Глава пятая. ТРИКЛИНИЙ КАТИЛИНЫ И КОНКЛАВ ВАЛЕРИИ
Дом Катилины, расположенный на южном склоне Палатинского холма, непринадлежал к числу самых больших и величественных в Риме; полвека спустяон вместе с домом оратора Гортензия вошел в состав владений Августа.Однако по своему внутреннему устройству и убранству он не уступал домамсамых именитых патрициев того времени, а триклиний, где возлежали, пируя, в час первого факела Луций Сергий Катилина и его друзья, прославился навесь Рим своим великолепием. Продолговатый просторный зал был разделен на две части шестью колоннамитиволийского мрамора, увитыми плющом и розами, разливавшими свежесть полейв этом месте, где искусство служило пресыщенному сладострастию ичревоугодию. Вдоль стен, также убранных благоухающими гирляндами, стояли прекрасныестатуи, блистая бесстыдной красотой. Пол был из драгоценной мозаики; нанем с великим искусством были изображены вакхические танцы нимф, сатиров ифавнов; богини сплетались в хоровод, не скрывая манящих форм, которыми ихнаделила фантазия художника. В глубине зала, за колоннами, стоял круглый стол из редкостного мрамораи вокруг него три большие и высокие ложа на бронзовых постаментах; пуховыеподушки были застланы покрывалами из дорогого пурпура. С потолкаспускались золотые и серебряные светильники замечательной работы, озаряязал ярким светом и разливая опьяняющий аромат, и от этого сладостногодурмана замирали чувства и цепенела мысль. У стен стояли три бронзовых поставца тончайшей работы, все в чеканныхгирляндах и листьях. В этих поставцах хранились серебряные сосуды разнойформы и разных размеров. Между поставцами находились бронзовые скамьи, покрытые пурпуром, а двенадцать бронзовых статуй эфиопов, украшенныедрагоценными ожерельями и геммами, поддерживали серебряные канделябры, усиливавшие и без того яркое освещение зала. На ложах, облокотясь на пуховые пурпурные подушки, возлежали Катилина иего гости: Курион, Луций Бестиа - пылкий юноша, ставший позже народнымтрибуном; Гай Антоний - молодой патриций, человек апатичный, вялый иобремененный долгами; впоследствии он оказался соучастником заговораКатилины в 691 году, а затем соратником Цицерона по консульству. Благодаряэнергии Цицерона Гай Антоний в том Же году уничтожил Катилину, прежнегосвоего единомышленника. Здесь был и Луций Калпурний Писон Цесоний -распутный патриций, тоже запутавшийся в долгах, которые не в силах былзаплатить; он не смог Спасти Катилину в 691 году, зато ему былопредназначено. судьбой отомстить за него в 696 году, когда он сталконсулом и употребил все силы, чтобы отправить Цицерона в изгнание. Писонбыл человек грубый, необузданный, похотливый и невежественный. Рядом сПисоном возлежал на втором ложе, стоявшем в середине и считавшемсяпочетным, юноша лет двадцати; его женоподобное красивое лицо былонарумянено, волосы завиты и надушены, глаза подведены, щеки же былидряблыми, а голос хриплым от чрезмерных возлияний. Это был Авл ГабинийНипот, близкий друг Катилины; в 696 году он вместе с Писоном усердносодействовал изгнанию Цицерона. Габинию хозяин предоставил " консульское" место на почетном ложе: он возлежал в том конце, который приходилсянаправо от входа в триклиний, и, следовательно, считался царем пира. Рядом с ним, на другом ложе, возлежал молодой патриций, не менее другихразвращенный и расточительный, Корнелий Лентул Сура, человек храбрый исильный; в 691 году его задушили в тюрьме по приказанию Цицерона, бывшеготогда консулом; это произошло накануне восстания Катилины, в заговорекоторого Корнелий Сура принимал самое деятельное участие. Возле него возлежал Гай Корнелий Цетег - юноша задорный и смелый; онтоже мечтал о восстании, об изменении государственного строя Рима, овведении новшеств. Последним на этом ложе расположился Гай Веррес -жестокий и алчный честолюбец, которому вскоре предстояло стать квестором уКарбона, проконсула Галлии, и затем претором в Сицилии, где он прославилсясвоими грабежами. Триклиний, как мы видим, был полон; тут собрались далеко не самыедобродетельные римские граждане и отнюдь не для благородных подвигов идеяний. Все приглашенные были в пиршественных одеждах тончайшего белого полотнаи в венках из плюща, лавра и роз. Роскошный ужин, которым Катилина угощалсвоих гостей, подходил к концу. Веселье, царившее в кругу этих девятипатрициев, остроты, шутки, звон чаш и непринужденная болтовня безусловносвидетельствовали о достоинствах повара, а еще больше - виночерпиевКатилины. Прислуживавшие у стола рабы, одетые в голубые туники, стояли втриклинии напротив почетного ложа и были готовы по первому знакупредупредить любое желание гостей. В углу залы расположились флейтисты, актеры и актрисы, в очень короткихтуниках, украшенные цветами; время от времени они проносились всладострастном танце под музыку, усиливая шумное веселье пира. - Налей мне фалернского, - крикнул хриплым от возлияний голосом сенаторКурион, протянув руку с серебряной чашей ближайшему виночерпию. - Налейфалернского. Хочу восхвалить великолепие и щедрость Катилины... Пустьубирается в Тартар этот ненавистный скряга Красс вместе со всем своимбогатством. - Вот увидишь, сейчас этот пьянчужка Курион начнет коверкать стихиПиндара. Развлечение не из приятных, - сказал Луций Бестиа своему соседуКатилине. - Хорошо еще, если память ему не изменит. Пожалуй, он уже час томуназад утопил ее в вине, - ответил Катилина. - Красс, Красс!.. Вот мой кошмар, вот о ком я всегда думаю, вот кто мнеснится!.. - со вздохом произнес Гай Веррес. - Бедный Веррес! Несметные богатства Красса не дают тебе спать, -ехидно сказал Авл Габиний, испытующе глядя на своего соседа и поправляябелой рукою локон своих завитых и надушенных волос. - Неужели же не наступит день равенства? - воскликнул Веррес. - Не понимаю, о чем думали эти болваны Гракхи и этот дурень Друз, когдарешили поднять в городе мятеж для того, чтобы поделить между плебеямиполя! - сказал Гай Антоний. - Во всяком случае, о бедных патрициях онисовсем не подумали. А кто же, кто беднее нас? Ненасытная жадностьростовщиков пожирает доходы с наших земель, под предлогом процентовростовщик задолго до срока уплаты долга накладывает арест на нашидоходы... - И впрямь, кто беднее нас! Из-за неслыханной скупости неумолимых отцови всесильных законов мы обречены проводить лучшие годы молодости в нищете, томиться неосуществимыми пылкими желаниями, - добавил Луций Бестиа, оскалив зубы и судорожно сжимая чашу, которую он осушил. - Кто беднее нас? Мы в насмешку родились патрициями! Только издеваясьнад нами, можно говорить о нашем могуществе, только смеха ради можноутверждать, что мы пользуемся почетом у плебеев, - с горечью заметилЛентул Сура. - Оборванцы в тогах - вот кто мы такие! - Нищие, облачившиеся в пурпур! - Мы обездоленные бедняки... нам нет места на празднике римскогоизобилия! - Смерть ростовщикам и банкирам! - К черту Законы двенадцати таблиц!.. - И преторский эдикт!.. - К Эребу отцовскую власть!.. - Да ударит всемогущая молния Юпитера-громовержца в сенат и испепелитего! - Только предупредите меня заблаговременно, чтобы я в этот час неприходил в сенат, - забормотал, выпучив глаза, пьяный Курион. Неожиданное и глубокомысленное заявление пьяницы вызвало взрыв смеха, которым и закончился длинный перечень горестей и проклятий гостейКатилины. В эту минуту раб, вошедший в триклиний, приблизился к хозяину дома ипрошептал несколько слов ему на ухо. - А, клянусь богами ада! - громко и радостно воскликнул Катилина. -Наконец-то! Веди его сюда, пусть с ним идет и его приятель. Раб поклонился и собрался уже удалиться, но Катилина остановил его, сказав: - Окажите им должное внимание. Омойте ноги, умастите благовониями, облачите в пиршественную одежду и украсьте головы венками. Раб снова поклонился и вышел. А Катилина крикнул дворецкому: - Эпафор, сейчас же распорядись, чтобы убрали со стола и поставили двескамьи напротив консульского ложа: я ожидаю двух друзей. Вели очиститьзалу от мимов, музыкантов и рабов и позаботься, чтобы в зале длясобеседований было все готово для долгого, веселого и приятного пира. В то время как дворецкий Эпафор передавал полученные приказания и изтриклиния удаляли мимов, музыкантов и рабов, гости пили пятидесятилетнеефалернское, пенившееся в серебряных чашах, с нетерпением и явнымлюбопытством ожидая гостей, о которых было доложено. Слуга вскоре ввел их; они появились в белых пиршественных одеждах с венками из роз на головах. Это были Спартак и Крикс. - Да покровительствуют боги этому дому и его благородным гостям, -сказал Спартак. - Привет вам, - произнес Крикс. - Честь и слава тебе, храбрейший Спартак, и твоему другу! - ответилКатилина, поднявшись навстречу гладиаторам. Он взял Спартака за руку и подвел к ложу, на котором до этого возлежалсам. Крикса он усадил на одну из скамей, стоявших напротив почетного ложа, и сам сел рядом с ним. - Почему ты, Спартак, не пожелал провести этот вечер за моим столом иотужинать у меня вместе с такими благородными и достойными юношами? -обратился к нему Катилина, указывая на своих гостей. - Не пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя... Надеюсь, твой привратник передал тебе мое поручение? - Да, я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин. - Но ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь наскромность привратника... Мне надо было побывать в одной таверне, гдесобираются гладиаторы, чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди этих обездоленных. л - Итак, - заметил тогда Луций Бестиа, и в тоне его прозвучала насмешка, - мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах иготовимся защищать их с мечом в руке!.. Лицо Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывистовстав, воскликнул: - Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть... - Оборвавсвой возглас, он изменил тон, слова, движения и продолжал: - Пусть толькобудет на то воля великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, - тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся заоружие. - Ну и голос у этого гладиатора? Ревет, как бык! - бормотал в дремотеКурион, склоняя лысую голову то на правое, то на левое плечо. - Такая спесь под стать разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, - добавил Гай Антоний. Катилина, предвидя, к чему могут привести саркастические выпадыпатрициев, приказал рабу налить фалернского вновь прибывшим и, поднявшисьсо своего ложа, сказал: - Благородные римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишилатех благ, которые по величию душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны былибы в изобилии пользоваться свободой, властью и богатством, вам, чьидобродетели и храбрость мне известны, вам, верные и честные друзья мои, яхочу представить отважного и доблестного человека - рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной стойкости достоин был родитьсяне фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Сражаясь в рядах нашихлегионов, он выказал великое мужество, за которое заслужил гражданскийвенок и чин декана... - Однако это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как толькопредставился удобный случай, - прервал его Луций Бестиа. - Ну и что же? - все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. -Неужели вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мысражались против его родной страны, покинул для того, чтобы защищать своеотечество, своих родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену уМитридата и будучи зачислен в его войска, не счел бы своим долгом, припервом же появлении римского орла, покинуть ненавистные знамена варваров ивернуться под знамена своих сограждан? Слова Катилины вызвали гул одобрения. Ободренный сочувствиемслушателей, он продолжал: - Я, вы, весь Рим смотрели и восхищались мужественным и бесстрашнымборцом, совершившим в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот человек, стоящий выше своего положения и своейзлосчастной судьбы, - раб, как и мы, угнетенный, как мы, - вот уженесколько лет устремил все свои помыслы на трудное, опасное, ноблагородное дело: он составил тайный заговор между гладиаторами, связавсвященной клятвой, он замыслил поднять их в определенный день противтирании, которая обрекает их на позорную смерть в амфитеатре ради забавызрителей, он хочет дать рабам свободу и вернуть им родину. Катилина умолк и после короткой паузы продолжал: - А разве вы и я не задумываетесь над этим, и уже давно? Чего требуютгладиаторы? Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не противтой же олигархии, хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвуетпроизвол немногих, лишь только им платят дань цари, тетрархи, народы инации; а все остальные, достойные, честные граждане - люди знатные ипростой народ - стали последними из последних, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными людьми. Трепет волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкалиненавистью, гневом и жаждой мести. Катилина продолжал: - В домах наших - нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее плачевно, будущее - еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора линам пробудиться? - Проснемся же! - произнес сиплым голосом Курион, услышав сквозь сонслова Катилины; смысл этих слов не доходил до него, и, пытаясь их понять, он усиленно тер глаза. Хотя заговорщики и были увлечены речью Катилины, однако никто не могудержаться от смеха при глупой выходке Куриона. - Ступай к Миносу, пусть он судит тебя по твоим заслугам, поганоечучело, винный бурдюк! - кричал Катилина, сжимая кулаки и проклинаянезадачливого пьяницу. - Молчи и спи, негодный! - крикнул Бестиа и так толкнул Куриона, чтотот растянулся на ложе. Катилина медленно отпил несколько глотков фалернского и немного погодяпродолжал: - Итак, славные юноши, я вас созвал сегодня, чтобы совместно обсудить, не следует ли нам для блага нашего дела объединиться со Спартаком и егогладиаторами. Если мы решим выступить против нобилитета, против сената, которые сосредоточили в своих руках высшую власть, владеют государственнойказной и грозными легионами, то одни мы не сможем добиться победы и должныбудем искать помощи у тех, кто умеет отстаивать свои права, кто хочет ихзавоевать, кто умеет мстить за обиду. Война неимущих против владеющихвсем, война рабов против господ, угнетенных против угнетателей должнастать и нашим делом. Я не могу понять, почему нам не привлечь гладиаторов, которые будут находиться под нашим руководством и будут превращены вримские легионы? Убедите меня в противном, и мы отложим осуществлениеэтого плана до лучших времен. Нестройный ропот сопровождал речь Катилины, - она явно не понравиласьбольшинству. Спартак, взволнованно слушавший Катилину и испытующеследивший за настроением молодых патрициев, заговорил спокойным тоном, хотя лицо его было бледно: - Я пришел сюда, чтобы доставить удовольствие тебе, о Катилина, человеку достойнейшему, которого я уважаю и почитаю, но я вовсе ненадеялся, что этих благородных патрициев убедят твои слова. Тычистосердечно веришь тому, о чем говоришь, хотя в глубине души ты и сам вэтом не совсем убежден. Позволь же мне и да позволят мне достойные друзьятвои говорить без обиняков и открыть вам душу. Вас, людей свободных, граждан знатного происхождения, держат в стороне от управлениягосударственными делами, вас лишают богатств и власти - виной тому кастаолигархов, враждебная народу, враждебная людям смелым, сторонникамнововведений, каста, чья власть более ста лет омрачает Рим раздорами имятежами; теперь она окончательно сосредоточила в своих руках всю полнотувласти, она господствует и распоряжается вами по своему произволу. Для васвосстание - это свержение нынешнего сената, замена действующих законовдругими законами, более справедливыми для народа, предусматривающимиравномерное распределение богатства и прав и замена теперешних сенаторовдругими, выбранными среди вас и ваших друзей. Но для вас, как и длянынешних властителей, народы, живущие за Альпами или за морем, навсегдаостанутся варварами, и вы захотите, чтобы они все по-прежнему были подвашей властью и вашими данниками; вы захотите, чтобы дома ваши, как иподобает патрициям, были полны рабов, а в амфитеатрах, как и теперь, устраивались бы любимые зрелища - кровавые состязания гладиаторов; онибудут служить развлечением, отдыхом от тяжелых государственных забот, которыми вы, победители, завтра будете обременены. Только этого вы иможете желать; для вас важно одно: занять место нынешних властителей. Нас же, обездоленных гладиаторов, волнуют иные заботы. Всемипрезираемые " низкие люди", лишенные воли, лишенные родины, принужденныесражаться и убивать друг друга на потеху другим, мы добиваемся свободыполной и совершенной; мы хотим отвоевать нашу отчизну, наши дома! И, следовательно, целью нашего восстания является борьба не только противтеперешних властителей, но и против тех, которые придут им на смену, какбы они не назывались: Суллой или Катилиной, Цетегом или Помпеем, Лентуломили Крассом. С другой стороны, можем ли мы, гладиаторы, надеяться напобеду, если будем предоставлены самим себе и одни восстанем противстрашного и непобедимого господства Рима?.. Нет, победа невозможна, азначит, и задуманное нами дело безнадежно. Пока я надеялся, что ты, Катилина, и твои друзья станете нашими верными вождями, пока я могпредполагать, что люди консульского звания и патриции будут во главе нашихгладиаторских легионов, дадут им свое имя и сообщат свое достоинство, мнеудавалось согреть надежды своих сотоварищей по несчастью жаром моихсобственных надежд. Но теперь я вижу, из долгих бесед с тобой, о Катилина, я понял, что взращенные вашим воспитанием предрассудки не позволят вамбыть нашими вождями, и я убежден в несбыточности своих надежд, которые ядолго лелеял в тайниках своей души, мечтаний, не покидавших меня и восне... С чувством беспредельного сожаления я с этой минуты торжественноотказываюсь от них, как от невообразимого безумия. Разве можно назватьиначе наше восстание, даже если бы нам удалось поднять пять - десять тысяччеловек? Какой авторитет мог бы иметь, например, я или кто-нибудь другой, мне равный? Какого влияния достигнет он, даже если бы это был человек ещесильнее меня? Через какие-нибудь пятнадцать дней от наших легионов ничегоне осталось бы, - так случилось двадцать лет назад с теми тысячамигладиаторов, которых доблестный римский всадник, по имени Минуций илиВеций, собрал близ Капуи. Они были рассеяны когортами претора Лукулла, несмотря на то, что гладиаторов вел предводитель высокого рода, смелый иотважный духом... Трудно описать впечатление, произведенное речью Спартака, презренноговарвара в глазах большинства гостей. Одних поражало красноречие фракийца, других - возвышенность его мыслей, третьих - глубина политических идей, ив то же время всем понравилось преклонение перед Римом, которое выказалСпартак. Рудиарий искусно польстил самолюбию патрициев, и они рассыпалисьв похвалах храброму фракийцу; все они, - а больше всех Луций Бестиа, -предлагали ему свое покровительство и дружбу. Долго еще длилось обсуждение всех вопросов, было высказано немало самыхразличных мнений; и решено было отложить осуществление задуманного долучших дней; ждать от времени доброго совета, а от Фортуны -благоприятного случая для смелого дела. Спартак предложил Катилине и его друзьям свои услуги и услуги немногихгладиаторов, веривших в него и уважавших его, - как бы невзначай он всевремя подчеркивал слово " немногих". После того как Спартак, а с ним иКрикс выпили из чаши дружбы, которая пошла вкруговую, и бросили в нее, каки другие гости, лепестки роз из своих венков, гладиаторы простились схозяином дома и его друзьями, невзирая на старания удержать их напразднестве, подготовлявшемся в соседней зале. Наотрез отказавшисьостаться, Спартак с Криксом покинули дом патриция. Выйдя на улицу, Спартак в сопровождении Крикса направился к дому Суллы.Не сделали они и четырех шагов, как Крикс первый нарушил молчание. - Ты объяснишь мне, надеюсь... - Замолчи во имя Геркулеса! - вполголоса прервал его Спартак. - Позжевсе узнаешь. Они прошли молча шагов триста. Первым заговорил рудиарий; он повернулсяк галлу и тихо сказал: - Там было слишком много народа, и не все они на нашей стороне, да и невсе эти юноши владели рассудком, чтобы можно было им довериться. Тыслышал: для них наш заговор перестал существовать, он рассеялся, каквидение безумного. Ступай сейчас же в школу гладиаторов Акциана и переменинаш пароль приветствия и тайный знак при рукопожатии. Теперь паролем будетне Свет и Свобода, а Верность и Победа; а условным знаком - не трикоротких рукопожатия, а три легких удара указательным пальцем правой рукипо правой ладони другого. И Спартак, взяв правую руку Крикса, три раза легонько ударилуказательным пальцем по ладони его руки, говоря: - Вот так, ты понял? - Понял, - ответил Крикс. - А теперь иди, не теряя времени. Пусть каждый из начальников манипулпредупредит своих пятерых гладиаторов о том, что наш заговор едва не былраскрыт. Каждому, кто произнесет прежний пароль и применит старые знаки, надо отвечать, что всякая надежда потеряна и совершенно оставлена мысльосуществить безумную попытку. Завтра рано утром мы встретимся в школе ЮлияРабеция. Пожав руку Крикса, Спартак быстро зашагал к дому Суллы. Он быстро дошелтуда, постучался. Ему открыли, и привратник ввел его в комнатку, отведенную Мирце в покоях Валерии. Девушка завоевала расположение своей госпожи и уже занимала при нейважную должность - ведала туалетом Валерии. Мирца тревожилась за брата.Как только он вошел в комнату, девушка бросилась к нему и, обвив рукамишею Спартака, осыпала его поцелуями. А когда утих бурный порыв нежности, Мирца, сияя от радости, рассказалаСпартаку, что она никогда не позвала бы его в такой час, если бы на то небыло приказания ее госпожи. Валерия часто и подолгу говорит с нею оСпартаке, расспрашивает о нем и выказывает такое теплое участие к судьбеСпартака, какое не часто встретишь у знатной матроны к рудиарию, кгладиатору. Узнав, что он еще не поступил на службу, Валерия приказалапозвать его сегодня вечером; собирается предложить ему управлять школойгладиаторов, которую Сулла недавно устроил на своей вилле в Кумах. Спартак весь преобразился от радости; слушая Мирцу, он то бледнел, токраснел; в мозгу его возникали странные мысли, и он энергично моталголовою, словно хотел отогнать их. - Если я соглашусь управлять этой маленькой школой гладиаторов, будетли Валерия требовать, чтобы я опять продался в рабство, или я останусьсвободным? - спросил он наконец сестру. - Об этом она ничего не говорила, - ответила Мирца, - но ведь она такрасположена к тебе и бесспорно согласится, чтобы ты остался свободным. - Значит, Валерия очень добрая? - Да, да, она и добрая и красивая... - О, значит, ее доброта беспредельна! - Тебе она очень нравится, не правда ли? - Мне?.. Очень, но чувство мое - почтительное благоговение. Именнотакое чувство и должен питать к такой знатной матроне человек, находящийсяв моем положении. - Тогда... пусть тебе будет известно... только умоляю тебя, никому нислова... она запретила мне говорить это тебе... Слушай, такое чувствовнушили тебе, без сомнения, бессмертные боги! Это долг благодарности кВалерии, - ведь это она в цирке уговорила Суллу подарить тебе свободу! - Как, что ты сказала? Правда ли это? - спросил Спартак, вздрогнув всемтелом и бледнея от волнения. - Правда, правда! Но только, повторяю тебе, не подавай вида, что ты этознаешь. Спартак задумался. Через минуту Мирца сказала ему: - Теперь я должна доложить Валерии, что ты пришел, и получитьразрешение ввести тебя к ней. Легкая, словно мотылек, Мирца исчезла, проскользнув в дверцу. Спартак, погруженный в свои мысли, не заметил ее ухода. В первый раз рудиарий увидел Валерию полтора месяца назад: придя в домСуллы навестить сестру, он столкнулся с ней в портике, когда она выходилак носилкам. Бледное лицо, черные сияющие глаза и черные, как смоль, волосы Валериипроизвели на Спартака очень сильное впечатление. Он почувствовал к нейстранное, необъяснимое влечение, которому трудно было противиться; у негозародилось пламенное желание, мечта поцеловать хотя бы край туники этойженщины, которая казалась ему прекрасной, как Минерва, величественной, какЮнона, и обольстительной, как Венера. Хотя знатность и высокое положение супруги Суллы обязывали ее ксдержанности в отношении человека, находящегося в таком унижении, какСпартак, - все же и у нее, с первого взгляда, как мы это видели, возниклотакое же чувство, какое взволновало душу гладиатора, когда он впервыеувидал Валерию. На первых порах бедный фракиец пытался изгнать из своего сердца этоновое для него чувство; рассудок подсказывал ему, что мысль о любви кВалерии ни с чем не сравнимое безумие, ибо на пути ее стоят непреоборимыепрепятствия. Но мысль об этой женщине возникала вновь и вновь, настойчиво, упорно, овладевала им среди всех забот и дел, возвращалась ежеминутно, волнуя и тревожа его; разгораясь все больше, она вскоре овладела всем егосуществом. Бывало так, что он, сам того не замечая, влекомый какой-тоневедомой силой, оказывался за колонной в портике дома Суллы и ждал тампоявления Валерии. Не замеченный ею, он видел ее не раз и каждый разнаходил ее все прекраснее, и с каждым днем все сильнее становилось егочувство к ней; он преклонялся перед ней, любил ее нежно, боготворил ее.Никому, даже самому себе, он не мог бы объяснить это чувство. Один только раз Валерия заметила Спартака. И на миг бедному рудиариюпоказалось, что она взглянула на него благосклонно, ласково; емупочудилось даже, что ее взгляд светился любовью, но он тут же отбросил этумысль, сочтя ее мечтой безумца, видением, вымыслом разгоряченной фантазии, - он понимал, что подобные мысли могут свести его с ума. Вот что творилось в душе бедного гладиатора, и поэтому легко понять, какое впечатление произвели на него слова Мирцы. " Я здесь, в доме Суллы, - думал несчастный, - всего лишь несколькошагов отделяют меня от этой женщины... Нет, не женщины, а богини, радикоторой я готов пожертвовать жизнью, честью, кровью; я здесь и скоро будублиз нее, может быть наедине с нею, я услышу ее голос, увижу вблизи еечерты, ее глаза, улыбку..." Никогда он еще не видел улыбки Валерии, но, должно быть, улыбка у нее чудесная, как весеннее небо, и отражает еевеличественное, возвышенное, божественное существо. Всего несколькомгновений отделяет его от беспредельного счастья, о котором он не тольконе мог мечтать, но которое даже во сне ему не снилось... Что случилось сним? Быть может, он стал жертвой волшебной грезы, пылкого воображениявлюбленного? А может быть, он сходит с ума? Или, к несчастью своему, ужелишился рассудка? При этой мысли он вздрогнул, испуганно озираясь и широко раскрыв глаза, растерянно отыскивая сестру... Ее не было в комнате. Он поднес руки колбу, как будто хотел сдержать бешеное биение крови в висках, рассеятьнаваждение и еле слышно прошептал: - О великие боги, спасите меня от безумия! Он вновь огляделся вокруг и мало-помалу начал приходить в себя, узнавать место, где он находился. Это была комнатка его сестры: в одном углу стояла ее узенькая кровать, две скамейки из позолоченного дерева у стены, чуть подальше деревянныйшкаф с бронзовыми украшениями, на нем терракотовый масляный светильник, окрашенный в зеленый цвет, - он представлял собой ящерицу, изо рта которойвысовывался горевший фитиль; дрожащий огонек рассеивал мрак в комнате. Ошеломленный, почти в бреду, Спартак все еще был во власти той мысли, что все это либо снится ему, либо он сходит с ума. Он подошел к шкафу и, протянув левую руку, дотронулся указательным пальцем до фитилясветильника, и только когда пламя больно обожгло его, он пришел в себя ипостепенно усилием воли усмирил волнение в крови. Когда пришла Мирца и позвала его, чтобы проводить до конклава Валерии, он внешне был уже довольно спокоен и даже весел, хотя чувствовал, какколотится сердце. Мирца заметила, что он бледен, и заботливо спросила: - Что с тобой, Спартак? Ты плохо чувствуешь себя? - Нет, нет, напротив, никогда еще мне не было так хорошо! - ответилрудиарий, идя вслед за сестрой. Они спустились по лесенке (рабы в римских домах всегда жили в верхнемэтаже) и направились к конклаву, где их ждала Валерия. Конклавом римской матроны называлась комната, в которой она уединяласьдля чтения или принимала близких друзей, вела интимные беседы. Насовременном языке мы бы назвали эту комнату кабинетом; естественно, чтоона примыкала к тем покоям, где жила хозяйка дома. Конклав Валерии находился в ее зимних покоях (в патрицианских домахобычно было столько отдельных апартаментов, сколько времен года); это быланебольшая уютная комната, в которой трубы из листового железа, искусноскрытые в складках роскошных занавесей из восточной ткани, распространялиприятное тепло, доставлявшее тем большее удовольствие, чем холоднее стоялапогода. Стены были задрапированы красивым голубым шелком, причудливымискладками и фестонами спускавшимся с потолка почти до самого пола, аповерх была наброшена тонкая, словно облачко, белая вуаль; в изобилииразбросанные по ней свежие розы наполняли комнату нежным благоуханием. С потолка свисал золотой чеканный светильник с тремя фитилями, в видебольшой розы среди листьев, - произведение греческого мастера, поражавшееискусной работой. Разливая голубоватый матовый свет и тонкий запахаравийских благовоний, которые были смешаны с маслом, пропитывавшимфитили, светильник только наполовину рассеивал мрак в конклаве. В этой комнате, убранной в восточном духе, не было другой мебели, кромеложа с одной спинкой, на котором лежали мягкие пуховые подушки в чехлах избелого шелка с голубой каймой; там стояли еще скамьи, покрытые таким жешелком, и маленький серебряный комодик вышиной не более четырех пядей отземли, на каждом из четырех его ящиков были искусно выгравированы сценычетырех побед Суллы. На комоде стоял сосуд из горного хрусталя с выпуклыми узорами и цветамиярко-пурпурного цвета, работы знаменитых аретинских мастерских; в нем былподогретый сладкий фруктовый напиток, часть которого была уже налита вфарфоровую чашку, стоявшую тут же. Эту чашку Валерия получила от Суллы вкачестве свадебного подарка. Она представляла собою целое сокровище, ибостоила не меньше тридцати или сорока миллионов сестерциев; такие чашкисчитались большой редкостью и высоко ценились в те времена. В этом уединенном, спокойном и благоуханном уголке покоилась на ложе втихий час ночи прекрасная Валерия, завернувшись в белую, тончайшей шерститунику с голубыми лентами. В полумраке блистали красотой ее плечи, достойные олимпийских богинь, округлые, словно выточенные из слоновойкости руки, белая полуобнаженная грудь, прикрытая волной черных, небрежнораспущенных волос. Опираясь локтем на широкую подушку, она поддерживалаголову маленькой, как у ребенка, белоснежной рукой. Глаза ее были полузакрыты, лицо неподвижно, - казалось, она спала; вдействительности же она так углубилась в свои думы и думы эти, верно, былитакими сладостными, что она как будто находилась в забытьи и не заметилапоявления Спартака, когда рабыня ввела его в конклав. Она даже непошевельнулась при легком стуке двери, которую Мирца отворила и тотчас же, выйдя из комнаты, затворила за собой Лицо Спартака было белее паросского мрамора, а горящие глаза устремленына красавицу; он замер, погруженный в благоговейное созерцание, вызывавшеев его душе неописуемое, доныне еще не испытанное им смятение. Прошло несколько мгновений. И если бы Валерия не позабыла обо всемокружающем, она могла бы отчетливо услышать бурное, прерывистое дыханиерудиария. Вдруг она вздрогнула, словно кто-то позвал ее и шепнул, чтоСпартак здесь. Приподнявшись, она обратила к фракийцу свое прекрасноелицо, сразу покрывшееся румянцем, и, глубоко вздохнув, сказала нежнымголосом: - А... ты здесь? Вся кровь бросилась в лицо Спартаку, когда он услышал этот голос; онсделал шаг к Валерии, приоткрыл рот, словно собираясь что-то сказать, ноне мог вымолвить ни одного слова. - Да покровительствуют тебе боги, доблестный Спартак! - с приветливойулыбкой произнесла Валерия, успев овладеть собой. - И... и... садись, -добавила она, указывая на скамью. На этот раз Спартак, уже придя в себя, ответил ей, но еще слабым, дрожащим голосом: - Боги покровительствуют мне больше, чем я того заслужил, божественнаяВалерия, раз они оказывают мне величайшую милость, какая только можетосчастливить смертного: они дарят мне твое покровительство. - Ты не только храбр, - ответила Валерия, и глаза ее засияли отрадости, - ты еще и хорошо воспитан. Затем она вдруг спросила его на греческом языке: - До того, как ты попал в плен, ты был у себя на родине одним из вождейсвоего народа, не правда ли? - Да, - ответил Спартак на том же языке; он говорил на нем, если не саттической, то во всяком случае с александрийской изысканностью. - Я былвождем одного из самых сильных фракийских племен в Родопских горах. Был уменя и дом, и многочисленные стада овец и быков, и плодородные пастбища. Ябыл богат, могуществен, счастлив, и, поверь мне, божественная Валерия, ябыл полон любви к людям, справедлив, благочестив, добр... Он на миг замолчал, а потом, глубоко вздохнув, сказал голосом, дрожавшим от сильного волнения: - И тогда я не был варваром, не был презренным и несчастнымгладиатором! Валерии стало жаль его, в ее душе зашевелилось какое-то хорошеечувство, и, подняв на рудиария сияющие глаза, она сказала с нескрываемойнежностью: - Мне много и часто рассказывала о тебе твоя милая Мирца; мне известнатвоя необыкновенная отвага. И теперь, когда я говорю с тобой, мнесовершенно ясно, что презренным ты не был никогда, а по уму, воспитанностии манерам ты более подобен греку, чем варвару. Невозможно описать, какое впечатление произвели на Спартака эти слова, сказанные нежным голосом. Глаза его увлажнились, он ответил прерывающимсяголосом: - О, будь благословенна... за эти сочувственные слова, милосерднейшаяиз женщин... и пусть великие боги... окажут тебе предпочтение перед всемилюдьми... как ты этого заслуживаешь, и сделают тебя самой счастливой извсех смертных! Валерия не могла скрыть своего волнения, его выдавали ее выразительныеглаза, частое и бурное дыхание, вздымавшее ее белую грудь. Спартак был сам не свой; ему казалось, что он жертва каких-то чар, чтоон попал во власть какой-то фантасмагории, возникшей в его мозгу, и тем неменее он всей душой отдавался этому сладостному сновидению, этомуколдовскому призраку счастья. Он смотрел на Валерию восторженным взглядом, полным смирения и обожания; он с жадностью слушал ее мелодичный голос, казавшийся ему гармоничными звуками арфы Аполлона, упивался ее горящим, страстным взором, сулившим, казалось, несказанные восторги любви и, хотяон не мог верить и не верил тому, что явно отражалось в ее глазах, считалвсе это лишь галлюцинацией, плодом разгоряченного воображения, - все же онне спускал влюбленных глаз, пылающих, как огненная лава, сияющих, как лучсолнца, с дивных очей Валерии; сейчас в них был для него весь смысл жизни; все его чувства, все мысли принадлежали ей одной. Вслед за последними словами Спартака наступила тишина, слышно былотолько дыхание Валерии и фракийца. Почти помимо их сознания, они былипогружены в одни и те же мысли, от одних и тех же чувств трепетали ихдуши; оба они были в смятении. Валерия первая решила прервать опасное молчание и сказала Спартаку: - Теперь ты совершенно свободен. Не хочешь ли управлять школой изшестидесяти рабов, из которых Сулла решил сделать гладиаторов? Он устроилэту школу у себя на вилле в Кумах. - Я готов на все, что только ты пожелаешь, - ведь я раб твой и весьпринадлежу тебе, - тихо сказал Спартак, глядя на Валерию с выражениембеспредельной нежности и преданности. Валерия молча посмотрела на него долгим взглядом, потом встала и, точноее снедала какая-то тревога, прошлась несколько раз по комнате и, остановившись перед рудиарием, опять безмолвно устремила на него глаза, азатем очень тихо спросила: - Спартак, скажи мне откровенно: что ты делал много дней назад, спрятавшись за колонной в портике моего дома? Тайна Спартака уже перестала быть его сокровенной тайной. Валерия, верно, насмехается в глубине души над дерзостью какого-то гладиатора, поднявшего свой взор на. одну из самых прекрасных и знатных римлянок. Точно пламя разлилось по бледному лицу гладиатора, он опустил голову иничего не ответил. Тщетно пытался он поднять глаза на Валерию изаговорить, - его удерживало
