СЛАБОСТЬ СИЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ II, ИЛИ ПОЕДАНИЕ АНАНАСОВ НА ЛУНЕ

 

Хорошо» так, вот цитата из сочинения куйбышевского десятиклассника, написанного еще в шестидесятых годах:

«Год 1981. Коммунизм. Коммунизм — это изобилие материальных и культурных благ... Весь городской транспорт электрифицирован, вредные предприятия выведены за пределы городов... Мы на Луне ходим среди цветов и плодовых деревьев...»

Так сколько же это лет еще ждать, пока мы будем есть ананасы на Луне? Нам бы когда-нибудь помидоров на Земле поесть вволю!

Андрей Нуйкин, «Пчела и коммунистический идеал»⁴⁸

 

Тоталитаризм — это концепция, созданная на Западе после Второй мировой войны для описания Советского Союза и нацистской Германии, тираний, весьма отлича­ющихся от традиционных авторитаризмов девятнадцато­го столетия.⁴⁹ Гитлер и Сталин дерзостью своих полити­ческих и общественных стремлений придали новый смысл понятию сильного государства. Традиционный деспотизм наподобие существовавшего во франкистской Испании или представленного в виде различных военных дикта­тур Латинской Америки никогда не стремился раздавить «гражданское общество» — то есть общественную сферу частных интересов, — а хотел лишь контролировать ее. Ни фалангисты Франко, ни перонистское движение в Аргентине не смогли выработать систематической идео­логии и лишь вполсилы старались переменить ценности и умонастроения народа.

А тоталитарное государство строится на явно выра­женной идеологии, дающей универсальную точку зрения на человеческую жизнь, Тоталитаризм задается целью уничтожить гражданское общество полностью, установить «тотальный» контроль над жизнью своих граждан. С той минуты, как большевики захватили.власть в 1917 году. Советское государство систематически преследова­ло все возможные конкурирующие источники легитимности в российском обществе, включая политические партии, прессу, профсоюзы, частные предприятия и цер­ковь. Хотя до конца тридцатых годов и оставались некоторые институты, носящие эти имена, это были лишь призраки прошлого, организованные режимом и полно­стью ему подконтрольные. Осталось общество, члены которого были низведены до «атомов», не связанных ни с какими институтами-посредниками, кроме всемогущего правительства.

Тоталитарное государство надеялось переделать советского человека, изменив структуру его верований и ценностей путем контроля над прессой, образованием и пропагандой. Эта цель распространялась на самые лич­ные и интимные связи человека — на семейные. Юный Павлик Морозов, выдавший своих родителей сталинской полиции, много лет выдвигался режимом в качестве при­мера для каждого ребенка. Говоря словами Михаила Гел­лера: «Человеческие отношения, составляющие ткань общества — семья, религия, историческая память, язык, — стали мишенью; общество систематически, и методически атомизировалось, близкие личные связи человека ис­коренялись и заменялись иными, выбранными и утвер­жденными для него государством»⁵⁰

В романе Кена Кизи «Полет над гнездом кукушки», вышедшем в 1962 году, приведена иллюстрация тотали­тарных надежд. Герои книги — пациенты сумасшедшего дома, живущие инфантильно-бессмысленной жизнью под надзором властной Большой Сестры. Герой романа Мак-Мерфи пытается их освободить, нарушая правила боль­ницы, выводя заключенных-пациентов к свободе. Но в ходе этой попытки он обнаруживает, что среди них нет ни одного, которого держат в больнице против его воли. В конце концов они все от страха перед внешним миром добровольно остаются в стенах больницы под властной защитой Большой Сестры. Это и была конечная цель тоталитаризма; не просто лишить свободы нового совет­ского человека, но заставить его бояться свободы и даже без принуждения признавать свои цепи чем-то благодетельным.

Многие считали, что действенность советского то­талитаризма опиралась на авторитарные традиции рус­ского народа, существовавшие задолго до большевизма. Европейский взгляд на русских, популярный в девят­надцатом веке, изложил французский путешественник Кюстин, который характеризовал их как народ, «приверженный к рабству, который... всерьез воспринимает только террор и властность».⁵¹ Западная вера в стабиль­ность советской системы основывалась на вере, созна­тельной или нет, что русский народ в демократии не заинтересован. В конце концов, советская власть не была в 1917 году навязана русским внешней силой, как было в Восточной Европе после Второй мировой войны, и она просуществовала после большевистской революции лет шестьдесят - семьдесят, выдержав голод, беспорядки и вторжение. Это наводило на мысль, что система заво­евала себе некоторую легитимность в широких массах и уж точно в правящей элите, поскольку отражала есте­ственную склонность общества к авторитаризму. И за­падные комментаторы, которое вполне были готовы поверить, что польский народ желал бы сбросить ком­мунизм, если представится шанс, русскому народу в такой вере отказывали. Иными словами, они считали, что русские— пациенты сумасшедшего дома, которых удерживают не решетки и смирительные рубашки, а собственная тяга к безопасности, порядку, власти и еще некоторым благам, которые советский режим им бро­сал, — например, имперское величие и статус сверхдер­жавы. Сильное, Советское государство выглядело очень сильным, и нигде так сильно, как в глобальном страте­гическом соревновании с Соединенными Штатами.

Считалось, что тоталитарное государство может не только вечно длить свое существование, но я размно­жаться по всему миру, реплицируя себя как вирус. Когда коммунизм бывал занесен в Восточную Германию, на Кубу, во Вьетнам, в Эфиопию - он всюду появлялся снабженный авангардной партией, централизованными министерствами, полицейским аппаратом и идеологией, охватывающей все стороны жизни. И эти институты дей­ствовали независимо от национальных или культурных традиций рассматриваемых стран.

И что же случилось с этим вечным двигателем меха­низма власти?

В год 1989-й, двухсотлетнюю годовщину Великой Французской революции и ратификации конституции США, решительный крах коммунизма стал фактором мировой истории..

С начала восьмидесятых годов изменения в комму­нистическом мире пошли так быстро и непрерывно, что иногда мы воспринимаем их как данность и забываем о масштабе случившегося. А поэтому полезно было бы ог­лянуться на главные вехи этого периода.

• В начале восьмидесятых годов руководство комму­нистического Китая стало позволять крестьянам, со­ставляющим 80% населения страны, выращивать и продавать провизию. Фактически это была деколлективизация сельского хозяйства, и капиталистические рыночные отношения стали возникать вновь не толь­ко в селе, но и в городской промышленности.

• В 1986 году советская пресса начала печатать кри­тические статьи о преступлениях сталинской эпохи — тема, которую не поднимали с момента свержения Хрущева в первой половине шестидесятых. После этого стали резко расширяться свобода прессы и на­рушаться одно табу за другим. К 1989 году на Горба­чева и высшее советское руководство можно было открыто нападать в печати, а в 1990—1991 годах по всему Советскому Союзу прошли массовые демонст­рации с требованием его отставки.

• В марте 1989 года прошли выборы на вновь образо­ванный Съезд народных депутатов и в Верховный Со­вет. В следующем году прошли выборы в каждой из 15 союзных республик СССР и местные выборы. Ком­мунистическая партия попыталась подстроить выбо­ры в свою пользу, но даже при этом не смогла пре­дупредить переход ни одного местного парламента под контроль не коммунистических депутатов.

• Весной 1989 года Пекин временно захватили десят­ки тысяч студентов, требующих положить конец кор­рупции и установить в Китае демократию. В июне они были беспощадно раздавлены китайской армией, но все же успели публично поставить под вопрос легитимность Коммунистической партии Китая.

• В феврале 1989 года Советская армия ушла из Афга­нистана. Это, как потом оказалось, было лишь нача­лом ее вывода из многих стран.

• В начале 1989 года реформисты в Венгерской Соци­алистической Рабочей Партии объявили о планах сво­бодных многопартийных выборов в следующем году. В апреле 1989 гада соглашение «круглого стола» приве­ло к соглашению о разделении властей между Польской Объединенной Рабочей Партией и профсоюзом «Со­лидарность». В результате выборов — на которые поль­ские коммунисты пытались повлиять, и тоже безус­пешно — к власти в июле пришло правительство «Со­лидарности».

• В июле-августе 1989 года десятки, а затем сотни тысяч восточных немцев стали перебегать в Запад­ную Германию, создав кризис, который быстро при­вел к уничтожению Берлинской стены и краху вос­точногерманского государства.

• Падение Восточной Германии запустило цепь паде­ний коммунистических правительств в Чехословакии, Болгарии и Румынии. К началу 1991 года все бывшие коммунистические страны Восточной Европы, вклю­чая Албанию и главные республики Югославии, про­вели по возможности свободные, многопартийные выборы. Прежде всего коммунисты были отстранены от власти всюду, кроме Румынии, Болгарии, Сербии и Албании; в Болгарии избранное коммунистическое правительство вынуждено было вскоре уйти в отстав­ку.⁵² Политическая база Варшавского Договора исчез­ла, и Советские вооруженные силы начали покидать Восточную Европу.

• В январе 1990 года была отменена статья шестая Конституции СССР, гарантирующая коммунистичес­кой партии «руководящую роль».

• Следом за ликвидацией статьи шестой в Советском Союзе стали появляться не коммунистические партии, и они пришли к власти в некоторых союзных респуб­ликах; Самым поразительным было избрание Бориса Ельцина президентом Российской республики весной 1990 года. Многие из поддержавших его в парламенте вышли впоследствии из коммунистической партии. Эти же труппа стала требовать возвращения частной собственности и рынков.

• Свободно избранные парламенты в каждой союз­ной республике, включая Россию и Украину, объявили о «суверенитете» в течение 1990 года. Парламенты бал­тийских государств пошли намного дальше и декла­рировали полную независимость от Советского Со­юза в марте 1990 года. Это привело не к немедленно­му «закручиванию гаек», как ожидали многие, а к борьбе за власть в России между теми, кто хотел и кто не хотел сохранять старый Союз.

• В июне 1991 года в России прошли первые полнос­тью свободные выборы, и Ельцин был избран прези­дентом Российской Федерации. Этот факт отразил бы­строе перетекание власти от Москвы к периферии.

• В августе 1991 года провалился путч, организован­ный против Горбачева группой твердокаменных ком­мунистов. Частично это произошло из-за некомпе­тентности и нерешительности заговорщиков, но глав­ное — из-за потрясающей поддержки, которую ока­зал Борису Ельцину в борьбе за демократические институты советский народ — тот самый, политичес­ки пассивный и жаждущий сильной руки.

Любой трезвомыслящий исследователь коммунисти­ческих государств сказал бы в 1980 году, что каждое из этих событий вряд ли вероятно или хотя бы возможно в ближайшем десятилетии. Такое суждение основывалось бы на взгляде, что любое из перечисленных событий по­дорвет ключевой элемент коммунистической тоталитар­ной власти, тем самым нанося смертельный удар системе в целом. И, разумеется, окончательно занавес упал, когда старый СССР распался и коммунистическая партия была запрещена в России после неудачного августовского пут­ча 1991 года. Тогда каким же образом прежние ожидания нас обманули и какие невероятные слабости этого силь­ного государства открылись нам с началом перестройки?

Самой основной слабостью, серьезность которой ус­кользнула от внимания западных комментаторов, была экономика. Экономические провалы очень болезненно воспринимались в советской системе, поскольку сам ре­жим свою претензию на легитимность основывал на том, что может обеспечить своему народу высокий матери­альный уровень жизни. Как ни трудно сейчас это вспом­нить, но экономический рост фактически рассматривал­ся как сила Советского государства до начала семидеся­тых: с 1928 по 1955 год ВНП Советского Союза рос тем­пами от 4, 4% до 6, 3% в год и вырос наполовину так же быстро, как рос ВНП США в последующие два десяти­летия, так что угроза Хрущева догнать и похоронить Соединенные Штаты казалась вполне реальной.⁵³ Но с се­редины семидесятых годов этот темп замедлился до цифр, равных, по оценке ЦРУ, от 2, 0% до 2, 3% в год между 1975—1985 гг. Есть все более ясные свидетельства, что эти цифры серьезно переоценивали рост, не учитывая скрытую инфляцию; многие советские экономисты — сто­ронники реформ — утверждали, что рост в этот период был от 0, 6% до 1, 0% процента в год, если не нулевой.⁵⁴ Отсутствие роста ВНП в сочетании с расходами на обо­рону, ежегодно росшими в начале восьмидесятых на 2— 3 процента в год, означало, что мирная экономика фак­тически сокращалась заметными темпами десять лет, предшествовавших приходу к власти Горбачева⁵⁵. Всякий, кому случалось останавливаться в советской гостинице, делать покупки в советском магазине или ездить в совет­ские деревни, где видна была самая настоящая нищета, должен был понять, что в советской экономике имеются весьма серьезные проблемы, не отраженные полностью в официальной статистике.

Важен был способ интерпретации этого экономичес­кого кризиса. К концу восьмидесятых годов в советской экономической элите произошла примечательная, интел­лектуальная революция. Старая гвардия брежневских дней за три-четыре года сменилась горбачевской волной ре­формистов, таких как Абель Аганбегян, Николай Петра­ков, Станислав Шаталин, Олег Богомолов, Леонид Абал­кин, Григорий Явлинский и Николай Шмелев. Все эти люди понимали — хотя иногда и не до конца, — базовые принципы либеральной экономической теории и были убеждены, что централизованная советская администра­тивно-командная система является коренной причиной упадка экономики СССР.⁵⁶

Однако было бы ошибкой.интерпретировать после­дующие события перестройки всего лишь в терминах экономических императивов.⁵⁷ Как указывал сам Горба­чев, в 1985 году Советский Союз не был в кризисной ситуации, но лишь в «предкризисной». Другие государ­ства переживали куда более серьезные экономические непогоды. Например, в США во время Великой Депрес­сии реальный ВНП страны упал почти на треть, но это не привело к дискредитации американской системы. Серьезная слабость советской экономики иногда призна­валась, и запускались разнообразные традиционные ре­формы, которые должны были остановить спад.⁵⁸

Так что для понимания истинных слабостей Совет­ского государства экономические проблемы следует рассматривать в контексте куда более масштабного кризиса — кризиса легитимности всей системы в целом. Эко­номический провал — это был лишь один из многих провалов советской системы, которые спровоцировали от­каз от системы верований и обнажили слабость самой структуры. Главным поражением тоталитаризма оказа­лась неспособность управлять мыслями. Советские граж­дане, как выяснилось, все это время сохраняли способ­ность мыслить самостоятельно. Многие понимали, не­смотря на годы пропаганды, что их правительство им лжет. Люди помнили зло за личные страдания, перенесенные при сталинизме. Практически в каждой семье погиб кто-то из родственников или друзей при коллективизации, в Большой Террор тридцатых годов, на войне, которая обо­шлась гораздо дороже из-за внешнеполитических ошибок Сталина. Люди знали, что жертвы, были осуждены несправедливо и что советский режим так и не принял на себя ответственность за эти страшные преступления. Люди понимали и то, что в якобы бесклассовом обще­стве возник новый класс — класс партийных функционеров, столь же коррумпированный и привилегирован­ный, как любой правящий класс старого режима, но куда более лицемерный.

В доказательство этого попомним, что Горбачев все время пользовался для обозначения своих целей словом «демократизация», Ленин, разумеется, утверждал, что Советский Союз с диктатурой партии куда ближе к ис­тинной демократии, чем «формальные» демократии За­пада. Но никто в Советском Союзе, говоря слово «де­мократизация», не имел никаких иллюзий, будто это слово значит что-то, отличное от западной демократии, и ни­как уж не ленинский централизм. Аналогично термин «экономический» (в словосочетаниях «экономические соображения» или «экономически оптимально») сегодня означает «эффективный», определяемый капиталисти­ческим законом спроса, и предложения. И любой совет­ский молодой человек, доведенный до отчаяния невоз­можным качеством жизни в СССР, скажет вам, что его единственное желание — жить в «нормальной» стране, то есть в либеральной демократии, не извращенной иде­ологией марксизма-ленинизма. Как сказала мне одна моя приятельница из Советского Союза в 1988 году, ей было трудно заставить детей делать уроки, поскольку «все зна­ют», что демократия — это значит «можешь делать все, что хочешь».

Но важнее то, что недовольны системой были не толь­ко ее жертвы, но и те, кого она возвысила. Александр Яковлев, член Политбюро с 1986 по 1990 год, который был архитектором политики гласности, Эдуард Шевард­надзе, министр иностранных дел, который озвучил по­литику «нового мышления», и Борис Ельцин, президент России, — все они сделали карьеру в самом сердце партий­ного, аппарата. Как члены франкистских Кортесов, как аргентинские и греческие генералы, добровольно отдав­шие власть, эти люди знали, что в самой основе советской системы угнездилась серьезная болезнь, и они находились на должностях высшей власти, где могли чем-то помочь в лечении. Попытки реформ конца восьмиде­сятых годов не были навязаны Советскому Союзу извне, хотя в основе необходимости реформ лежало соревнова­ние с Соединенными Штатами. Но сами реформы яви­лись результатом внутреннего кризиса уверенности, ко­торый поразил широкий сегмент советской элиты пре­дыдущего поколения.

Подрыв легитимности системы не планировался за­ранее и не произошел в один день. Сначала Горбачев использовал гласность и демократизацию как инструмен­ты для укрепления своей руководящей позиции, а потом — чтобы мобилизовать народную оппозицию против окопавшегося экономического чиновничества. При этом он не отклонялся от той тактики, что Применял в пяти­десятые годы Хрущев.⁵⁹ Но эти начальные акты во многом символической политической либерализации скоро начали жить своей жизнью и стали требовать изменений уже ради себя самих. Изначальный призыв Горбачева к гласности и перестройке вызвал резонанс среди масс интеллигенции, которую не надо было убеждать в де­фектности системы. И оказалось, что есть лишь один набор стандартов, которыми была старая система изме­рена и найдена неудачной: стандарты либеральной де­мократии, то есть продуктивность рыночной экономики и свобода демократической политики.⁶⁰

Советские люди, униженные своими властителями и презираемые не только остальной Европой, но и своей интеллигенцией за пассивную покорность тоталитариз­му, показали, что и Европа, и эта интеллигенция не правы. После 1989 года на выжженной земле тоталитаризма стало восстанавливаться гражданское общество — политические партии, профсоюзы, новые журналы и газеты, экологические клубы, литературные общества, церкви, националистические группы и так далее. Миф, что советские люди принимают легитимность старого обще­ственного договора, рушился на каждых выборах, где подавляющее большинство при первой возможности голосовало против представителей старого аппарата. Политическая зрелость российского народа нигде так не проявилась, как при выборе Ельцина первым всенарод­но избранным президентом России, именно его, а не какого-нибудь полуфашистского демагога вроде Мило­шевича в Сербии или полудемократа вроде Горбачева. Эта зрелость проявилась и тогда, когда народ России поднялся на призыв Ельцина защитить новые демократические институты против консервативного переворо­та, совершенного в августе 1991 года. Как и ранее жите­ли Восточной Европы, россияне показали себя не инерт­ными и атомизированными, а готовыми защищать свое достоинство и свои права.⁶¹

Такое массовое разочарование в системе верований, лежащих в основе Советского Союза, не могло случить­ся за один день, и это заставляет предположить, что то­талитаризм как система рухнул намного раньше восьми­десятых годов. И, конечно, начало конца тоталитаризма можно было бы проследить вплоть до периода, последо­вавшего за смертью Сталина в 1953 году, когда режим перестал использовать террор без разбора.⁶² После так называемого «секретного доклада» Хрущева в 1956 году и закрытия сталинского ГУЛАГа режим не мог более в про­ведении своей политики полагаться только на силу и должен был все сильнее прибегать к умасливанию, кооп­тации и подкупу, чтобы привлечь народ к своим целям. Этот отход от террора в чистом виде был в некотором смысле неизбежен, потому что в сталинской системе ни один руководитель не мог чувствовать себя в безопасно­сти — ни даже главы сталинской полиции Ежов или Бе­рия, которые оба были казнены, ни министр иностран­ных дел Молотов, у которого жену отправили в лагеря, ни его преемник Хрущев, который живо описывал, как один косой взгляд Сталина заставлял члена Политбюро дрожать за свою жизнь, ни даже сам Сталин, все время опасавшийся заговоров. Демонтаж системы террора, столь смертоносной для ее функционеров, стал поэтому почти неизбежен, как только смерть Сталина дала высшему руководству такую возможность.

Решение советского режима перестать убивать людей без разбора немедленно сдвинуло баланс власти между государством и обществом в пользу последнего и означа­ло, что с этой минуты Советское государство уже не контролирует все без исключения стороны жизни советских людей. Потребительский спрос, или черный рынок, или местная политическая машина уже не могли быть просто раздавлены или использованы. Страх перед полицией оставался важным оружием государства, но часто дер­жался на заднем плане и должен был подкрепляться дру­гими политическими средствами, такими как обещание увеличить объем товаров народного потребления. До Гор­бачева целых 20% советского ВНП производилось на чер­ном рынке или проходило через него полностью вне кон­троля планирующего центра.

Примером ослабления контроля центра было возник­новение различных «мафий» в национальных республи­ках СССР в шестидесятых — семидесятых годах, таких как «хлопковая мафия» процветавшая в Узбекистане под предводительством первого секретаря коммунистической партии Узбекистана Рашидова. Защищенный личными отношениями с советским президентом Брежневым, его дочерью Галиной и ее мужем Чурбановым (высоким по­лицейским чиновником в Москве), Рашидов годами мог править коррумпированной бюрократической империей. Эта группа чиновников подделывала документы о про­изводстве хлопка в республике, переводила огромные средства на личные банковские счета и правила местной партийной организацией практически без контроля Мос­квы. В этот же период процветали мафии всех сортов во всем советском обществе, главным образом в нацио­нальных республиках, но также и в таких городах, как Москва и Ленинград.

Такую систему уже нельзя назвать тоталитарной; но это и не форма авторитаризма вроде диктатур Латинской Америки. Наверное, лучший термин для характеристики Советского Союза и Восточной Европы брежневского периода нашел Вацлав Гавел, назвавший эти режимы «посттоталитарными», указывая, что это уже не крова­вые полицейские государства тридцатых — сороковых го­дов, но живут они под тенью прежней тоталитарной прак­тики.⁶³ Тоталитаризм не сумел убить в этих обществах демократические идеи, но его наследие мешало обще­ству перейти к демократии.

Точно так же рухнул тоталитаризм в Китайской На­родной Республике и странах Восточной Европы. Цент­рализованный правительственный контроль над китай­ской экономикой даже в «сталинистский» период КНР никогда не был так тотален, как в Советском Союзе, и около четверти всей экономики не учитывалось в наци­ональном плане. Когда Дэн Сяопин поставил в 1978 году страну на курс экономических реформ, у многих китай­цев ещеживы были воспоминания о рынках и предпри­нимательстве пятидесятых годов, так что вряд ли удиви­тельно, что они смогли в следующем десятилетии вос­пользоваться преимуществами либерализованной эконо­мики. Начало экономических реформ символизировало раннее и явное признание коммунистическими лидера­ми несостоятельности централизованного планирования.

Тоталитарное государство, допускающее существова­ние обширного частного сектора, по определению боль­ше не является тоталитарным. В Китае в атмосфере от­носительной свободы, превалировавшей с 1978 года до закручивания гаек в 1989 году, очень быстро возроди­лось гражданское общество — в виде самодеятельных организаций бизнесменов, предпринимателей, нефор­мальных групп и так далее. Китайские лидеры рассчита­ли, что им проще обеспечить себе легитимность, взяв на себя роль агентов модернизации и реформирования Ки­тая, а не твердолобых защитников марксистской орто­доксии.

Но легитимности достичь было не легче, чем в случае Советского Союза. Экономическая модернизация требовала открытия китайского общества иностранным идеям и влияниям, она отнимала власть у государства в пользу гражданского общества, она открывала возможности для коррупции и других социальных зол, с которыми трудно бороться в однопартийной политической системе, и она создавала все более образованную и космополитическую элиту в больших городах, являвшуюся функциональным эквивалентом среднего класса. Это дети этой элиты орга­низовали митинг, начавшийся на площади Тяньаньмынь к апреле 1989 года в годовщину смерти Ху Яобана.⁶⁴ Эти студенты, из которых кое-кто учился на Западе и был »паком с политической жизнью вне Китая, уже не удов­летворялись однобокими реформами китайской комму­нистической партии, дававшими значительную экономи­ческую свободу и никакой политической.

Есть люди, полагающие, что студенческий митинг на площади Тяньаньмынь был не столько выражением спонтанного требования участия в политике, сколько отра­жением политической борьбы за пост Дэна между Чжао Цзянем иЛи Пеном.⁶⁵ Вполне может быть: Чжао явно был более симпатичен митингующим студентам, чем ос­тальные руководители, и он отчаянно пытался спасти себя, апеллируя к ним до подавления митинга военной силой 4 июня.⁶⁶ Но то, что политические протесты были результатом манипуляции сверху, еще не значит, что они не были проявлением более глубокого недовольства ки­тайского общества существующей политической систе­мой. Более того, преемственность — это ахиллесова пята всех возможных тоталитаризмов. Без общепризнанного механизма передачи власти у претендентов на нее суще­ствует постоянное искушение разыграть карту реформ как средство получить преимущество над соперниками. Но розыгрыш этой карты почти неизбежно освобождает новые силы в обществе, ускользающие из-под контроля манипулятора.

После событий 1989 года Китай стал обычной азиат­ской авторитарной страной. Ему не хватает внутренней легитимности среди широкого сектора его собственной элиты, в частности, среди молодежи, которая когда-ни­будь унаследует страну и не придерживается какой-то последовательной идеологии. КНР не будет более слу­жить образцом революционерам, как было когда-то при Мао, тем более если ее сравнивать с быстро растущими капиталистическими странами региона.

И уже летом 1989 года, когда только начиналось мас­совое бегство из Восточной Германии, многие люди на Западе теоретизировали, что социализм в Восточной Гер­мании и других странах Восточной Европы укоренился, и если дать народам этих стран выбор, они выберут «гу­манную» левую альтернативу, то есть не коммунизм, не капиталистическую демократию. Это оказалось полной иллюзией. Падение тоталитаризма в Восточной Европе, где советские институты были силой навязаны не желав­шим этого народам, произошло куда быстрее, чем в Со­ветском Союзе и в Китае. Это вряд ли должно считаться удивительным. Гражданское общество было уничтожено не столь тщательно, в разных странах по-разному. На­пример, в Польше не было коллективизации сельского хозяйства, как в соседних Украине и Белоруссии, и цер­ковь осталась более или менее независимой. В дополне­ние к тем причинам, которые были у советского народа для сопротивления ценностям коммунизма, местные на­ционалистические силы сохраняли живую память о до-коммунистическом обществе, и это помогло в его быст­ром восстановлении после переворотов конца 1989 года. Как только Советы дали понять, что не будут вмешиваться в дела своих союзников в Восточной Европе, един­ственное, что могло удивить, — тотальная деморализа­ция коммунистических аппаратов по всем восточноев­ропейским странам и тот факт, что вряд ли хоть один представитель старой гвардии пальцем шевельнул ради своей защиты.

Социализм и постколониальные традиции сильного государства почти полностью дискредитировали себя в Африке к концу восьмидесятых годов, поскольку боль­шая часть стран региона испытала экономический кол­лапс и гражданскую войну. Самым разрушительным был опыт стран с несгибаемо-марксистским правлением, та­ких как Эфиопия, Ангола и Мозамбик. Возникли демок­ратии в Ботсване, Гамбии, Сенегале, Маврикии и Нами­бии, а авторитарные режимы в огромном большинстве остальных африканских стран вынуждены были пообе­щать свободные выборы.

Разумеется, в Китае продолжают править коммуни­сты, как и на Кубе, в Северной Корее и во Вьетнаме. Но после внезапного падения шести коммунистических режимов в Восточной Европе с июля по декабрь 1989 года изменилось само восприятие коммунизма. Комму­низм, когда-то объявлявший себя более передовой фор­мой общественного устройства, нежели либеральная де­мократия, стал прочно ассоциироваться с огромной по­литической и экономической отсталостью. Власть ком­мунизма в мире еще присутствует, но уже не олицетворяет собой привлекательной и динамической идеи. Те, кто на­зывал себя коммунистами, теперь связаны постоянными арьергардными боями за сохранение положения и влас­ти. Коммунисты оказались в незавидной позиции защит­ников старого реакционного общественного порядка, вре­мя которого давным-давно миновало, — вроде монархий, которые сумели сохраниться в двадцатом веке. Идеологическая угроза, которую они представляли для либераль­ных демократий, исчезла, а после ухода Красной армии из Восточной Европы во многом исчезла и военная.

Хотя демократические идеи подорвали легитимность коммунистов во всем мире, на пути установления демок­ратии как таковой стоят огромные трудности. Студен­ческие протесты в Китае были подавлены партией и ар­мией, и некоторые из прежних реформ Дэна после этого были отменены. В пятнадцати республиках бывшего Со­ветского Союза будущее демократии далеко не гаранти­ровано. В Болгарии и Румынии продолжаются постоян­ные политические волнения после ухода коммунистов от власти. В Югославии — гражданская война и распад. Только Венгрия, Чехословакия, Польша и бывшая Вос­точная Германия как будто готовы перейти в следующем десятилетии к стабильной демократии и рыночной эко­номике, хотя даже и у них экономические проблемы, с которыми пришлось столкнуться, оказались намного серь­езнее ожидаемых.

Существует довод, что пусть даже коммунизм умер, он быстро сменяется нетерпимым и агрессивным нацио­нализмом. Преждевременно еще праздновать кончину сильного государства, поскольку там, где коммунисти­ческий тоталитаризмне выжил, он попросту сменился националистическим авторитаризмом или даже фашиз­мом русской или сербской разновидности. В этой части света в ближайшем будущем не будет ни мира, ни де­мократии, и, согласно данной точке зрения, она будет представлять для существующих западных демократий такую же опасность, как и Советский Союз.

Но не следует удивляться, что не все бывшие коммунистические страны совершают быстрый и безболезнен­ный переход к стабильной демократии. Напротив, уди­вительно было бы, если бы так случилось. Чтобы воз­никла стабильная демократия, необходимо преодолеть ко­лоссальные препятствия. Например, старый Советский Союз просто был неспособен к демократизации. СССР с той степенью свободы, чтобы его можно было считать настоящей демократией» немедленно развалился бы по национальным и этническим границам, распался на мень­шие государства. Это, конечно, не значит, что отдельные части СССР, в том числе Российская Федерация или Украина, не могут демократизироваться. Но процессу де­мократизации должен предшествовать болезненный про­цесс национального размежевания, такой, который не всегда происходит быстро и бескровно. Этот процесс начался с обсуждения Союзного Договора девятью из пятнадцати республик в апреле 1991 года и резко уско­рился после провала августовского путча.

Более того, не существует внутреннего противоречия между демократией и хотя бы некоторыми из вновь воз­никших национализмов. В то время как возникновение стабильной либеральной демократии в Узбекистане или Таджикистане в ближайшее время крайне маловероятно, нет причин думать, что Литва или Эстония, получив национальную независимость, будут менее либеральны, чем Швеция или Финляндия. Неверно также, что новые национализмы, если им дать свободу, будут проявлять аг­рессию или экспансионизм. Одним из наиболее приме­чательных поворотов конца восьмидесятых — начала девяностых годов был поворот главной струи русского на­ционализма к понятию «Малой России», заметный не только у таких либералов, как Борис Ельцин, но и у кон­сервативных националистов вроде Эдуарда Володина и Виктора Астафьева.

Следует тщательно различать преходящие условия и постоянные. В республиках Советского Союза и странах Восточной Европы нам легко увидеть замену марксизма-ленинизма различными диктатурами, националистами и полковниками, кое-где даже коммунисты могут вернуть­ся на сцену. Но представляемый ими авторитаризм оста­нется местным и бессистемным. Они, как и диктаторы Южной Америки, столкнутся с фактом, что у них более нет ни долговременного источника легитимности, ни хорошего рецепта для решения встающих перед страной экономическими политических проблем. Многие из наро­дов этого региона могут и не совершить переход к де­мократии при жизни нашего поколения, но следующее поколение вполне может это сделать. Путь к либераль­ной демократии для Западной Европы тоже не был быстр и легок, что не помешало каждой стране этого региона в конце концов его пройти.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: