ИМПЕРИИ ПРЕЗРЕНИЯ, ИМПЕРИИ ПОЧИТАНИЯ

 

Влияние культуры на экономическое развитие, сти­мулирующее или тормозящее, указывает на возможное препятствие на описанном в части второй пути победно­го марша Универсальной Истории. Современная эконо­мика — процесс индустриализации, детерминированный современной наукой — вынуждает гомогенизацию человечества и по дороге разрушает широкий спектр тради­ционных культур. Но он может и не выиграть каждую битву, сталкиваясь иногда с такими культурами и проявлениями тимоса, которые переварить трудно. А если про­цесс экономической гомогенизации остановится, то и будущее процесса демократизации окажется неясным. Хотя многие народы мира на сознательном уровне считают, что хотят иметь у себя капиталистическое процветание и либеральную демократию, не каждый из них сможет усвоить то и другое.

Таким образом, несмотря на явное отсутствие в на­стоящий момент системных альтернатив либеральной демократии, в будущем могут утвердиться некоторые новые авторитарные альтернативы, в прошлом, возмож­но, неизвестные. Эти альтернативы, если они возник­нуть, будут созданы двумя различными группами народов: теми, кто в силу культуральных причин постоянно терпит экономический крах, и теми, кто будет непомер­но успешен в капиталистической игре.

Первый феномен — возникновение антилиберальных учений из экономического краха — в прошлом уже слу­чался. Сегодняшнее возрождение исламского фундамен­тализма, коснувшееся практически любой страны мира со значительным мусульманским населением, может счи­таться реакцией мусульманских обществ на неудачу в по­пытках поддержать свое достоинство лицом к лицу с не­мусульманским западом. Под конкурентным прессом пре­обладающей в военном отношении Европы некоторые исламские государства в девятнадцатом — начале два­дцатого веках предприняли коренные модернизационные усилия в попытках ассимилировать западную практику, которую считали необходимой для сохранения конкурен­тоспособности. Эти модернизационные программы, как реформы Мэйдзи в Японии, состояли из всепроникающих попыток внедрить принципы западного рационализ­ма во все аспекты жизни — от экономики, чиновничьей структуры и армии до образования и социальной поли­тики. Наиболее систематические усилия в этом направ­лении предприняла Турция: Оттоманские реформы де­вятнадцатого века сменились в двадцатом реформами основателя современного турецкого государства Кемаля Ататюрка, старавшегося создать светское государство на основе турецкого национализма. Последним большим ин­теллектуальным импортом, воспринятым исламским ми­ром с Запада, был секулярный национализм, представ­ленный великим панарабским националистическим дви­жением Насера в Египте и партии БААС в Сирии, Лива­не и Ираке.

Но в отличие от реформ Мэйдзи в Японии, которая воспользовалась западными технологиями для победы над Россией в 1905 году и нападения на Америку в 1941 году, почти все исламские страны так и не усвоили импорти­рованные с Запада идеи и не достигли того экономичес­кого или политического успеха, на который рассчитыва­ли реформаторы девятнадцатого и начала двадцатого сто­летий. До пришествия нефтяного богатства в шестидеся­тых — семидесятых годах двадцатого века ни одна исламская страна не могла составить конкуренции Западу в эконо­мическом или военном смысле. Многие, конечно, оста­вались колониями в течение Второй мировой войны, а идея создания секулярного панарабского единства рухну­ла после унизительного поражения Египта от Израиля в 1967 году. Возрождение исламского фундаментализма, став­шее заметным после Иранской революции 1978—1979 гг., совсем не было случаем «традиционных ценностей», до­живших до современной эпохи. Эти ценности, искажен­ные и подпорченные терпимостью, были благополучно побеждены в течение предыдущих ста лет. Исламское возрождение было ностальгическим стремлением к преж­ним, более чистым ценностям, которые, как говори­лось, существовали в далеком прошлом» и они не были ни дискредитированными «национальными ценностями» недавнего прошлого, ни западными ценностями, столь неудачно пересаженными на Ближний Восток. В этом отношении исламский фундаментализм совсем не поверх­ностно напоминает европейский фашизм. Как и в случае фашизма, неудивительно, что фундаменталистское воз­рождение наиболее тяжело поразило самые с виду современные страны, потому что это их традиционные культуры оказались под наибольшей угрозой от импорта за­падных ценностей. Силу исламского возрождения мож­но понять только, если понять, насколько глубоко было ранено достоинство⁶ исламского общества двойной не­удачей: не вышло ни сохранить преемственность традиционной общественной структуры, ни успешно ассими­лировать технику и ценности Запада.

Даже в Соединенных Штатах можно заметить начало возникновения антилиберальных идеологий — отдален­ный результат различий отношений культур к экономи­ческой деятельности. В зените расцвета движения за граж­данские права большинство черного населения Америки жаждали полной интеграции в белое общество, подразу­мевавшее полное принятие доминантных культурных ценностей американского общества. Проблема черных американцев понималась не как проблема самих ценно­стей, а как проблема согласия белого общества признать достоинство черных, принимающих эти ценности. Но несмотря на отмену санкционированных законом барье­ров на пути равенства в шестидесятых годах и возникно­вение положительных программ действия, отдававших предпочтение черным, определенный слой американского черного населения не только не смог преуспеть эконо­мически, но фактически потерял почву под ногами.

Однако одним из политических результатов эконо­мической неудачи явилось все более часто слышимое утверждение, будто традиционные мерки экономическо­го успеха — работа, образование и занятость — представ­ляют собой не универсальные, но «белые» ценности. Вместо того чтобы стремиться к интеграции в слепое к цвету общество, некоторые черные лидеры подчеркива­ют необходимость черпать гордость в своеобразной афро-американской культуре с ее собственной историей, тра­дицией, героями и ценностями, равной культуре белого общества, но отдельной от нее. В некоторых случаях это стремление превращается в «афроцентризм», утвержда­ющий превосходство природной африканской культуры над «европейскими» идеями, такими как социализм и капитализм. Жажда признания достоинства этой отдель­ной культуры со стороны системы образования, работо­дателей и самого государства для многих чернокожих сменило жажду признания их недифференцированного человеческого достоинства, например христианского, до­стоинства человека как морального существа, о чем го­ворил Мартин Лютер Кинг. Результатом такого способа мышления явилась возрастающая самосегрегация чер­ных — очевидная сегодня в большинстве американских университетских кампусов — и упор на политику груп­пового достоинства вместо индивидуальных достижений или экономической деятельности как основного пути социального роста.

Но если новые антилиберальные могут быть усвоены теми, кого в экономическом соревновании стреножива­ет культура, то иным потенциальным источником авто­ритарных идей могут оказаться и те, кто достиг заметно­го экономического успеха. Наиболее серьезный вызов, брошенный сегодня либеральному универсализму Аме­риканской и Французской революций, исходит не из коммунистического мира, экономический крах которого виден всем, у кого есть глаза, но от тех стран Азии, где либеральная экономика сочетается с каким-либо патерналистским авторитаризмом. Много лет после Второй мировой войны Япония и другие страны Азии смотрели на Соединенные Штаты и Европу как на модель для пол­ной модернизации общества и верили, что должны пере­нимать все — от технологии до западных приемов ме­неджмента, а главное — политическую, систему, иначе утратят конкурентоспособность. Но колоссальный эко­номический успех Азии привел к все растущему понима­нию, что этим успехом страны Азии обязаны не просто усвоению западной практики, а тому, что в этих странах сумели сохранить определенные традиционные черты собственных культур (например, сильную трудовую этику) и объединить все это в современную экономическую и деловую среду.

Политическая власть в Азии имеет особые корни по сравнению с Европой и Северной Америкой, и либераль­ная демократия там рассматривается совсем не так, как в странах ее исторического рождения.³⁵⁸ Те же самые груп­пы конфуцианского общества, которые так важны для сохранения трудовой этики, не меньшую роль играют и как основа политической власти. Личность получает свой статус не благодаря своим личным способностям или ценности, но в той степени, в которой она является чле­ном общепризнанной группы и подчиняется ее прави­лам. Если же человек начинает стремиться к утвержде­нию личного достоинства и прав, выступая против груп­пы изнутри, он подвергается остракизму и потере стату­са, которые могут быть так же сокрушительны, как явная тирания традиционного деспотизма. Такое положение создает огромное давление, требующее конформизма, который дети в подобной культуре усваивают с самого раннего возраста. Иными словами» личность в азиатском обществе подвергается тому, что Токвиль назвал «тира­нией большинства» — или, точнее, большинств во всех социальных группах, малых и больших, с которыми взаимодействует личность.

Эту тиранию можно проиллюстрировать парой примеров из японской жизни, которым найдется параллель и в любой другой культуре Восточной Азии. Первая и главная социальная группа, которой Личности в Японии обязаны почитанием, — это семья, и благожелательная власть отца над детьми послужила исходной моделью любым властным отношениям в обществе, в том числе отношением между правителем и управляемыми.³⁵⁹ (И в Европе тоже власть отцовская послужила моделью влас­ти политической, но современный либерализм есть от­крытый разрыв с этой традицией.)³⁶⁰ В Соединенных Штатах от детей ожидается почтение к авторитету роди­телей, но они, вырастая, начинают утверждать свою лич­ность, противопоставлял себя родителям: Акт подрост­кового бунта, когда ребенок открыто отвергает ценности и желания родителей, является почти необходимым мо­ментом формирования личности взрослого человека.³⁶¹ Это потому, что лишь в этом акте бунта ребенок выраба­тывает психологические ресурсы самодостаточности и независимости, тимотическое чувство личной ценности, основанное на способности ребенка оставить защитный зонтик своего дома, и это чувство будет впоследствии поддерживать личность взрослого. И только когда бунт выдохнется, ребенок может вернуться к отношениям вза­имного уважения с родителями — на этот раз уже не как зависимый, а как равный. В Японии, наоборот, частота подросткового бунта куда реже: раннее почтение к роди­телям должно продолжаться и в жизни взрослого. Тимос человека направлен не столько на его собственную лич­ность, из качеств которой он черпает гордость, сколько на семью и другие группы, чья репутация куда важнее репутации любого из его членов.³⁶² Гнев возникает не тогда, когда люди отказывают человеку в персональном признании, но когда позорят его группу.³⁶³ Таким обра­зом, в Японии родители продолжают влиять на важные решения детей — такие, как выбор супруга, чего не до­пустит ни один уважающий себя молодой американец

Второе проявление группового самосознания в Япо­нии — это уменьшение роли демократической «полити­ки» в привычном западном понимании этого слова. Ины­ми словами, западная демократия строится на состяза­нии различных тимотических мнений о добром и дур­ном, выносимых в передовые статьи и, в конечном счете, на выборы разных уровней, когда политические партии, представляющие различные интересы — или тимотические точки зрения, — сменяют на выборных постах друг друга. Такое состязание считается естественным и, разу­меется, необходимым элементом нормально функциони­рующей демократии. В Японии же общество как целое считает себя единой, большой группой с единым и ста­бильным источником власти. Упор на групповую гармо­нию оттесняет конфронтацию на обочину политики; нет смены политических партий у власти в борьбе по «вопро­сам», а есть десятилетиями продолжающаяся доминация либерально-демократической партии (ЛДП). Конечно, существует открытое состязание между ЛДП и оппозици­онными социалистической и коммунистической партией, но последняя сделала себя маргинальной благодаря свое­му экстремизму. Серьезная политика, вообще говоря, происходит не на виду у общественности, а в централь­ном аппарате или в задних комнатах ЛДП.³⁶⁴ В самой ЛДП. политика постоянно маневрируют во фракциях, основанных на личных взаимоотношениях патрона и клиента, лишенных, в общем, того, что на Западе понимается под политическим содержанием.

В Японии упор на групповой консенсус частично урав­новешен почтением к личностям, действующим против шерсти, как покойный писатель Юкио Мисима. Но во многих других азиатских странах мало уважения оказы­вается принципиальным индивидуалистам вроде Солже­ницына или Сахарова, восстающим против несправед­ливостей общества. В романе Фрэнка Капры «Мистер Смит едет в Вашингтон» Джимми Стюарт изображает де­ревенского простачка, которому назначено политичес­кими боссами представлять штат после смерти избран­ного сенатора. Прибыв в Вашингтон, Стюарт восстает против увиденной им коррупции и, к отчаянию тех, кто должен был им манипулировать, в одиночку устраивает в Сенате обструкцию, чтобы заблокировать прохожде­ние беспринципного закона. Этот персонаж, Стюарт, — в некотором смысле архетипический американский ге­рой. Во многих же азиатских странах такое полное от­вержение превалирующего консенсуса одной личностью сочли бы полным сумасшествием.

Японская демократия по американским или европей­ским меркам выглядит несколько авторитарной. Самые властные люди в стране — это либо высшие чиновники, либо лидеры-фракции ЛДП, занявшие свои должности не в результате всенародного выбора, во на основании полученного образования или в результате личного по­кровительства; Эти люди принимают ключевые решения, влияющие на благосостояние общества, и при этом воз­можность избирателей голосованием или иным образом влиять на них весьма ограничена. Система остается в основе своей демократической, потому что она демокра­тическая формально, то есть отвечает критериям либе­ральной демократии: периодические выборы и гарантии основных прав. Западный концепции универсальных прав личности были восприняты и усвоены большими масса­ми японского общества. С другой стороны, есть отноше­ния, в которых можно сказать, что Япония управляется благожелательной диктатурой одной партии, и не пото­му, что эта партия навязала себя обществу, как было с КПСС в Советском Союзе, но потому, что народ Япо­нии выбрал себе такую форму правления. Современная японская система правления отражает широкий обще­ственный консенсус, коренящийся в японской культуре с ее ориентацией на коллектив, культуре, которой было бы глубоко некомфортно при более «открытых» состяза­ниях или смене партий у власти.

Учитывая широкое распространение консенсуса в большинстве азиатских стран, заботящихся о желательности групповой гармонии, не приходится удивляться, что в этом регионе распространен и авторитаризм в бо­лее явных разновидностях. Можно привести — и приво­дится — возражение, что некоторая форма патериалистского авторитаризма более соответствует конфуцианским традициям Азии и, что самое важное, более совместима с последовательно высокими темпами экономического роста, чем либеральная демократия. Демократия», как ут­верждал Ли, — путы на ногах экономического роста, по­тому что она мешает рациональному экономическому планированию и продвигает своего рода эгалитарные поблажки эгоизму личности, когда мириады частных интересов утверждают себя за счет общества в целом. Сам Сингапур стал в последние годы притчей во языцех за свои усилия подавить критицизм прессы и за наруше­ние прав человека по отношению к политическим про­тивникам режима. Кроме того, сингапурское правитель­ство вмешивается в частную жизнь граждан в такой сте­пени, которая, на Западе была бы совершенно неприем­лемой, указывая, до какой длины юноши имеют право отращивать волосы, объявляя вне закона видеосалоны и вводя суровые штрафы за такие мелкие нарушения, как брошенный мусор или не спущенная вода в обществен­ном туалете. По меркам двадцатого века авторитаризм в Сингапуре весьма мягок, но он выделяется двумя черта­ми. Во-первых, ему сопутствует необычайный экономи­ческий успех, а во-вторых, он оправдывает себя без из­винений, не утверждая, что он — переходный режим, а объявляя себя системой высшей по сравнению с либеральной демократией.

Азиатские страны много теряют из-за своей группо­вой психологии. Они требуют от своих граждан высокой степени конформизма и подавляют даже самые невин­ные формы самовыражения личности. Ограничения, на­кладываемые таким обществом, наиболее заметны в по­ложении женщин, из-за приверженности общества тра­диционной патриархальной семье не имеющих возмож­ностей для жизни вне дома. Потребители почти, не обла­дают правами и должны принимать экономическую по­литику, о которой их тоже практически не спрашивают. Признание на групповой основе абсолютно иррациональ­но: в одной крайности оно может стать источником шо­винизма и войны, как было в тридцатых годах двадцато­го века. И даже без войны признание, ориентированное на группу, весьма дисфункционально. Например, все развитые страны сейчас подвергаются нашествию боль­шого числа людей из стран более бедных и менее ста­бильных, привлеченных возможностью получить работу и безопасную жизнь. Японии не меньше Соединенных Штатов нужны низкооплачиваемые рабочие для некото­рых профессий, но она вряд ли способна воспринять иммигрантов из-за фундаментальной нетерпимости со­ставляющих ее общество групп. Атомистический либе­рализм Соединенных Штатов, наоборот, есть единствен­но приемлемый базис для ассимиляции больших групп иммигрантов.

Но давно предсказанный крах традиционных азиат­ских ценностей перед лицом современного консюмеризма что-то очень медленно материализуется. Это, возможно, связано с тем, что общество азиатских стран обладает оп­ределенной силой, с которой его члены не спешат рас­статься, особенно глядя на предлагаемые альтернативы. Пусть американские рабочие не должны распевать гимн своей компании, выполняя физические упражнения, но одной из наиболее частых жалоб на жизнь в современной Америке стало именно указание на то, что не хватает об­щественной жизни. Распад общественной жизни в совре­менной Америке начинается в семье, которая в течение последних лет шестидесяти распадается и атомизируется, что хорошо знакомо всем американцам. Но он заметен и в отсутствии (в любом разумном смысле) у большинства американцев привязанности к месту и в исчезновении отдушин для общения за пределами тесного семейного круга. А ведь это именно ощущение общины предлагают общества азиатских стран, и для многих выросших в этой культуре социальный конформизм и ограничения инди­видуализма — цена весьма невысокая.

В свете подобных рассуждений кажется, что Азия и, в частности, Япония представляют собой критическую поворотную точку мировой истории. Можно себе пред­ставить, что Азия, продолжая экономический рост еще в течение лет шестидесяти, развивается в двух достаточно различных направлениях. С одной стороны, все более космополитичное и образованное население азиатских стран будет и дальше усваивать западные идеи универ­сального и взаимного признания, что приведет к даль­нейшему распространению формальной либеральной де­мократии. Значимость коллективов как источников тимотической идентификации будет снижаться, азиаты бо­лее озаботятся индивидуальным достоинством, правами женщин и личным потреблением, усваивая принципы универсальности прав человека. Это тот процесс, кото­рый привел Тайвань и Южную Корею к формальной де­мократии за последние тридцать лет. Япония уже доста­точно далеко продвинулась по этому пути в послевоен­ный период, а упадок патриархальных институтов пре­вращает ее в куда более «современную» страну, чем, скажем, Сингапур.

С другой стороны, если азиаты убедятся, что своим успехом более обязаны своей, а не заимствованной куль­туре, если экономический рост Америки и Европы будет уступать росту на Дальнем Востоке, если западные об­щества будут и дальше страдать от прогрессирующего распада основных социальных институтов, таких как се­мья, и если они будут относиться к Азии с недоверием и враждебностью, то системные антилиберальные и неде­мократические альтернативы, сочетающие экономичес­кий рационализм с авторитарным патернализмом, могут на Дальнем Востоке закрепиться. До сих пор многие ази­атские страны хотя бы на словах декларируют привер­женность западным принципам либеральной демократии, принимая ее форму и изменяя содержание под азиатские культурные традиции. Но может произойти и открытый разрыв с демократией, в котором сама форма будет от­вергнута как искусственное заимствование с Запада, как не имеющая отношения к успешному функционированию азиатских стран, подобно тому, как западные приемы ме­неджмента не нужны для их экономики. Начало отказа Азии от либеральной демократии как от системы можно усмотреть как в теоретических заявлениях Ли Кван Ю, так и в работах некоторых японских авторов вроде Синтаро Исихары. Если такая альтернатива в будущем воз­никнет, роль Японии окажется ключевой, поскольку эта страна уже сменила Соединенные Штаты как образец для модернизации для многих азиатских стран.³⁶⁵

Новый азиатский тоталитаризм не окажется скорее всего знакомым нам жестоким тоталитарным полицей­ским государством. Это будет тирания почитания, доб­ровольного повиновения людей высшему авторитету и подчинения жесткой система социальных норм. Сомни­тельно, чтобы такую политическую систему можно было бы экспортировать в другие культуры, не имеющие кон­фуцианского наследия, как нельзя экспортировать ис­ламский фундаментализм за пределы исламского мира.³⁶⁶ Империя почитания, которую представляет собой такая система, может породить беспрецедентное процветание, но она означает и продленное детство для большинства граждан, а потому — неполное удовлетворение тимоса.

В современном мире наблюдается любопытный двой­ной феномен: победа универсального и однородного го­сударства наряду с упорством народов. С одной стороны, имеется прогрессирующая гомогенизация человечества, вызванная современной экономикой и технологией, а так­же распространением по всему миру идеи о рациональ­ном признании" как единственно легитимной основе прав­ления. С другой стороны, повсюду наблюдается сопро­тивление этой гомогенизации, и новое утверждение (в основном на субполитическом уровне) культурной иден­тичности, укрепляющей в конечном счете барьеры между людьми и странами. Триумф холоднейшего из холодных чудовищ оказался неполным. В то время как число при­емлемых форм экономической и политической организации последние сто лет постоянно уменьшается, возможные интерпретации оставшихся форм — капитализма и либеральной демократии — продолжают разнообразиться. Это наводит на мысль, что даже пусть идеологические различия между государствами уходят на задний план, остаются другие существенные различия, уходящие в куль­турную и экономическую плоскость. Эти различия зас­тавляют предположить, что существующая система.госу­дарств в ближайшее время не коллапсирует в буквально универсальное и однородное государство.³⁶⁷ Нация останется основным полюсом идентификации, пусть даже все больше и больше наций будут принимать одни и те же формы экономической и политической организации.

Значит, мы должны рассмотреть, как будут выглядеть отношения между такими государствами и как они будут отличаться от знакомого нам международного порядка.

 

 

НЕРЕАЛИСТИЧНОСТЬ «РЕАЛИЗМА»

 

Ради богов, в которых мы веруем, ради людей, которых мы знаем, кто из-за принуждения своей натуры правит повсюду, где есть у них власть. И в нашем случае, поскольку не мы ввели и действие этот закон, и, не мы были первыми, кто применил его, но мы застали его действующим и надеемся оставить его и действии на все времена, потому мы пользуемся им, хорошо сознавая, что и вы, и другие, обладай той властью, что есть у нас, сделали бы то же самое.

Речь афинян к мелянам, Фукидид, «История Пелопонесской войны»³⁶⁸

 

Существование направленной истории должно иметь важные последствия для международных отношений. Если пришествие универсального и однородного государства означает установление рационального, признания на уров­не индивидуумов, живущих в одном и том же обществе, и отмену отношений господства и рабства между ними, то распространение такого типа государства во всей меж­дународной системе должно подразумевать конец отно­шений господства и рабства и между нациями — то есть конец империализма, а с ним и ослабление вероятности войны, основанной на империализме.

Но как события двадцатого века породили глубокий пессимизм относительно возможности Универсальной Истории и прогрессивных изменений в пределах стран, так взрастили они и пессимизм относительно отноше­ний между странами. Последний вид пессимизма в оп­ределенном смысле куда более всепроникающий, чем пессимизм относительно внутренней политики. Потому что в то время как главные направления теории в эконо­мике и социологии с прошлого века бьются с проблемой истории и исторических перемен, теоретики междуна­родных отношений разговаривают так, будто истории вообще не существует — например, будто война, и импе­риализм всегда присутствуют на горизонте человечества, и фундаментальные их причины сегодня те же, что и во времена Фукидида. В то время как все остальные аспек­ты социальной среды человека — религия, семья, эконо­мическая организация, концепции политической легитимности — подвержены исторической эволюции, меж­дународные отношения рассматриваются как навеки за­стывшие: «война вечна».³⁶⁹

Пессимистический взгляд на международные отно­шения получил систематическое изложение, проходящее под названием «реализма», realpolitik или «политики с позиций силы». Реализм, будь он назван так сознательно или нет, представляет собой основную каyву для пони­мания международный отношений и влияет на образ мыслей практически любого профессионала международ­ной политики в Соединенных Штатах и в приличной части остального мира. Чтобы понять влияние распространения демократии на международную политику, мы должны проанализировать слабости этой доминирующей школы интерпретации — реализма.

Истинным родоначальником реализма был Макиавел­ли, считавший, что люди должны ориентироваться не на мнение философов о том, как им следует Жить, а на ре­альную жизнь, и он учил, что лучшие государства, если хотят выжить, должны копировать политику худших. Но как доктрина, предназначенная для решения проблем со­временной политики, реализм появился на сцене лишь после окончания Второй мировой войны». С тех пор он принимал несколько форм. Исходная его формулировка была дана в пред- и ранний послевоенный период такими авторами, как теолог Рейнольд Нибур, дипломат Джордж Кеннан и профессор Ганс Моргентау, чей учебник по международным отношениям оказал наверное, наиболь­шее влияние на подход американцев к внешней.полити­ке в период «холодной» войны.³⁷⁰ С тех нор, появлялось много академических версий этой теории, например, нео- или «структурный» реализм, но главным наиболее видным выразителем реализма в прошлом поколении был Генри Киссинджер. Будучи государственным секретарем, Киссинджер считал своей долговременной задачей отучить американскую общественности от традиционного вильсоновского либерализма, научив более «реалистич­ному» пониманию международной политики. Реализм характеризует мышление многих учеников и протеже Киссинджера, которые продолжали формировать амери­канскую внешнею политику еще долго после ухода сво­его учителя с поста госсекретаря.

Все реалистской теории начинают с предположения, что угроза безопасности есть универсальное и достоян­ное свойство международного порядка, что вызвано не­изменно анархическим характером этого порядка.³⁷¹ В отсутствие международного сюзерена, каждое государство испытывает потенциальную угрозу со стороны любого другого и не имеет других средств для избавления от нее, как взять оружие для собственной защиты.³⁷² Это чув­ство угрозы в некотором смысле неизбежно, поскольку каждое государство будет неверно понимать «оборони­тельные» действия других государств как угрожающие для себя и предпринимать собственные оборонительные меры, которые, в свою очередь, будут поняты как агрессивные. Таким образом, угроза превращается в самоосуществля­ющееся пророчество. Последствием такой ситуации бу­дет стремление всех государств усилить свою мощь по отношению к остальным. Соревнование и война — не­избежный побочный продукт международной системы, не из-за природы самих государств, но из-за анархичес­кого характера системы как целого.

Это стремление к силе не зависит от внутренних свойств государств: они могут быть теократиями, рабо­владельческими аристократиями, фашистско-полицейскими государствами, коммунистическими диктатурами или либеральными демократиями. Моргентау объясняет, что «в самой природе политики — вынуждать актера, дей­ствующего на политической сцене, использовать идео­логию для маскировки своей непосредственной цели», которой всегда является завоевание.³⁷³ Например, Рос­сия вела экспансию при царском режиме, как потом и при большевиках; постоянной была именно экспансия, а не конкретная форма правления.³⁷⁴ Исследует ожидать, что будущее правительство России, полностью избавив­шись от марксизма-ленинизма, останется столь же экс­пансионистским, поскольку этот экспансионизм выра­жает волю русского народа к завоеваниям.³⁷⁵ Пусть Япо­ния стала сейчас не военной диктатурой, а либеральной демократией, но прежде всего она остается Японией и господствует в Азии с помощью йен вместо пуль.³⁷⁶

Если тяга к завоеваниям по сути одинакова для всех государств, то реальный фактор, определяющий вероят­ность войны, — это не агрессивное поведение конкрет­ных государств, а сбалансированность сил в системе го­сударств. Если они сбалансированы, агрессия вряд ли окупится; если нет, то у государства будет искушение воспользоваться своим преимуществом над соседями. Реализм в его чистой форме утверждает, что распределе­ние суш есть единственный важнейший определяющий фактор войны и мира. Силы могут быть распределены «биполярно», когда два государства в системе господству­ют над всеми остальными. Это было так для Афин и Спар­ты во времена Пелопонесских войн, для. Рима и Карфаге­на через пару столетий или для Советского Союза и Со­единенных Штатов в период «холодной» войны. Альтер­нативой является «многополярная» система, в которой сила распределена, среди большего количества стран, как это было. в Европе восемнадцатого и девятнадцатого веков. Среди реалистов велся продолжительный опор о том, какая система — биполярная или многополярная — бо­лее эффективна для поддержания длительной Междуна­родной стабильности. Большинство из них соглашались, что биполярные системы выглядят более стабильными, хотя причины для этого, вероятно, связаны с историчес­ки случайными факторами, такими как неспособность современных национальных государств проявлять пол­ную гибкость в создании системы союзов.³⁷⁷ Поэтому биполярное распределение сил после Второй мировой войны считалось одной из причин, но которой Европа жила в мире беспрецедентно долго — полстолетия после 1945 кода.

В своей крайней форме реализм рассматривает наци­ональные государства как бильярдные шары, внутреннее содержимое которых, Скрытое непрозрачной оболочкой, не существенно для их поведения. Наука международ­ной политики не требует знания того, что згам внутри, — необходимо лишь знать законы механики, управляющие их взаимодействием: надо знать, что шар отскакивает от борта под тем же углом, что и ударяет в него; надо знать, как энергия одного шара распределится между двумя, с которыми он одновременно столкнулся. Значит, между­народная политика не описывает взаимодействие слож­ных и исторически сложившихся человеческих обществ, как и войны не вызваны конфликтом ценностей. При «бильярдном» подходе, чтобы определить вероятность войны или мира, достаточно знать, является междуна­родная система биполярной или многополярной.

Реализм принимает форму одновременно и описания международной политики, и предписания, как государства должны вести свою внешнюю политику. Предписы­вающее значение реализма, очевидно, связано с его опи­сательной точностью. Предположительно, ни один хоро­ший человек не захочет оперировать циничными догма­тами реализма, если не будет к этому вынужден, как говорит Макиавелли, поведением «многих, кто не так хо­рош». Описательный реализм приводит к некоторым зна­комым «правилам дорожного движения», определяющим политику.

Первое правило состоит в том, что окончательное ре­шение проблем внешней угрозы следует искать в под­держании баланса сил против потенциальных врагов. По­скольку война есть последний арбитр в спорах между го­сударствами, эти государства должны иметь достаточную мощь для самообороны. Они не могут полагаться только на международные соглашения или на международные организации вроде ООН, которая не имеет власти для проведения своих санкций в жизнь. Рейнольд Нибур, рас­сматривая провал попытки Лиги Наций наказать Япо­нию за вторжение в Манчжурию, утверждал, что «пре­стиж международного сообщества недостаточно высок... чтобы добиться достаточного единства общественного духа, дисциплинировать непокорные государства».³⁷⁸ Ис­тинной монетой в царстве международной политики яв­ляется военная сила. Другие формы силы, такие как при­родные ресурсы или промышленная мощь, тоже важны, но главным образом как средства создания военной мощи для самообороны.

Второй принцип реалистического подхода состоит в том, что друзей и врагов следует выбирать главным обра­зом на основе их мощи, а не на основе идеологии или внутреннего характера режима. Примеров этого в миро­вой политике не счесть — например, союз СССР — США для победы над Гитлером или соглашение администра­ции Буша с Сирией против Ирака. После поражения Наполеона антифранцузская коалиция, предводительству­емая австрийским министром иностранных дел Меттернихом, отказалась расчленять или иным образом нака­зывать Францию на том основании, что она будет необ­ходима как противовес будущим угрозам европейскому миру, исходящему с новых и неожиданных сторон. И действительно, в последующие годы не Франция, а Рос­сия и Германия старались опрокинуть европейский ста­тус кво. Бесстрастное уравновешивание сил, свободное от соображений идеологии или реванша, было предме­том первой книги Киссинджера и остается классичес­ким примером реализма на практике.³⁷⁹

Третий и связанный с предыдущими догмат указывает, что при оценке внешних угроз государственный деятель должен внимательнее изучать военный потенциал, нежели намерения. Реализм подразумевает, что намерения всегда, в определенном смысле, присутствуют; даже если сегодня страна выглядит дружественно и не воинственно, завтра у нее может измениться настроение. Военный потенциал — количество танков, самолетов и стволов — не столь измен­чив и сам по себе определяет намерения.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: