СЛАБОСТЬ СИЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ I

 

Современный кризис авторитаризма начался не с гор­бачевской перестройки или падения Берлинской сте­ны. Он зародился на полтора десятка лет раньше, с па­дением нескольких авторитарных режимов правого толка в Южной Европе. В 1974 году режим Каэтану в Порту­галии был свергнут военным переворотом. После пери­ода нестабильности на грани гражданской войны премь­ером был в апреле 1976 года избран Мариу Соареш, и с тех пор страна мирно живет под демократическим прав­лением. Полковники, правившие в Греции с 1967 года, тоже были свергнуты в 1974 году и сменились режимом Караманлиса, выбранного большинством голосов. В 1975 году в Испании умер генерал Франциско Франко, открыв путь к на удивление мирному переходу к демок­ратии двумя годами спустя. И добавим, что в Турции военные взяли власть в сентябре 1980 года для борьбы с захлестывающим общество терроризмом, но вернули гражданское правление в 1983 году. С тех пор во всех этих странах проводятся регулярные, свободные, мно­гопартийные выборы.

Преображение стран Южной Европы менее чем за десять лет поразительно. Эти страны раньше считались изгоями Европы, обреченными своими религиозными и авторитарными традициями оставаться вне главного русла западноевропейского развития. И все же в восьмидеся­тых годах каждая из них совершила переход к действен­ной и стабильной демократии, настолько стабильной, что народы этих стран (за возможным исключением Турции) не могут себе представить иной ситуации.

Аналогичная серия переходов к демократии произош­ла в восьмидесятых годах в Латинской Америке. Она началась в 1980 году реставрацией в Перу демократи­чески выбранного правительства после двадцатилетней военной диктатуры. Война за Фолклендские (Мальвин­ские) острова привела к падению военной хунты в Ар­гентине и приходу к власти демократического прави­тельства Альфонсина. Примеру Аргентины последова­ли другие страны Латинской Америки; военные режи­мы были свергнуты в Уругвае в 1983 году и в Бразилии в 1984 году. К концу десятилетия диктатуры Стресснера в Парагвае и Пиночета в Чили уступили место всена­родно избранным правительствам, а в начале девянос­того года сандинистское правительство Никарагуа про­играло на свободных выборах коалиции, возглавляемой Виолеттой Чаморро. Многие наблюдатели, были менее уверены в устойчивости латиноамериканских демокра­тий, нежели южноевропейских. В этом регионе демок­ратии и раньше появлялись и исчезали, и почти все вновь возникшие демократии находились в остром экономи­ческом кризисе, главным проявлением которого был кризис долгов. Такие страны, как Перу и Колумбия, имели дело еще и с внутренними проблемами — повстан­цами и наркоторговлей. И тем не менее эти новые де­мократии оказались на удивление устойчивы, будто пре­дыдущий опыт авторитаризма дал им прививку от слиш­ком легкого возврата к военному правлению. Факт тот, что по сравнению с началом семидесятых, когда в Ла­тинской Америке была лишь горстка демократических стран, к началу девяностых единственными странами западного полушария, не допускавшими свободных вы­боров, оставались только Куба и Гайана.

Аналогичное развитие событий наблюдалось в Вос­точной Азии. В 1986 году диктатура Маркоса на Филип­пинах была свергнута, и к власти пришла президент Корасон Акино, пользующаяся всенародной поддержкой. На следующий год генерал Чун отказался от власти в Южной Корее, и президентом был избран Ро Дэ У. По­литическая система Тайваня не подверглась столь рез­ким переменам, но наблюдалось значительное демокра­тическое брожение после смерти Чан Кайши в январе 1988 года. По мере ухода старой гвардии правящей партии Гоминдан росло участие в Национальном Парламенте других секторов тайваньского общества, в том числе мно­гих урожденных тайваньцев. И наконец, авторитарное правительство Бирмы тоже закачалось под воздействием демократического брожения

В феврале 1990 года африкандерское правительство де Клерка в Южной Африке объявило об освобождении Нельсона Манделы и отмене запрета Африканского На­ционального Конгресса и Коммунистической Партии Южной Африки. После этого де Клерк объявил перего­воры о переходном периоде для разделения власти между белыми и черными и переходе к правлению большин­ства.

В ретроспективе мы видим, как было трудно осоз­нать глубину кризиса, в котором диктатуры оказались жертвой ложной веры в способность авторитарных сис­тем вечно поддерживать свое существование, или, гово­ря более широко, в жизнеспособность сильных государств. Государство либеральной демократии слабо по опреде­лению: охрана сферы прав личности означает резкое ог­раничение власти государства. Авторитарные режимы, как правые, так и левые, наоборот, используют власть госу­дарства для проникновения в частную жизнь и контроля се с различными целями—укрепление военной силы, строительство эгалитарного общественного порядка или осуществление резкого экономического роста. То, что теряется при этом в царстве личной свободы, должно быть обретено на уровне национальных целей.

При последнем анализе выясняется, что ключевой слабостью, которая в конце концов и обрушила эти силь­ные государства, была неспособность к легитимности — то есть кризис на уровне идей. Легитимность — это не справедливость или право в абсолютном смысле; это от­носительное понятие, существующее в субъективном вос­приятии людей. Все режимы, способные к эффективным действиям, должны быть основаны на каком-то принци­пе легитимноети.²⁷ Не бывает диктатора, который правит исключительно «силой», как часто говорилось, на­пример, о Гитлере. Тиран может силой подчинить себе своих детей, стариков, может быть, свою жену, если он физически сильнее их, но вряд ли он сможет управлять таким образом двумя или тремя людьми, и уж тем более не многомиллионным народом.²⁸ Когда мы говорим, что такой диктатор, как Гитлер, «правил силой», мы имеем в виду, что пособники Гитлера, в том числе нацистская партия, Гестапо и Вермахт, были способны физически запугать превосходящее их население. Но почему эти пособники были верны Гитлеру? Уж точно не из-за его способности их физически напугать: эта верность осно­вывалась на вере в его легитимную власть. Аппарат безо­пасности тоже может управляться запугиванием, но в какой-то точке системы диктатор должен иметь предан­ных подчиненных, которые верят в легитимность его власти. То же верно относительно самого испорченного и прожженного босса мафии: он не станет капо, если его «семья» не примет на какой-то основе его «легитимности». Как объяснял Сократ в «Республике» Платона, даже в банде грабителей должен существовать какой-то прин­цип справедливости, на основании которого можно по­делить добычу. Легитимность поэтому является крае­угольным камнем даже самой несправедливой и кровожадной диктатуры.

Разумеется, нельзя это понимать так, будто режим нуждается в установлении легитимной власти над боль­шей частью народа, чтобы уцелеть. Есть многочислен­ные современные примеры диктатур меньшинства, не­навидимых большинством народа и при том сумевших продержаться десятилетиями. Таков был, например, ре­жим в Сирии или баасистская фракция Саддама Хусейна в Ираке. Не стоит и говорить, что различные воен­ные хунты и олигархии Латинской Америки правили без широкой народной поддержки. Нехватка легитимности среди населения в целом не говорит о кризисе легитимности режима, если эта нехватка не начинает инфицировать элиту, связанную с самим режимом, осо­бенно тех, кто держит монополию на власть; например, правящую партию, вооруженные силы и полицию. Ког­да мы говорим о кризисе легитимности в авторитарной системе, мы говорим о кризисе в тех элитах, сплочен­ность которых только и позволяет режиму функциони­ровать.

Легитимность диктатора может исходить из многих источников: от персональной верности со стороны ле­леемой армии до изощренной идеологии, оправдываю­щей его право на власть. В нашем столетии наиболее важной систематической попыткой организовать логи­чески цельное, правого политического толка, не демок­ратическое и не эгалитарное общество был фашизм. Фашизм — это не «универсальное» учение, как либера­лизм или коммунизм, поскольку он отрицает существо­вание единою человечества или равенства человечес­ких прав. Фашистский ультранационализм утверждал, что изначальным источником легитимности является раса или нация, конкретнее — право «расы господ», на­пример немцев, править всеми прочими. Сила и воля превозносились над рассудком или равенством и сами но себе считались правом на власть. Нацистское утвер­ждение о немецком расовом превосходстве должно было быть активно доказано в конфликте с другими культу­рами. Война, следовательно, являлась положением не патологическим, а нормальным.

Фашизм не просуществовал достаточно долго, чтобы заболеть внутренним кризисом, — он был сокрушен во­оруженной силой. Гитлер и оставшиеся его приближен­ные приняли смерть в своем берлинском бункере, веря до конца в правоту нацистского дела и в Легитимность власти Гитлера. Впоследствии привлекательность фашиз­ма была подорвана в глазах многих в результате этого поражения.²⁹ То есть Гитлер Основывал свое право на власть на обещании мирового господства, а вместо этого немцы получили ужасающие разрушения и оккупацию расами, которые считались низшими. Фашизм был крайне привлекателен не только для немцев, но и для многих людей во всем мире, когда это были только факельные шествия и бескровные победы, но становился весьма неприглядным, когда внутренне присущий ему милита­ризм доводили до логического конца. Фашизм, можно сказать, страдал от внутреннего противоречия: его упор на милитаризм и войну неизбежно вел к гибельному для него конфликту с международным сообществом. В ре­зультате он не мог составить серьезной идеологической конкуренции либеральной демократии после конца Вто­рой мировой войны.

Конечно, можно спросить себя, насколько был бы сегодня легитимен фашизм, если бы Гитлер не потерпел поражения. И все же внутреннее противоречие фашизма было заключено глубже вероятности, что фашизм будет разбит военной силой народов мира. Если бы Гитлер оказался победоносен, фашизм все равно утерял бы свой внутренний raison d’ê tre (смысл существования (фр.))в мире универсальной импе­рии, где германская нация не могла бы уже утверждать себя войной и завоеванием.

После поражения Гитлера правой альтернативой ли­беральной демократии осталась только группа устойчи­вых, но в конечном счете не последовательных военных диктатур. Большая часть этих режимов не ставила себе более амбициозных целей, чем сохранение традиционно­го общественного устройства, и главной их слабостью был недостаток приемлемой долговременной базы для леги­тимности. Никто из них не мог сформулировать для на­ции, подобно Гитлеру, последовательную доктрину, кото­рая оправдала бы постоянное авторитарное правление. Все они вынуждены были принять принципы демократии и народного суверенитета и утверждать, что их страны — по разным причинам — к демократии пока не готовы: то ли из-за угрозы со стороны коммунизма и терроризма, то ли из-за экономических неурядиц, оставленных в наследство прежним демократическим режимом. Каждый такой ре­жим объявлял себя переходным, подготавливающим окон­чательное возвращение демократии.³⁰

Слабость, подразумеваемая отсутствием логического источника легитимности, не означает, однако, быстрого или неизбежного падения авторитарных правительств правого толка. Демократические режимы Латинской Америки и Южной Европы тоже имели серьезные слабости, мешавшие решить целый спектр серьезных социальных и экономических проблем.³¹ Очень немногие из них су­мели организовать быстрый экономический рост, и мно­гие такие страны страдали от терроризма. Но недостаток легитимности становится решающей слабостью для ав­торитарных режимов правого крыла в тот момент, когда эти режимы практически неизбежно сталкиваются с кри­зисом или провалом в какой-то области политики. У легитимных режимов есть кредит доверия, который позво­ляет пережить сиюминутные ошибки, даже серьезные, а провал может быть искуплен отставкой премьер-мини­стра или кабинета. Для нелегитимного режима провал часто заканчивается свержением самого режима.

Примером этого явилась Португалия. Диктатура Олинейра Салазара и его преемника Марселу Каэтану была с виду настолько стабильна, что некоторые наблюдатели называли португальцев «народом пассивным, фаталис­тическим и глубоко меланхолическим».³² Как до того немцы и японцы, португальцы оконфузили тех западных комментаторов, которые ранее говорили, что португаль­ский народ к демократий не готов. Режим Каэтану пал в апреле 1974 года, когда против него обернулась собствен­ная армия, создавшая Movimento das Forcas Armadas (MFA)³³. Непосредственным мотивом выступления по­служило увязание страны в колониальной войне в Афри­ке, которую нельзя было выиграть. Эта война съедала четверть бюджета Португалии и силы большей части пор­тугальской военной машины. Переход к демократии вы­шел не гладким, поскольку движение МРА отнюдь не было единодушно предано демократическим идеям. Зна­чительная часть офицерского корпуса находилась под влиянием ортодокcально-сталинистской коммунистичес­кой партии Португалии под руководством Алваро Куньяла. Но в отличие от тридцатых годов центр и демокра­тические правые оказались неожиданно стойкими: после бурного периода политических и социальных волнений-умеренные социалисты Мариу Соареша выиграли выбо­ры в апреле 1976 года, В немалой степени этому способ­ствовала помощь извне от разных организаций, от Гер­манской социал-демократической партии до американ­ского ЦРУ. Но внешняя помощь оказалась бы бесполез­ной, если бы в Португалии не оказалось на удивление сильного гражданского общества: политических партий, союзов, церкви, — которые смогли мобилизовать широ­кие массы на поддержку демократии. Также сыграл роль манящий пример потребительского общества Западной Европы. Как сказал один комментатор: «Рабочие... [ко­торые] могли бы маршировать на демонстрациях, скан­дируя лозунги социалистической революции... тратили деньги на одежду, бытовые приборы и безделушки по­требительского общества Западной Европы, к жизненным стандартам которого они стремились».³⁴

Переход к демократии Испании годом позже был., пожалуй, чистейшим случаем краха авторитарной легитимности. Генерал Франциске Франко во многих отно­шениях был последним представителем европейского консерватизма девятнадцатого века, в основе которого лежали трон и алтарь, того самого консерватизма, кото­рый дотерпел поражение от Французской революции. Но католическое сознание Испании сильно изменилось с тридцатых годов: церковь в целом либерализовалась после Второго Ватиканского Собора шестидесятых годов, и важнейшие деятели и организации испанского католи­цизма приняли христианскую демократию Западной Ев­ропы. Испанская церковь не только открыла, что между христианством и демократией нет противоречий, она все больше стала принимать на себя роль защитницы прав человека и критика франкистской диктатуры³⁵. Это но­вое умонастроение проявилось в движении Opus Dei католических мирян-технократов, многие из которых вошли в правительство после 1957 года и активно уча­ствовали в последующей экономической либерализации. Таким образом, после смерти Франко в ноябре 1975 года ключевые элементы его режима были готовы принять легитимность ряда договорных «пактов», которые мир­но растворили все франкистские учреждения, легализо­вали оппозицию, в том числе Испанскую Коммунисти­ческую партию, и позволили провести выборы учреди­тельного собрания, которому предстояло написать пол­ностью демократическую конституцию. Этого не могло бы случиться, если бы ключевые деятели старого режи­ма (а главное, король Хуан Карлос) не считали бы фран­кизм анахронизмом и демократической Европе, на ко­торую Испания начинала все больше походить в соци­альном и экономическом плане³⁶. Последние франкист­ские Кортесы сделали потрясающую вещь: подавляющим большинством приняли в ноябре 1976 года закон, кото­рый, в сущности, означал их самоубийство, определив, что следующие Кортесы будут избраны демократически. Как и в Португалии, население Испании в целом обес­печило почву для демократии, поддержав демократичес­кий центр, сначала утвердив на декабрьском референду­ме 1976 года демократические выборы, затем спокойно приведя к власти правоцентристскую партию Суареса в июне 1977 года³⁷.

Если рассмотреть переход к демократии в Греции и Аргентине в 1974 и 1983 годах соответственно, то видно, что военные не были отстранены от власти силой. Они уступили гражданской власти благодаря расколу в соб­ственных рядах, отражавшему потерю веры в свое право на власть. Как и в Португалии, непосредственной причиной явился внешнеполитический провал. Полковни­ки, которые пришли в Греции к власти в 1967 году, ни­когда не искали себе легитимности иначе как в демократи и, утверждая, что только готовят путь для восста­новления «здоровой» и «возрожденной» политической системы³⁸. Поэтому военный режим стал уязвим, когда дискредитировал себя поддержкой стремления греческих киприотов к объединению с континентальной Грецией, которое привело лишь к оккупации Кипра Турцией и возможности полномасштабной войны³⁹. Главной целью военной хунты, свергнувшей президента Изабеллу Перон и захватившей власть в Аргентине в 1976 году, было избавление аргентинского общества от терроризма. Этой цели хунта достигла путем жестокой войны и тем самым подорвала свой главный raison d’ê tre. Решение военной хунты вторгнуться на Фолклендские (Мальвинские) ост­рова оказалось достаточно для дискредитации режима, поскольку вызвало ненужную войну, которую режим выиграть не смог⁴⁰.

В других случаях сильные военные правительства не могли решить социальные и экономические проблемы, которые лишили легитимности их демократических пред­шественников. Перуанские военные вернули власть граж­данскому правительству в 1980 году перед лицом быстро нарастающего экономического кризиса, когда правитель­ство генерала Франциско Моралеса Бермудеса обнару­жило, что не может справиться с серией забастовок и неослабевающими социальными проблемами⁴¹. Бразиль­ские военные правили в период заметного экономичес­кого роста с 1968 по 1973 год, но когда начались мировой нефтяной кризис и застой, военные правители поняли, что не обладают способностями к управлению экономи­кой. Когда последний военный президент Жоао Фигейреду уступил, место избранному гражданскому президенту, многие из военных испытали облегчение и даже стыд за сделанные ранее ошибки.⁴² Уругвайские военные из­начально взяли власть для ведения «грязной войны» про­тив повстанцев тупемарос в 1973—1974 гг. Но в Уругвае существовали сравнительно сильные демократические традиции, что, быть может, и склонило уругвайских во­енных сделать попытку институционализации своего правления путем плебисцита в 1980 году. Попытка оказалась неудачной, и в 1983 году военное правительство добровольно сложило с себя полномочия.⁴³

Создатели системы апартеида в Южной Африке, та­кие, как бывший премьер Фервурд, отрицали либераль­ный постулат о равенстве людей и считали, что суще­ствует естественное разделение и неравенство человеческих рас.⁴⁴ Апартеид был попыткой обеспечить промышленное развитие Южной Африки на базе использования груда черных и в то же время препятствовать урбаниза­ции южноафриканских чернокожих, что было бы есте­ственным следствием любого процесса индустриализации. Такая попытка организации общества была мону­ментально амбициозна и, как видно в ретроспективе, монументально глупа по своей конечной цели: в 1981 году почти восемнадцать миллионов чернокожих подверглись аресту за нарушение так называемых «законов о паспор­тизации». Их преступление состояло в том, что они хотели жить поближе к месту своей работы. Невозможность отрицать законы современной экономики привела в конце восьмидесятых годов к революции в мышлении афри­кандеров, и это заставило де Клерка задолго до того, как он стал президентом, заявить, что «экономика требует постоянного присутствия миллионов чернокожих в го­родах» и что «нет пользы в самообмане по этому пово­ду».⁴⁵ Потеря апартеидом легитимности в глазах белого населения была в конечном счете вызвана его неэффективностью, и эти привело к тому, что большинство аф­рикандеров приняло новую систему разделения власти с чернокожими.⁴⁶

Несмотря на реальные отличия этих случаев друг от друга, можно заметить поразительную похожесть пере­ходов к демократии в Южной Европе, Латинской Аме­рике и Южной Африке. Если не считать режима Сомосы в Никарагуа, не было ни одного случая, когда старый режим был бы отстранен от власти вооруженным мяте­жом или революцией.⁴⁷ Перемена режима становилась возможной из-за добровольного решения по крайней мере части деятелей старого режима передать власть демокра­тически избранному правительству. Хотя это доброволь­ное отречение от власти всегда провоцировалось каким-то непосредственным кризисом, в конечном счете оно становилось возможным из-за набирающего силу мне­ния, что в современном мире единственный легитимный источник власти — демократия. Достигнув ограниченной цели, поставленной перед собой — подавление террориз­ма, восстановление общественного порядка, прекраще­ние экономического хаоса и тому подобное, — правые авторитарные режимы Латинской Америки и Европы оказывались перед тем фактом, что не могут более оп­равдывать свое нахождение у власти, и теряли веру в себя. Трудно убивать людей во имя трона и алтаря, если сам король хочет быть не больше чем конституционным мо­нархом демократической страны или если церковь воз­главляет борьбу за права человека. Так что житейская мудрость «никто не расстается с властью добровольно» не слишком многого стоит.

Естественно, что многие из прежних авторитарных деятелей не превратились в демократов тут же на месте, и часто они бывали жертвами собственной некомпетент­ности и просчетов. Ни генерал Пиночет в Чили, ни сандинисты в Никарагуа не ожидали, что проиграют выборы, на которые они шли. Но факт тот, что даже самые твердокаменные диктаторы считали себя обязанными получить хотя бы налет демократической легитимности, устроив выборы. И во многих случаях уход от власти силь­ных мужчин в мундирах был связан со значительным личным риском, поскольку эти люди лишались главной защиты от мести тех, кто был ими обижен.

Наверное, не должно удивлять, что авторитарные де­ятели правого толка потеряли власть из-за идеи демок­ратии. Власть в самых сильных государствах правых была на самом деле довольно ограниченной, когда дело каса­лось экономики или общества в целом. Их лидеры пред­ставляли традиционные социальные группы, которые становились в обществе все более маргинальными, и правящие генералы с полковниками обычно бывали ли­шены идей и интеллекта. Но как обстоит дело с комму­нистическими тоталитарными державами, с левыми? Не переопределили ли они значение термина «сильное го­сударство» и не нашли ли формулу вечно самоподдержи­вающейся власти?

 

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: