САМОЕ ХОЛОДНОЕ ИЗ ВСЕХ ХОЛОДНЫХ ЧУДОВИЩ

 

Кое-где существуют еще народы и стада, но не у нас, братья ион; у нас есть государства.

Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня, ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов. Государством называется самое холодное из всех холодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из уст его: «Я, государство, есмь народ»

Это - ложь! Созидателями были те, кто создали народы и дали им веру и любовь; так служили они жизни. Разрушители — это те, кто ставит ловушки для многих и называет их государством: они навесили им меч и навязали им сотни желаний...

Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на своем языке о добре и зле — этого языка не понимает сосед. Свой языкобрел он себе в обычаях и правах. Не государство лжет на всех языках о добре и зле: и что оно говорит, оно лжет — и что есть у него, оно украла.

Ницше, «Так говорил Заратустра»³²⁰

 

В конце истории у либеральной демократии не оста­лось серьезных конкурентов. В прошлом люди отвергали либеральную демократию, считая ее ниже монархии, ари­стократии, теократии, фашистского или коммунистичес­кого тоталитаризма или любой другой идеологии, в которую им случалось верить. Но теперь, если не считать исламского мира, установился, по всей видимости, об­щий консенсус, согласный с претензиями либеральной демократии на звание наиболее рациональной формы правления, то есть государства, которое наиболее полно понимает рациональные желания и рациональное при­знание. Если это так, то почему вне исламского мира существуют недемократические страны? Почему переход к демократии остается столь трудным для многих стран, народы и правительства которых абстрактно согласны с демократическими принципами? Почему есть у нас по­дозрения» что некоторые режимы на земном шаре, в на­стоящее время объявляющие себя демократическими, вряд ли останутся таковыми, в то время как о Других едва ли можно сказать, что это именно стабильная де­мократия, а не что-то иное? И почему существующая тенденция к либерализму вроде бы пошла на спад, хотя в долгосрочной перспективе обещает победить?

Учреждение либеральной демократии должно бы быть в высшей степени рациональным политическим актом, в котором общество как целое обдуманно выбирает кон­ституцию и основные законы, управляющие обществен­ной жизнью. Но часто поражает слабость и рассудка, и политики, не дающая достигнуть им своих целей, и по­ражает, как люди «теряют контроль» над своей жизнью, не только личной, но и на политическом уровне. Напри­мер, многие страны Латинской Америки возникли как либеральные демократии вскоре после отвоевания неза­висимости у Испании или Португалии в девятнадцатом веке и создали свои конституции по образцу конститу­ции Соединенных Штатов или республиканской Фран­ции. И ни одно из них не сумело сохранить демократи­ческую традицию нерушимой до нынешних времен. Оп­позиция либеральной демократии на теоретическом уровне никогда не была сильна в Латинской Америке, если не считать кратких периодов вызова со стороны фашиз­ма и коммунизма, и все же либеральным демократам пришлось выдержать трудные бои за завоевание и сохра­нение власти. Есть такие страны, как Россия, знавшая множество авторитарных форм правления, но не знав­шая до недавних времен истинной демократии. Другие страны, вроде Германии, испытали страшные трудности на пути к стабильной демократии, несмотря на глубокие свои корни в западноевропейской традиции, а во Фран­ции, на родине свободы и равенства, много возникло и исчезло республик после 1789 года. Эти примеры резко контрастируют с большинством примеров демократий англосаксонского происхождения, где стабильность ин­ститутов поддерживалась сравнительно легко.

Причина, по которой либеральная демократия не стала повсеместной или не всегда оставалась стабильной пос­ле прихода к власти, лежит в конечном счете в неполном соответствии между народам и государством. Государ­ства — искусственные политические образования, а на­роды — существующие моральные сообщества. Имеется в виду, что народы — это сообщества с единым» понима­нием добра и зла, представлением о святом и грешном, которые, быть может, возникли по чьей-то воле в дале­ком прошлом, но существуют сейчас в большой степени силой традиций. Как сказали Ницше, «каждый народ го­ворит на своем языке о добре и зле» и «свой язык обрел он себе в обычаях и правах», отраженных не только в конституции и законах, но в семье, в религии, в классо­вой структуре, в ежедневных привычках и в идеале обра­за жизни. Царство государств — это царство политичес­кого, сфера сознательного выбора подходящего режима правления. Царство народов не политично: это область действия культуры и общества, чьи правила редко явно или сознательно признаются даже теми, кто в них уча­ствует. Когда Токвиль говорит об американской консти­туциональной системе сдержек и противовесов, о разде­лении ответственности между федеральным правитель­ством и правительством штата, он говорит о государствах; но когда он описывает фанатический спиритуализм аме­риканцев, их ревность к равенству или факт, что они более привержены практической науке, нежели теорети­ческой, он говорит о народе.

Государства накладываются на народы сверху. В не­которых случаях государства формируют народы, как за­коны Ликурга и Ромула сформировали этос народов Спарты и Рима или как законы свободы и равенства создали демократическое сознание среди различных на­родов-эмигрантов, образовавших Соединенные Штаты Америки. Но во многих случаях между государством и народом есть напряженность — как, например, было в России и Китае; где коммунисты силой обращали насе­ление к идеалам марксизма. Успех и стабильность ли­беральной демократии поэтому никогда не определяет­ся простым механическим приложением определенного набора универсальных принципов и законов, но требу­ет определенной степени согласия между народами и государствами.

Если мы следом за Ницше определим народ как мо­ральную общность, разделяющую одни и те же понятия о добре и зле, то становится ясно, что народы и культу­ры, ими создаваемые, начинаются в тимотической части души. Культуры, в некотором смысле, возникают из способности оценивать: сказать, например, что человек, ува­жающий старших, — человек достойный или что чело­век, поедающий нечистых животных вроде свиней, дос­тойным не является. Таким образом, тимос, или жажда признания, есть фундамент для того, что социологи на­зывают «ценностями». Как мы видели, это борьба за при­знание породила отношения господства и рабства во всех их многообразных проявлениях и моральные кодексы, произошедшие из них, — почтение подданного к монар­ху, крестьянина к помещику, надменное чувство превос­ходства у аристократа и так далее.

Жажда признания — это также психологический фун­дамент двух крайне мощных чувств — религии и нацио­нализма. Этим я не хочу сказать, что религия и национа­лизм могут быть сведены к жажде признания, но именно корни этих страстей, лежащие в тимосе, и придают им столь великую силу. Верующий присваивает достоинство всему, что его религия считает священным, — набору моральных законов, образу жизни или конкретным пред­метам поклонения. И он впадает в гнев, если унижают достоинство того, что для него священно.³²¹ Национа­лист верит в достоинство, своей национальной или этни­ческой группы, а потому — в собственное достоинство qua (в качестве (лат.)) члена этой группы. Он ищет признания этого своего конкретного достоинства у других и, подобно верую­щему религиозному, впадает в гнев при унижении этого достоинства. Тимотическая страсть, жажда признания со стороны аристократа-господина, запустила исторический процесс, а тимотическая страсть религиозного фанатиз­ма и национализма двигала его столетиями путем войн и конфликтов. Тимотические корни религии и национа­лизма объясняют, почему конфликты вокруг «ценностей потенциально куда более смертоносны, чем конф­ликты на почве имущества и богатства.³²² В отличие от денег, которые можно просто поделить, достоинство по сути своей не допускает компромиссов: либо ты призна­ешь мое достоинство иди достоинство того, что для меня священно, либо, нет. Только тимос, ищущий «справедливости», способен на истинный фанатизм, одержимость и ненависть.

Либеральная демократия в ее англосаксонском вари­анте является усилением некоего вида холодной расчет­ливости за счет прежних моральных и культурных гори­зонтов. Рациональное желание должно возобладать над иррациональной жаждой признания, в частности, над мегалотимией гордых господ, требующих признания сво­его превосходства. Либеральное государство, вырастая из традиции Гоббса и Локка, вступает в затяжную борьбу с собственным народом. Оно стремится гомогенизировать разнообразные традиционные культуры людей и хочет, чтобы граждане заменили их долговременным расчетом своих интересов. Вместо органической моральной общ­ности со своим языком «добра и зла» надо усвоить но­вую совокупность демократических ценностей: быть «уча­стником», человеком «рациональным», «секулярным», «мобильным», «сопереживающим» и «толерантным»³²³. Изначально эти новые демократические ценности вооб­ще не были ценностями в смысле определения Оконча­тельной доблести или добра. Они зародились как сред­ства, привычки, которые человек должен приобрести, чтобы успешно жить в мирном и процветающем либе­ральном обществе. Именно по этой причине Ницше на­звал государство «самым холодным из всех холодных чу­довищ», уничтожающим народы и их культуры, навязы­вая им «сотни желаний».

Но чтобы демократия была действенной, граждане демократических государств должны забыть утилитарные корни своих ценностей и выработать некоторую ирраци­ональную тимотическую гордость своей политической системой и образом жизни. То есть они должны начать любить демократию не потому, что она лучше других альтернатив, но потому, что это их демократия. Более того, необходимо перестать видеть в таких ценностях, как «толерантность», лишь средства к достижению ка­кой-то цели; в демократическом обществе толерантность становится определяющей добродетелью.³²⁴ Выработка та­кого рода гордости или ассимиляция демократии в само­ощущение граждан — вот что имеется в виду под созда­нием «демократической» или «гражданской» культуры. Наличие такой культуры есть ключевое условие долго­временного здоровья и стабильности демократий, по­скольку ни одно реальное общество не может долго вы­жить на одном лишь рациональном расчете и желаниях.

Культура — в виде сопротивления преобразованию определенных традиционных ценностей в ценности де­мократические — может, таким образом, представлять собой препятствие на пути демократизации. Так каковы же те культурные факторы, которые мешают установле­нию стабильных либеральных демократий? ³²⁵ Такие фак­торы делятся на несколько категорий.

Факторы первой категории относятся к степени и характеру национального, этнического и расового созна­ния страны. Ничего нет внутренне несовместимого меж­ду национализмом и либерализмом; на самом деле они были тесно переплетены между собой в борьбе Герма­нии и Италии за национальное единство в девятнадца­том веке. Национализм и либерализм были также объ­единены в стремлении Польши к национальному воз­рождению в восьмидесятых годах двадцатого века, а те­перь так же тесно связаны между собой в борьбе стран Балтии за независимость от СССР. Желание националь­ной независимости и суверенитета можно рассматривать как одно из возможных проявлений желания самоопре­деления и свободы; если только национальность, раса или этническая принадлежность не становятся исклю­чительной основой для обладания гражданством и законными правами. Независимая Литва может быть полнос­тью либеральным государством, если она будет гарантировать права всех своих граждан, в том числе русского меньшинства, которое решит остаться в стране.

С другой стороны, демократия вряд ли возникнет в стране, где национализм или этноцентризм составляющих ее групп настолько велик, что у них нет общего ощуще­ния нации или признания прав друг друга. Поэтому силь­ное чувство национального единства необходимо должно существовать до появления стабильной демократии, как это было в таких странах, как Великобритания, Соединенные Штаты, Франция, Италия и Германия. Отсутствие такого чувства в Советском Союзе послужило одной из причин, почему стабильная демократия не могла там воз­никнуть до распада страны на меньшие национальные единицы.³²⁶ В Перу только 11 процентов населения — бе­лые, потомки испанских конкистадоров, а остальное на­селение— индейцы, отделенные географически, эконо­мически и духовно от всей страны. Эта отделенность бу­дет серьезным долговременным препятствием стабильной демократии в Перу. То же самое относится к Южной Аф­рике: здесь не только фундаментальная трещина между белыми и черными, но и сами черные разделены на этни­ческие группы с долгой историей взаимного антагонизма.

Второе культуральное препятствие демократии свя­зано с религией. Между религией и либеральной демок­ратией, как и в случае национализма, нет внутреннего конфликта, кроме тех случаев, когда религия не может стать толерантной или эгалитарной. Мы уже отмечали точку зрения Гегеля, что христианство вымостило путь для Французской революции, установив принцип равен­ства всех людей на основе их способности к моральному выбору. Огромное большинство сегодняшних демокра­тий имеют христианское наследие, а Сэмюэл Хантинг­тон указывал, что большинство новых демократий, воз­никших после 1970 года, были католическими страна­ми.³²⁷ Так что в некотором смысле религия оказывается не препятствием, а подспорьем демократизации.

Но религия сама по себе не создает свободного об­щества, и христианство в некотором смысле должно пу­тем секуляризации своих целей отменить себя, чтобы мог возникнуть либерализм. Общепризнанно, что движущей силой такой секуляризации на Западе послужил протес­тантизм. Превратив религию в частное дело христиани­на и его Бога, протестантизм отменил потребность в от­дельном классе священнослужителей, или, более широ­ко, — вмешательства религии в политику. Другие миро­вые религии также подвергли себя аналогичному процессу секуляризации: например, буддизм и синтоизм ограни­чили себя областью частного почитания богов, центром которого является семья. Наследие индуизма и конфу­цианства неоднозначно: это достаточно терпимые уче­ния, доказавшие свою совместимость с широким спект­ром секулярной деятельности, но суть этих учений иерархическая и не эгалитарная. Ортодоксальный иудаизм и фундаменталистский ислам, наоборот, религии тотали­тарные, стремящиеся регулировать каждый аспект жиз­ни человека, как публичной, так и частной, в том числе и политику. Эти религии могут быть совместимы с де­мократией — ислам не менее христианства утверждает принцип равенства людей, — но их очень трудно согла­совать с либерализмом я признанием всеобщих прав, особенно с правом на свободу совести и вероисповеда­ния. Наверное, неудивительно поэтому, что единствен­ной либеральной демократией в современном исламском мире является Турция, единственная страна, в начале двадцатого века явного отвергшая исламское наследие в пользу секулярного общества.³²⁸

Третье ограничение на возникновение либеральной демократии связано с существованием в высшей степе­ни не эгалитарной социальной структуры и всеми при­вычками разума, из этого проистекающими. Согласно Токвилю, сила и стабильность американской демокра­тии связаны с тем, что американское общество было строго эгалитарным и демократическим задолго до написа­ния конституции и Декларации независимости: амери­канцы «рождались равными». То есть доминантные куль­турные традиции были привезены в Северную Америку из либеральных Англии и Голландии, а не, например, из абсолютистских Португалии и Испании семнадцатого столетия. А вот Бразилия и Перу унаследовали традицию развитого расслоения на классы, в котором различные классы враждебны друг другу и бдительно охраняют свои права.

Иначе говоря, господа и рабы в некоторых странах присутствовали в более открытых и глубоко укоренен­ных формах, чем в других. Во многих странах Латинской Америки и на американском Юге до гражданской войны открыто существовало рабство или некая форма крупно­го землевладения, в которой крестьяне были связаны с владельцами латифундий практически крепостной зави­симостью. Это вело к ситуации, которую Гегель описал как характерную для раннего периода господства и раб­ства: жестокие и праздные господа и класс запуганных и зависимых рабов, не представляющих себе свободы. И наоборот, в Коста-Рике, в изолированном и заброшен­ном уголке испанской империи, не было крупных землевладений, и от этого произошло равенство в нищете, которое может послужить объяснением относительного успеха демократии в этой стране.³²⁹

Последний культуральный фактор, влияющий на пер­спективы либеральной демократии, связан со способно­стью общества самостоятельно создать здоровое граждан­ское общество — сферу, в которой люди могут занимать­ся токвилевским «искусством объединения» без опоры на государство. Токвиль утверждает, что демократия все­го эффективнее Тогда, когда распространяется не сверху вниз, а снизу вверх, когда центральное государство есте­ственно возникает из мириадов органов местного само­управления и частных объединений, которые служат школами свободы и господства над собой. В конце кон­цов демократия — это вопрос самоуправления, и если люди способны управлять собой в городах и деревнях, в корпорациях и профессиональных союзах, в универси­тетах, то они, вероятно, смогут это делать и на уровне страны.

Эта способность, в свою очередь, часто связана с ха­рактером предшествующего общества, из которого и воз­никла демократия. Выдвигалось утверждение, что эти предшествующие общества управлялись сильным цент­рализованным государством, которое систематически уничтожало все промежуточные источники власти, такие как военную аристократию или региональных вож­дей, и в результате порождали после модернизации авто­ритарное правление с большей вероятностью, чем фео­дальные общества, где власть делилась между королем и несколькими влиятельными феодальными предводителя­ми.³³⁰ Таким образом, Россия и Китай, которые были обширными бюрократическими империями в дореволю­ционные времена, развились в коммунистические тота­литарные страны, в то время как Англия или Япония, до модернизации феодальные, стали либеральными демок­ратиями.³³¹ Такое объяснение указывает и на трудности, с которыми встретились при установлении либеральной демократии такие западноевропейские страны, как Фран­ция и Испания. В обоих случаях феодализм был уничтожен централизующей модернизирующей монархией, и в странах создалась традиция сильной власти государства, а слабое и робкое гражданское общество было от этой власти полностью зависимо. Централизованные монар­хии повлияли на образ мыслей народа, и люди утратили способность организовываться на частном уровне и спон­танно, работать друг с другом на уровне местной власти и сами нести ответственность за собственную жизнь. Централистские традиции во Франции, где любая дорога или мост в любой глуши могли быть построены только по разрешению из Парижа, продолжались неизменно от Людовика XIII через Наполеона до, современной Пятой Республики, где ее воплощает Conseil d’Etat (государственный совет (фр.)).³³² Испания передала подобное наследие многим государствам Латин­ской Америки,

Сила «демократической» культуры часто сильно за­висит от последовательности воплощения элементов ли­беральной демократии. В сильнейших из современных либеральных демократий — например, в Великобритании или Соединенных Штатах — либерализм предшествовал демократии, или свобода предшествовала равенству. То есть либеральные права на свободу слова, свободу объ­единений и политического участия в управлении были предоставлены небольшой элите — в основном белым, мужчинам, оседлым — и лишь потом распространились на другие группы населения.³³³ Обычаи демократическо­го состязания и, компромисса, когда права меньшинства тщательно защищаются, были сперва усвоены неболь­шими элитными группами людей с одинаковым общест­венным происхождением и стремлениями и только по­том — широкими и неоднородными массами общества, наполненного, .скажем, давней племенной или расовой ненавистью. Такое последовательное осуществление позволило либеральной демократии слиться и ассоцииро­ваться со старейшими национальными традициями. Отож­дествление либеральной демократии с патриотизмом уси­ливает ее тимотическую привлекательность для охватыва­емых ею групп и привязывает эти группы к демократи­ческим институтам прочнее, чем если бы они участвовали в этой демократии с самого начала.

Все эти факторы — чувство национальной идентич­ности, религия, социальное равенство, склонность к об­разованию гражданского общества и исторический опыт наличия либеральных институтов — вместе и составляют культуру народа. Тот факт, что народы могут в этих от­ношениях так сильно отличаться, объясняет, почему у одних народов строительство либеральной демократии проходит гладко, а у других нет или почему одни и те же народы в одном веке отвергают демократию, а в другом принимают без колебаний. Любой государственный дея­тель, стремящийся расширить сферу свободы и консо­лидировать ее продвижение, должен быть чувствителен к до-политическим ограничениям подобного рода на воз­можность государств успешно достичь конца истории.

Тем не менее существуют некоторые заблуждения относительно культуры и демократии, и которые не сле­дует впадать. Первое — это мнение, что культуральные факторы составляют достаточные условия для установ­ления демократии. Так, один известный советолог убе­дил сам себя, что в Советском Союзе в брежневские годы существовала действенная форма плюрализма — просто потому, что Советский Союз достиг определенного уровня урбанизации, образования, душевого дохода, секуляри­зации и так далее. Но мы не должны забывать, что нацист­ская Германия отвечала практически всем предваритель­ным условиям, которые обычно называются как необхо­димые для либеральной демократии: она была объединена национально, экономически развита, в основном про­тестантская, имела здоровое гражданское общество и не выделялась особым общественным неравенством среди других западноевропейских стран. И все же невероят­ный выброс тимотического самоутверждения и гнева, составлявших немецкий национал-социализм, смог пол­ностью пересилить желание рационального и взаимного признания.

Демократия никогда не может войти с черного хода: в определенный момент она должна возникнуть из сознательного политического решения — установить демократию. Царство политики остается автономным по отно­шению к царству культуры и имеет собственное особое достоинство в точке пересечения желания, тимоса и рас­судка. Стабильная либеральная демократия не может воз­никнуть без существования мудрых и умелых государ­ственных деятелей, которые знают искусство политики и умеют преобразовать невысказанные склонности народов в устойчивые политические институты. Изучение успешных переходов к демократии подчеркивает важность таких чисто политических факторов, как способность нового демократического руководства нейтрализовать вооруженные силы, одновременно стараясь устранить прежние несправедливости, его умение поддержать сим­волическую преемственность (флаг, гимн и тому подоб­ное), природа установленной системы партий, и такай фактор, как президентская или парламентская установи­лась демократия.³³⁴ И наоборот, изучение краха демокра­тий постоянно показывает, что такие события никоим образом не являются неизбежным результатом культур­ной или экономической среды, но чаще всего вызваны конкретными неверными решениями отдельных политиков.³³⁵ Государства Латинской Америки никто не вы­нуждал принимать политику протекционизма и замеще­ния импорта во время всемирной депрессии тридцатых годов, но именно эта политика лишила их перспектив стабильной демократии на будущие годы.³³⁶

Вторая и, наверное, более важная ошибка — это счи­тать культурные факторы необходимыми условиями для установления демократии. Макс Вебер приводит про­странное исследование об исторических корнях совре­менной демократии, которую он.считает возникшей из определенных и очень специфических условий, существо­вавших в западном городе.³³⁷ Рассуждения Вебера о демократии, - как всегда, исторически богаты и проница­тельны. Но он рисует демократию как нечто, могущее возникнуть лишь в специфической культурной и соци­альной питательной среде маленького уголка западной цивилизации. Тот же факт, что демократия возникла как наиболее рациональная из возможных политических си­стем и «подходящая» для более широкой человеческой личности, общей для разных культур, всерьез не рассмат­ривается.

Есть многочисленные примеры стран, которые не отвечают многим так называемым культурным «предус­ловиям» для демократии и которые тем не менее достиг­ли на удивление высокого уровня демократической ста­бильности. Главный пример такой страны — Индия, не богатая и не отличающаяся высокой индустриализа­цией (хотя некоторые секторы ее экономики выделяют­ся очень развитой технологией), не объединенная наци­онально, не протестантская, и все же она с момента по­лучения независимости в 1947 году поддерживает эффек­тивно работающую демократию. В прошлом целые народы сбрасывали со счетов как культурально недостаточные для демократии говорили, что немцы и японцы подав­лены своими авторитарными традициями, католицизм считался неодолимым препятствием для демократии в Испании, Португалии и многих странах Латинской Аме­рики, равно как и православие в Греции и в России. Многие из народов Восточной Европы считались либо неспособными перенять либерально-демократические традиции Европы Западной, либо не заинтересован­ными в этом. Когда горбачевская перестройка тяну­лась и тянулась, не порождая никаких четких реформ, многие наблюдатели в Советском Союзе и вне его ста­ли утверждать, что русские культурально неспособны к демократии: ни демократических традиций, ни граж­данского общества; все это задавлено столетиями ти­рании. И все же во всех этих странах демократические институты возникли. В Советском Союзе под управле­нием Бориса Ельцина заработал российский парламент как законодательный орган с большим стажем, и ши­роко и спонтанно в 1990—1991 годах стало возникать гражданское общество. До какой степени демократичес­кие идеи укоренились среди широких масс, показало все­народное сопротивление попытке реакционного перево­рота в августе 1991 года.³³⁸

Слишком часто приходится слышать аргумент, что та или иная страна не может демократизироваться, потому что не имеет демократических традиций. Будь такие тра­диции необходимы, то вообще ни одна страна не могла бы стать демократической, поскольку нет ни одного народа или культуры (включая и западноевропейские), которые не начинали бы с полностью авторитарных традиций — собственных или заимствованных.

Дальнейшее рассуждение предполагает, что раздели­тельная линия между культурой и политикой, между на­родами и государствами, совсем не так четко проводит­ся. Государства могут играть очень важную роль в фор­мировании народов, то есть выработке их «языка добра и зла» и создании новых привычек, обычаев и культур de novo (заново (лат.)). Американцы не просто «рождались свободны­ми», они были также «сделаны свободными» еще до об­разования Соединенных Штатов путем участия в само­управлении на уровне штата, города и деревни задолго до того, как колонии получили независимость от Вели­кобритании. Открыто демократическая природа процесса основания США — вот что лежит в основе создания де­мократической Америки следующих поколений, чело­веческого типа (так блестяще описанного Токвилем), который в прежней истории не существовал. Культу­ры — не статические явления, подобные законам при­роды; они — создание людей и находятся в процессе постоянной эволюции. На них может влиять экономи­ческое развитие, войны и другие национальные потря­сения, иммиграция -- или сознательные действия. Сле­довательно, к культурным «предусловиям» для демок­ратии, хоть они определенно важны, надлежит относить­ся с некоторым скептицизмом.

С другой стороны, важность народов и их культур подчеркивает границы либерального рационализма, или, иначе говоря, зависимость рациональных либеральных институтов от иррационального тимоса. Рациональное либеральное государство не может возникнуть в резуль­тате единственных выборов, не может оно и выжить без определенной степени иррациональной любви страны к себе или без инстинктивной приверженности к таким ценностям, как толерантность. Если здоровье современ­ной либеральной демократии основано на здоровье граж­данского общества, а последнее зависит от спонтанной способности людей объединяться, то ясно, что либера­лизм для своего успеха должен выйти за рамки собственных принципов. Гражданские объединения или общи­ны, отмеченные Токвилем, часто были основаны не на либеральных принципах, но на базе религии, этничес­кой принадлежности или какой-нибудь другой столь же иррациональной. Значит, успешная политическая мо­дернизация требует сохранения чего-то до-современно­го в рамках своих правовых и конституциональных уч­реждений; выживания народов и неполной победы государств.

 

 

ТИМОТИЧЕСКИЕ КОРНИ ТРУДА

 

Гегель... считал Труд сущностью, истинной сущностью Человека.

Карл Маркс³³⁹

 

Если учесть сильную корреляцию между развитой индустриализацией и демократией, то способность стран к продолжительным периодам экономического роста кажется весьма важной для их способности создавать и сохранять свободное общество. И все же, пусть даже боль­шинство наиболее успешных стран с современной эко­номикой являются капиталистическими, не любая капиталистическая экономика является успешной — или, во всяком случае, такой же успешной, как другие. Как есть резкие различия в способностях формально демократических стран поддерживать демократию, так есть столь же резкие различия в способностях формально капиталистических стран к экономическому росту.

Согласно точке зрения Адама Смита, главным источ­ником различий в богатстве государств является мудрость или глупость политики правительства, а экономическое поведение человека, освобожденного от плохой полити­ки. более или менее универсально. Многие различия в производительности труда между капиталистическими странами можно действительно проследить до различий в политике правительства. Как отмечалось выше, ³⁴⁰ мно­гие из капиталистических с виду стран в Латинской Аме­рике на самом деле представляют собой меркантилист­ские уродства, в которых годы государственного вмеша­тельства снизили эффективность и убили предприимчи­вость. И наоборот, послевоенный экономический успех Восточной Азии связан во многом с принятием страна­ми этого региона разумной экономической политики, например, политики поддержки конкурентных внутрен­них рынков. Важность государственной политики стано­вится особенно очевидной, когда Испания, Южная Ко­рея или Мексика открывают свою экономику и резко идут в гору или когда Аргентина национализирует пред­приятия — и терпит крах.

И все же возникает чувство, что различия в полити­ке — это только одна сторона дела и что культура тоже влияет на экономическое поведение определяющим об­разом, как она влияет на способность народа поддержи­вать демократию. Это нигде не проявляется так очевид­но, как в отношении к работе. Согласно Гегелю, работа есть сущность человека; трудящийся раб создает челове­ческую историю, преобразуя естественный мир в мир, обитаемый человеком. Если не считать горстки празд­ных господ, все люди работают; и все же есть потрясаю­щие различия между их манерой работать, их усердием в труде. Обычно эти различия обсуждаются под рубрикой «трудовая этика».

В современном мире считается неприемлемым гово­рить о «национальном характере»: такие обобщения эти­ческих привычек людей не могут, как утверждается, быть измерены «научно», а потому подвержены созданию гру­бых стереотипов и злоупотреблениям, поскольку обычно основаны на эпизодах. Обобщения относительно нацио­нального характера также противоречат релятивистско­му и эгалитарному характеру нашего времени, потому что они почти что содержат неявно оценочные сравни­тельные суждения о рассматриваемых культурах. Нико­му не понравится утверждение, что его культура способ­ствует лени и нечестности, и, конечно же, подобные суж­дения вполне дают почву для значительных злоупотреб­лений.

И тем не менее любой, кто жил или путешествовал за границей, не может не заметить, что отношение к работе весьма сильно определяется национальной культурой. До некоторой степени эти различия можно измерить эмпи­рически, например, сравнив относительную экономичес­кую эффективность различных национальных групп в многоэтнических общностях, таких как Малайзия, Индия или США. Более высокая экономическая эффектив­ность определенных этнических групп, таких как евреи в Европе, или греки и армяне на Ближнем Востоке, или китайцы в Юго-Восточной Азии, достаточно известна и не нуждается в тщательном документальном подтверждении. В США Томас Соуэлл указывал на резкие разли­чия в доходах и образовании между потомками тех чер­нокожих, что добровольно иммигрировали в страну из Вест-Индии, и тех, которые были привезены прямо из Африки в качестве рабов.³⁴¹ Такие различия предполага­ют, что экономическая эффективность не определяется исключительно средой, например, наличием или отсут­ствием экономических возможностей, но связана и с раз­личиями в культуре самих этнических групп.

Помимо таких грубых мерок экономической эффек­тивности, как душевой доход, существует еще масса тон­ких контрастов в подходе к труду в различных культу­рах. Приводя небольшой пример, Р.В. Джонс, один из основателей английской научной разведки во время Второй мировой войны, вспоминает историю о том, как британцам в ранние годы войны удалось захватить не­вредимым немецкий радар и доставить в Англию. Радар изобрели англичане и в технологии достаточно сильно опережали немцев, но немецкая установка оказалась на удивление хорошей, поскольку антенна была сделана с такими малыми допусками, что в Великобритании ни­чего подобного сделать было нельзя.³⁴² Долговременное превосходство Германии над европейскими соседями в поддержании традиции высочайшей квалификации про­мышленных работ, все еще очевидной в автомобильной и инструментальной промышленности, — это один из тех феноменов, которые нельзя объяснить в терминах «макро­экономической» политики. Его истинную причину сле­дует искать в области культуры.

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: