикованы к сражающимся, ловили малейшее движение, малейшийжест. Луций Сергий Катилина, вскочив, стоял рядом с Суллой; он едва дышал, не видел ничего, кроме этой кровавой бойни, и не отрываясь смотрел на мечСпартака, так как держал пари за фракийцев; казалось, нить его собственнойжизни была связана с этим мечом. Третий самнит, пораженный Спартаком в сонную артерию, последовал засвоими товарищами, лежавшими на арене; в это же мгновение и фракиец -последняя и единственная поддержка Спартака, - пронзенный тремя мечами, упал мертвый, даже не вскрикнув. По цирку пронесся гул огромной толпы, похожий на рев зверя; затемнаступила такая тишина, что можно было ясно расслышать тяжелое, прерывистое дыхание гладиаторов. Нервное напряжение зрителей было таквелико, что вряд ли оно могло быть сильнее, если бы даже от исхода этойсхватки зависела судьба Рима. Борьба уже длилась более часа. Спартак благодаря своей непостижимойловкости и удивительному искусству фехтования получил только три легкихраны, вернее - царапины, но теперь он оказался один против четырех сильныхпротивников. Хотя все четверо были ранены более или менее тяжело иистекали кровью, все же они еще оставались грозными врагами, так как ихбыло четверо. Как ни был силен и отважен Спартак, однако после гибели своегопоследнего товарища он понял, что настал смертный час. Вдруг глаза его загорелись; ему пришла в голову спасительная мысль: онрешил воспользоваться старинной тактикой Горациев против Куриациев, - онбросился бежать. Самниты пустились вслед за ним. Толпа загудела, словно пчелиный рой. Не пробежав и пятидесяти шагов, Спартак вдруг сделал неожиданныйповорот, обрушился на ближайшего преследователя и вонзил ему в грудькривой меч. Самнит закачался, взмахнул руками, как будто ища опоры, иупал, а в это время Спартак, набросившись на второго врага и отражая щитомудары его меча, Уложил его на месте под восторженные крики зрителей, иботеперь уже почти все были на стороне Фракийца. Как только самнит упал, подоспел его товарищ - третий, весь покрытыйранами, самнит. Спартак ударил его щитом по голове, не считая нужнымпустить в ход меч и, видимо, не желая убивать его. Оглушенный ударом, самнит перевернулся и рухнул на арену. В это время на помощь ему поспешилпоследний из его товарищей, совсем уже выбившийся из сил. Спартак напал нанего и, стараясь не наносить ран, несколькими ударами обезоружилпротивника, выбив из его рук меч, потом охватил его своими мощными руками, повалил на землю и прошептал ему на ухо: - Не бойся, Крикс, я надеюсь спасти тебя... Он стал одной ногой на грудь Крикса, а коленом другой на грудь самнита, которого оглушил ударом щита; в этой позе он ждал решения народа. Единодушные, долгие и громовые рукоплескания, словно гул от подземноготолчка, прокатились по всему цирку! Почти все зрители подняли вверх кулак, подогнув большой палец - обоим самнитам была дарована жизнь. - Какой храбрый человек! - сказал, обращаясь к Сулле, Катилина, по лбукоторого градом катился пот. - Такому сильному человеку надо было родитьсяримлянином! Между тем слышались сотни возгласов: - Свободу храброму Спартаку! Глаза гладиатора засверкали необычным блеском; он побледнел как полотнои приложил руку к сердцу, как бы желая унять его бешеные удары, вызванныеэтими словами, этой надеждой. - Свободу, свободу! - повторяли тысячи голосов. - Свобода! - прошептал еле слышно гладиатор. - Свобода!.. О богиОлимпа, не допустите, чтобы это оказалось сном! - И ресницы егоувлажнились слезами. - Нет, нет! Он бежал из наших легионов, - раздался громкий голос, -нельзя давать свободу дезертиру! И тогда многие из зрителей, проигравшие пари из-за отваги Спартака, закричали с ненавистью: - Нет, нет! Он дезертир! По лицу фракийца пробежала судорога. Он резко повернул голову в тусторону, откуда раздался обвинительный возглас, и стал искать глазами, вкоторых сверкала ненависть, того, кто бросил это обвинение. Но тысячи и тысячи голосов кричали: - Свободу, свободу, свободу Спартаку!.. Невозможно описать чувства гладиатора в те минуты, когда решался вопросвсей его жизни; тревога, мучительное ожидание отразились на его бледномлице, в игре мускулов и блеске глаз, которые красноречиво говорили опроисходившей в нем борьбе отчаяния и надежды. Этот человек, полтора часаборовшийся со смертью и ни на одну секунду не терявший присутствия духа, человек, который сражался один против четверых и не терял надежды наспасение, гладиатор, убивший двенадцать или четырнадцать своих товарищейпо несчастью, не обнаруживая при этом своего волнения, вдруг почувствовал, что у него подкосились ноги, и, чтобы не упасть без чувств на арене цирка, он оперся о плечо одного из лорариев, явившихся убирать трупы. - Свободу, свободу! - продолжала неистовствовать толпа. - Он ее достоин! - сказал на ухо Сулле Катилина. - И он удостоится ее! - воскликнула Валерия, которой в эту минутувосхищенно любовался Сулла. - Вы этого хотите? - произнес Сулла, вопросительно глядя в глазаВалерии, светившиеся любовью, нежностью, состраданием: казалось, онаумоляла о милости к гладиатору. - Хорошо. Да будет так! Сулла наклонил голову в знак согласия, и Спартак получил свободу подшумные рукоплескания зрителей. - Ты свободен! - сказал лорарий Спартаку. - Сулла даровал тебе свободу. Спартак не отвечал, не двигался и боялся открыть глаза, чтобы неулетела мечта, страшился обмана и не решался поверить своему счастью. - Злодей, ты разорил меня своей храбростью! - прошептал кто-то над егоухом. От этих слов Спартак очнулся, открыл глаза и посмотрел на ланистуАкциана, - хозяин Спартака явился на арену вместе с лорариями поздравитьгладиатора, надеясь, что тот останется его собственностью. Теперь жеАкциан проклинал храбрость фракийца: глупейшее милосердие народа ивеликодушие Суллы лишили его двенадцати тысяч сестерций. Слова ланисты убедили фракийца в том, что это не сон. Он встал, величественно выпрямился во весь свой гигантский рост, поклонился -сначала Сулле, потом народу и через двери, ведущие в камеры, ушел с ареныпод новый взрыв рукоплесканий. - Нет, нет, не боги создали все окружающее, - как раз в эту минутусказал Тит Лукреций Кар, возобновляя беседу, которую он вел с юным Кассиеми молодым Гаем Меммием Гемеллом, своим близким Другом, сидевшим во времязрелища рядом с ним. Гай Меммий Гемелл страстно любил литературу, искусство и увлекался философией. Впоследствии Лукреций посвятил ему своюпоэму " De rerum naturae" (" О природе вещей" ), над которой он размышлял ужев это время. - Но кто же тогда создал мир? - спросил Кассий. - Вечное движение материи и соединение невидимых молекулярных тел. Тыведь видишь на земле и на небе массу возникающих тел и, не понимая скрытыхпроизводящих начал, считаешь, что все они созданы богами. Никогда ничто немогло и не может возникнуть из ничего. - Что же такое тогда Юпитер, Юнона, Сатурн? - спросил пораженныйКассий, которому очень нравилось слушать рассуждения Лукреция. - Да это все порождение людского невежества и страха. Я познакомлютебя, милый мой мальчик, с единственно верным учением - с учением великогоЭпикура, который не страшился ни грома небесного, ни землетрясений, наводящих на людей ужас, ни могущества богов, ни воображаемых молний.Борясь с закоренелыми предрассудками, он, полный нечеловеческой отваги, осмелился проникнуть в самые сокровенные тайны природы и в ней открылпроисхождение и природу вещей. В эту минуту воспитатель Кассия напомнил ему о приказании отцавернуться домой засветло и стал торопить его. Мальчик послушно встал; заним поднялись Лукреций и Меммий, и все они стали спускаться по ступенькамк ближайшему запасному выходу. Однако, чтобы попасть туда, Кассий и егодрузья должны были пройти мимо того места, где сидел Фавст, сын Суллы; около него стоял, ласково разговаривая с ним, Помпеи Великий, который, оставив оппидум, пришел сюда приветствовать знакомых матрон и друзей.Кассий пробежал было мимо него, но вдруг, круто остановившись, сказал, обращаясь к Фавсту: - А ну-ка, Фавст, повтори при таком знаменитом гражданине, как ПомпейВеликий, безумные свои слова, которые ты произнес третьего дня в школе. Тыведь говорил, что твой отец очень хорошо поступил, что отнял свободу уримлян и стал тираном нашей родины. Мне бы хотелось это услышать от тебяеще раз. За эти слова я расшиб тебе кулаком лицо, и синяки еще не прошли утебя. Теперь я при самом Помпее вздую тебя еще раз, да покрепче! Такие слова и действия двенадцатилетнего мальчика, его решительность ижелезная воля не под стать худосочным и безвольным людям, которыми такбогато наше время. Кассий напрасно ждал от противника ответа: Фавстсклонил голову перед удивительным мужеством мальчика, который не побоялсяпоколотить и обругать сына властителя Рима, побуждаемый пламенной любовьюк свободе, горевшей в его доблестном сердце. И Кассий, почтительнопоклонившись Помпею, а также Меммию и Лукрецию, удалился из цирка со своимвоспитателем. Как раз в это время из рядов, расположенных над Воротами смерти, выходил юноша лет двадцати шести, одетый в очень длинную, длиннееобычного, тогу, которая закрывала его худые и тонкие ноги. Он был высокростом и обладал величественной, внушительной внешностью, хотя лицо у негобыло болезненное и нежное. Встав со скамьи, он простился со своейсоседкой, молодой женщиной, окруженной поклонниками - юными патрициями иизысканно одетыми щеголями. - Прощай, Галерия, - сказал юноша, целуя руку красавице. - Прощай, Марк Туллий, - ответила она. - Не забудь, послезавтра втеатре Аполлона дают " Электру" Софокла, и я там участвую. Приходи. - Приду обязательно. - Будь здоров! Прощай, Туллий! - послышалось одновременно несколькоголосов. - Прощай, Цицерон, - сказал, пожимая ему руку, красивый и осанистыйчеловек лет пятидесяти пяти, нарумяненный и надушенный. - Да покровительствует тебе Талия, искуснейший Эзоп, - ответил юноша, пожимая руку великому актеру. Подойдя к очень красивому человеку лет сорока, сидевшему рядом сГалерией, он также пожал ему руку, промолвив при этом: - Да реют над тобой все девять муз, непревзойденный Квинт Росций, любимейший из друзей моих. Цицерон отошел медленно, с изысканной вежливостью пробираясь сквозьтолпу, заполнившую все проходы, направился к тому месту около Триумфальныхворот, где, как он заметил, сидели два племянника Марка Порция КатонаЦензора. Группа зрителей, с которыми простился Марк Туллий Цицерон, состояла изслужителей искусства: Галерии Эмболарии, красивой двадцатитрехлетнейженщины и самой выдающейся актрисы того времени, выступавшейпреимущественно в трагических ролях; известного трагического актера Эзопа, несмотря на свои пятьдесят пять лет всегда надушенного, нарумяненного инарядного, и его соперника - Квинта Росция, великого актера, заставлявшегосвоей игрой плакать, смеяться и чувствовать заодно с ним весь римскийнарод; он сидел рядом с Эмболарией. Это к нему относился прощальный приветЦицерона, исполненный горячей дружбы. Росцию недавно исполнилось сорок лет. Его дарование достигло полногорасцвета, он был уже очень богат. Его боготворил весь Рим, самые именитыеграждане гордились дружбой с ним; Сулла, Гортензий, Цицерон, Помпеи, Лукулл, Квинт Метелл, Цецилий Пий, Сервилий Ватий Исаврийский, Марк Красс, Корнелий Скрибониан, Курион, Публий Корнелий Сципион Азиатский наперебойприглашали его, осыпали ласками и превозносили не только как искуснейшегоактера, но и как человека доблестного и одаренного; это искреннее ивосторженное преклонение было особенно ценно, потому что исходило отвеликих людей, возвышавшихся умом и духом над обыденной толпой. Вокруг трех знаменитых актеров группировались звезды меньшей величиныиз артистической плеяды, пленявшей в те годы римскую публику, котораятолпами шла в театры смотреть трагедии Эсхила, Софокла, Еврипида и Пакувияи комедии Аристофана, Менандра, Филемона и Плавта. Вокруг Эмболарии, Эзопа, Росция и их сотоварищей теснились назойливыепоклонники, тупые бездельники, одержимые манией величия, глупейшимтщеславием и жаждой впечатлений и сильных ощущений. До какой степени дошло в ту пору в Риме поклонение актерам, можно легкопонять по их огромным доходам и их богатству. Достаточно сказать, чтоРосций зарабатывал по тысяче денариев за спектакль, а в год это составлялосто сорок шесть тысяч денариев. Марк Туллий Цицерон, пройдя ряды, отделявшие его от Катона и Цепиона, подошел к ним и, после дружеского приветствия, сел рядом, вступив вразговор с Катоном, к которому испытывал большое расположение. Марку Туллию Цицерону, как мы уже говорили, в это время было двадцатьшесть лет, он был молод, хорош собой и имел величавый облик, несмотря насвое болезненное, слабое телосложение. У него была длинная шея, мужественное лицо с выразительными, энергичными и правильными чертами, необычайно широкий лоб, сообразно его могучему уму, густые взъерошенныеброви, из-под которых сверкали большие глаза; он был близорук. На егогубах совершенной формы почти всегда играла улыбка, зачастую улыбкаироническая, но даже в самой иронии своей носившая отпечаток добродушия.Одаренный прозорливым умом, блестящей памятью и красноречием, Цицеронблагодаря упорному, прилежному труду, которому он отдавался с большойлюбовью, в двадцать шесть лет прославился одновременно как философ, какоратор и как блестящий, всеми признанный поэт. Цицерон изучал поэтику еще в очень молодые годы у греческого поэтаАрхия, которого он защищал впоследствии в одной из своих знаменитых речей.Архий пользовался громкой известностью благодаря своему поэтическомударованию и душевным качествам; в ту пору он жил в доме великого Лукулла, победителя Митридата и Тиграна, обучая его детей искусству стихосложения; одновременно он открыл в Риме школу, которую посещали молодые люди изпатрицианских семей. Ко времени нашего повествования Архий сочинил иопубликовал поэму " О войне кимвров", где превозносил отважного Гая Мария, единственного из всех римлян, который в период республики семь разизбирался консулом. Доблестные подвиги Гая Мария не только доставили ему честь победы надЮгуртой, но спасли также республику от губительного нападения тевтонов икимвров, и он удостоился наименования третьего основателя Рима. Еще будучи учеником в школе Архия, пятнадцатилетний Цицерон написалпоэму " Главк Понтий", которая плавностью стиха и красотой стиля заставилазаговорить о нем; тогда еще не было Лукреция, Катулла, Вергилия, Овидия, Горация, обогативших латинский язык своими дивными поэтическимитворениями. Посещение школы Архия не мешало Цицерону усердно слушать лекции -сначала философа-эпикурейца Федра, потом стоика Диодота и академикаФилона, бежавших из Афин, которыми завладел Митридат; он слушалзамечательные лекции по красноречию, которые читал в Риме в течение двухлет знаменитый Молон Родосский, прибывший на берега Тибра, чтобыисхлопотать у сената возмещение издержек, понесенных городом Родосом, сражавшимся на стороне римлян в войне против Митридата. Красноречие Молонабыло столь необыкновенным, что он первым получил разрешение выступать всенате на греческом языке без посредничества переводчика. Цицерон с большим усердием изучал законоведение под руководством обоихбратьев Сцевол, сенаторов и Ученых юристов: старший был авгуром, младший -верховным жрецом. Они обучали его самым тонким приемам и тайнамюриспруденции. Когда ему было только восемнадцать лет, он участвовал в Марсийской, илисоюзнической, войне под началом Помпея Великого, и, как он сам потомрассказывал, его поражала храбрость и постоянные
