Триада: жизнь – смерть – новая жизнь как формула ПМ

 

Механизмы ПМ не могут быть по-настоящему раскрыты без глубокого анализа нейрофизилогических, психо-сенсорных и, разумеется, культурно-смысловых аспектов и уровней ПМН. Но они пока строго научным методам исследования не поддаются, и потому теоретические обобщения здесь можно строить только умозрительно и гипотетически. Немалую пользу, однако, могут принести отдельные реконструкции, проливающие свет на устойчиво воспроизводящиеся в культурных традициях медиационные режимы вкупе с их смысловыми контекстами. При том, что ПМ совершается человеком чуть ли не на каждом шагу, и любой из них может служить материалом для анализа, в Культуре имеется класс медиационных ситуаций, имеющих фундаментальное значение. Таковы всё экзистенциально значимые ситуации перехода и, прежде всего, между ЭМ и психосферой. Переход этот предстаёт в широком ряду особых семантически отмеченных ситуаций и культурно-смысловых контекстов, которые тесно меж собой переплетаются в историческом бытии культур. Это переплетение, доходящее порой до полной мифосемантической взаимозаменяемости компонентов смыслового комплекса, с особой наглядностью представлено в МРС.

Рассмотрим в самом общем виде одну из универсальных конструктивных культурогенетических матриц: триаду жизнь – смерть – воскрешение (новая жизнь)[173] как форму перехода-медиации с психосферой[174]. Проблема не может быть рассмотрена вне концепции психофизического дуализма (К1Гл3), понимаемого в свете вышеизложенных представлений о квантовой природе психосферных образований. Исходя из них, нетрудно придти к выводу, что такие качества психического субстрата, как сложность, устойчивость, степень привязанности к «своей» физической форме (точнее, мера и характер его квантово-полевого с ней «сращения») напрямую коррелирует с уровнем структурной организации этой самой формы.

Здесь лишний раз возникает повод напомнить о том, что психический субстрат человека (ПС) – частный случай психической матрицы, равно как и любые иные психосферные образования, нельзя рассматривать как физический объект или вещь, имеющую локальные пространственно-временные характеристики, и поэтому, адекватно описать его онтологию в языковых определениях невозможно в принципе. В самом грубом приближении «онтологическое ядро» ПС можно представить (разумеется, не наглядно-образно) как фрактальный коллаж квантовых потенциалов – «центральным» интерференциальным узлом, где констеллированные запутанные (в квантовом смысле) системы «фокусируются» в состоянии максимальной скоррелированности. Это «ядро» обволакивает полевая периферия, и под действием интенциональных импульсов, как внешних, так и внутренних, условный центр интерференции может переместиться в любую «точку» и тем самым многократно усилить проявление в ЭМ изменённых во времени свойств. Факторы, изменяющие вероятность проявления в ЭМ тех или иных эксплицитных версий (см. выше) всякого психосферного образования, весьма разнообразны. Но когда речь идёт о ПС человека, возрастающее значение приобретают энграммы прижизненного опыта. По мере того, как интенциональные поля коллективной ментальности исторически конструируют «морфологию» культурного сектора психосферной субреальности[175], его (этого сектора) акторы всё более «специализируются», теснее коррелируя с энграммами коллективного исторического опыта, а на уровне индивидуальных психических субстратов – с энграммами личного опыта ПМ. Чем слабее роль таких энграмм в общей констелляции, тем устойчивее её «центр» и ниже разброс флуктуаций её проявляемых версий. И оттого тем выше предопределённость будущего прошлым.

Что поделаешь, гипотеза, сформулированная таким зубодробительным языком, воспринимается с трудом. Но более лёгкий путь «приближения» запредельно уже был испробован. С тех пор, как Платон сформулировал концепцию двух миров, философы немало постарались, чтобы «облегчить себе жизнь» и как бы незаметно «перетащить» запредельное на территорию дискурса об имманентном. Впрочем, для такого одомашнивания были как бы законные основания: ведь запредельный мир понимался как умопостигаемый и в этом качестве миру физическому противопоставлялся многими философами вплоть до К. Поппера и Р. Пенроуза.В результате «всецело Иное» даже в квантовом своём модусе стало не более чем адаптированной частью посюстороннего мира. Сущность ускользнула, зато язык описания стал достаточно доходчивым в результате бурного развития по законам жанра: богословского, философского, научного. Платой за такую пропедевтику и подмену живого опыта ПМ дискурсом стал многовековой провал в адекватном осмыслении запредельного и неготовность отказаться от доходчивых объяснений. И теперь, когда постижение его оснований приходит в обличье квантовой физики, её корифеям приходится констатировать, что понимают её в мире «всего двенадцать человек».

Но вернёмся к главному. Психические матрицы, скоррелированные с реалиями абиотических систем относительно слабо специализированы и, в этом смысле, как бы неустойчивы. Иначе говоря, их устойчивость определяется общей инертностью и рутинностью процессов в физическом мире с его высоким уровнем энтропии и «грубостью» действующих в нём интенционально-энергийных потоков. При этом уровень самости (один из глобальных эволюционных показателей) столь низок, что матрицы эти постоянно пребывают в потоке калейдоскопически вихревых изменений и рекомбинирования. В биосистеме степень привязанности психических матриц к организмическим формам существенно увеличивается. С появлением же человеческой ментальности, индивидуализация отношений между организмом и ПС возрастает многократно. Та же тенденция подхватывается и в культурах: от максимальной скоррелированности с коллективным психическим полем (см. гл.3) психические субстраты восходят к высоким степеням индивидуальной «специализированности» и автономности, что и было отражено в концепте индивидуальной души. Если даже у высших животных с их относительно сложной организацией психики психофизический «метаболизм» с психосферой протекает в целом спонтанно, то у человека в силу его эволюционных особенностей (К1 Гл1, 2, 4) это становится фундаментальной экзистенциальной проблемой, а её осмысление (изначально мифосемантическое) накладывает отпечаток на все стороны его бытия в культуре. Если бы в отношении животной когнитивности было бы допустимо говорить трансцендировании, то трансцендентным бы выступала идея вида (в биологическом понимании), а формой трансцендирования – бесконечное продление его существования во времени. Для архаического человека с его возросшим, но ещё относительно слабым индивидуальным началом трансценденция связывается с идей рода (уже, разумеется, не в биологическом понимании), и его бесконечного воспроизведения в циклическом времени. И только системный кризис МРС поставил проблему посмертного (психосферного) инобытия «самостоящей» человеческой экзистенции. Решением этой проблемы стала выработка в полной мере индивидуальных каналов и форм трансцендирования в религиях спасения.

У самых же истоков культурогенеза спонтанные авторегуляции прямых и обратных связей между ЭМ и психосферой, «спотыкаясь» о пробудившуюся рефлексивность человеческого сознания, прошли через конвертор смыслогенеза (К1 Гл.4) и спроецировались в поле культурных смыслов и практик, прежде всего ритуально-магических. О том, насколько острой для раннего сознания оказалась проблема магических манипуляций с ПС умерших сородичей, можно судить хотя бы по тому, что наиболее древними археологическими свидетельствами ритуальных практик у ранних сапиенсов и неандертальцев выступают захоронения. При этом попытки разгадать содержание погребального ритуала, исходя из установки на некую общую для всех случаев прагматическую функцию, будь то стремление обеспечить возрождение умершего к новой жизни, либо, напротив, предотвратить это возрождение, в корне неверны. Прагматика погребальной ритуалистики может быть очень разнообразной и определяться конкретными обстоятельствами, реконструировать которые не представляется возможным. Однако в силу синкретизма раннего магического сознания для достижения разных задач использовались одни и те же атрибуты. Например, охра как магический коррелят крови (и не только крови, но шире – маны (см.ниже)) могла работать в значении и возрождения к новой жизни, так и привязки умершего к миру мёртвых. Причём содержание магических манипуляций с ПС умершего отнюдь не ограничиваются этими двумя крайними позициями: их сочетание порождает сложные ритуальные контексты, в которых главную и, увы, не доступную нашему пониманию роль играют ПМН, а набор магических атрибутов ещё мало дифференцирован.

Ключевые смысловые диспозиции триады жизнь – смерть – новая жизнь как экзистенциального алгоритма ПМ получили развёрнутое мифосемантическое оформление в архаическую эпоху (верхний палеолит – неолит), инициировав образование необозримого ценностно-мотивационного поля, вне соотнесения с которым само существование человека как культурного существа оказывается невозможным. Если взять на себя неблагодарную роль перевода архаической, хотя и весьма живучей мифосемантики на научный язык, то её квинтэссенцию можно представить следующими положениями.

● Между телом или отдельными его частями и ПС сохраняется различной силы нелокальная связь, которая актуализуется в магических практиках. (П24)

 

Сила связи зависит от ширины коридора возможных актуализаций ПС в контексте его корреляций с физическими компонентами тела. Телесность при этом включает в себя не только анатомический «центр», но и полевую периферию – коррелят квантово-полевой периферии ПС. Идея концентрических полевых зон, обволакивающих физическое тело и служащих проводниками психосферных медиаций, имеет в культуре многообразные воплощения. Достаточно вспомнить вложенные друг в друга саркофаги в египетском погребальном ритуале. В широком смысле, сферу, которую современность понимает как условно-символическую (изображения, атрибутивные знаки и т.п.), в архаичной «логике» ПМ также следует включить в периферийную зону телесности. К ней же относятся и все принадлежавшие человеку при жизни вещи-атрибуты, которые становятся магическими агентами ПМ – инструментами воздействия на его ПС. Впрочем, ту же роль они играют и при жизни: смерть лишь обостряет медиационную интригу. Эффективность же магических манипуляций зависит, как уже говорилось, от способности социального коллектива своим интенциональным полем усилить и актуализовать объективную психосферную связь.

● Ключевое значение обретают, с одной стороны, степень и характер «привязанности» ПС к телесной форме человеческого существа и, с другой, условия и обстоятельства его (ПС) сохранения/разрушения в психосфере после распада (смерти) этой формы.

Для первобытной и раннеархаической культур с их едва намеченной человеческой самостью ПС имеет природу скорее коллективную, чем индивидуальную. Ритуальным коррелятом ПС ещё в верхнем палеолите выступало коллективное «тотемное тело». Поэтому в дальнейшем, говоря об индивидуальном ПС, не буду всякий раз напоминать о его слабой вычлененности из более сильных и текучих психосферных образований, которые в первобытных и раннеархаических культурах представлены безличными психо-энергетическими субстанциями типа маны, оренды, вакан(да) и т.п.

Устремлённость к сохранению ПС как первичная форма спонтанного трансцендирования за пределы ЭМ – одна из главных и вечных тем бытия человека в Культуре и «бытия» его ПС в психосфере. Тема эта разворачивается в культурных традициях во множестве аспектов, каждый из которых находит отражение в соответствующих мифосемантических комплексах и ритуально-магических практиках. Впрочем, в МРС любого рода практики в той или иной мере ритуально-магические. Аспекты эти не поддаются даже общей классификации; к некоторым из них будет повод обратиться в дальнейшем изложении. Сейчас отмечу лишь один. Опыт культуры показывает, что существуют не одна, а две психические субстанции: собственно ПС и помимо него – жизненная сила. Наиболее подробно это различие истолковано в египетской мифосемантике ба и ка [176]. А вообще, существование двух названных субстанций постулируется в архаических культурах почти универсально, от Африки до Алтая. Имеет смысл говорить о том, что феномен упомянутого выше квантово-полевого сращения ПС со «своей» физической формой порождает пограничную субстанцию, каковая и осознаётся как жизненная сила (П25).

Соотношение организмической жизненной силы и ПС. С одной стороны, развитое мифологическое сознание склонно скорее отделять жизненную силу от ПС («души»), чем смешивать с ним. Везде, где такое различение имеет место, жизненная сила теснейшим образом связана именно с телом живущего; так, для древних египтян, разговор о ба живого человека беспредметен. С другой же стороны, с развитием индивидуально-личностного начала мифологема жизненной силы как бы растворяется в разнообразных вариантах концепта души. Быть может, это связано с тем, что индивидуальные особенности человеческой телесности вкупе с её психосоматикой сформировались и обнаружились раньше, чем была отрефлектирована индивидуализация ПС, которые в архаических культурах за отдельным человеком «закреплялись» весьма условно. Это не условная конвенция статусного или ритуального происхождения. Она отражает действительные возможности человеческой экзистенция удержать партиципационную связь со своим пока ещё почти имперсональным и слабо интегрированным ПС. Для архаической ментальности, почти постоянно глубоко погружённой в ПМ, основу бытия эта связь составляет в гораздо большей степени, чем физическая жизнь тела. Неслучайно архаический человек, так легко расставаясь с жизнью, впадает в мистический ужас при мысли о злокозненных магических манипуляциях с его ПС.

Опыт бытия как самоактуализации посредством ПМ и, прежде всего, в режиме автомедиации со «своим» ПС приобретался и осознавался во многообразных мифоритуальных контекстах, где центральное место занимает вопрос о судьбе ПС после физической смерти. Если совершить привычное для рационалистической науки интеллектуальное насилие над продуктами текучего и полиморфического мифологического мышления, то можно выделить инвариантный для всех культур набор тем, которые группируются вокруг центрального мотива: диапазон характер изменения ПС в процессе ПМ. А именно:

● Зависимость судьбы ПС от обстоятельств посюсторонней жизни индивида, особенно в последний её период. Если в общинном социальном укладе определяющим фактором выступал ритуальный и половозрастной статус индивида, то позднее на первый план, полемизируя с его (индивида) социальной функцией, вышло морально-этическое значение его поступков. Связь эта в массовом религиозном сознании понималась как буквальная и механическая, а в эзотерической сфере мистических практик – как сложно коррелятивная.

Разрыв между «высоким» и простонародным пониманием этой связи в более поздние эпохи только усилился. Так, гениальные прозрения буддийских мыслителей о «квантовой» природе ПС и человеке как его телесной проекции, состоящим из пяти групп дхарм: тела, ощущений, перцепций, ментальных структур и сознания, пребывающих в перманентно текучем потоке состояний, приводят к мысли об отсутствии ПС как некой устойчивой формы. Это в полной мере соответствует «психосферной физике». Но массовое религиозное сознании в буддизме, не говоря уже про индуизм, не способное к таким умопостроениям, архаизует картину до вполне традиционной мифологемы циклического перерождения неизменного ПС, охраняющего якобы к тому же и некоторые фенотипические свойства индивида. Впрочем, на стороне народной мифологии есть один достаточно весомый аргумент, о котором она, впрочем, не имеет никакого представления. Понимание ПС как чистой «квантовой иллюзии» наиболее справедливо для тех случаев, где его «структура» образуется из минимально запутанных квантовых суперпозиций. Усиление классических и детерминистских свойств сужают диапазон нелокальности. Достигнув на этом пути определённого рубежа, ПС обретает «точку сборки» – «плотное» организующее ядро, относительно устойчивое во времени и ограниченное в своих пространственных локализациях. Наличие таких свойств выводит данное психосферное образование в такой режим ПМ, что обращение к нему интенциональных запросов сознания из ЭМ способно поддерживать относительно стабильное его существование и функционирование. Другое дело, что народная религиозность (не только буддийская) эту диспозицию понимает вульгарно, не постигая и отбрасывая изменения квантовой констелляции ПС под действием разнообразных интенциональных потоков и импульсов.

● Интуитивно-мистическое постижение психосферной «физики» проблематизует тему трансцендирования как сохранения ПС после физической смерти. Отсюда разработка мифологической топики загробного мира и «правильного» (оптимального) движения по нему духа умершего. Можно не сомневаться в том, что магико-мистический «дискурс» дописьменных культур был в этом отношении не менее, а более содержательным в сравнении с представленным в египетской «Книге мёртвых» или в тибетской «Бардо Тхёдол». Просто понимание этой сложности современному сознанию почти недоступно, а сам материал почти полностью утрачен. Однако даже фольклорная образность психопомпов – проводников в загробный мир указывает на фундаментальнейшую разработку этой темы, экзистенциально первостепенной в дописьменную эпоху.

● Изменчивость, вариативность отношений индивида с его ПС в доличностный (доэтический) период – источник представлений о наделении человека судьбой, обязательно включающей в себя «правильную» смерть. Яркие тому примеры находим, в частности, в традиции Междуречья. Ритуально-мистическое присвоение индивиду некоего автономно существующего ПС со всеми его «атрибутами» – экзистенциальная интрига, социогенетическое значение которой пока не оценено.

● Эта же вариативность, восходящая от почти полной взаимозаменяемости и имперсональности ПС в первобытности до осознания его как «своего», хотя ещё и не индвидуально-личного, отражается в колоссальном смысловом комплексе, связанным с феноменами метемпсихоза и реинкарнации (дерзну сказать, что именно феноменами, а не только представлениями). Подробная интерпретация этой темы в свете медиационной парадигмы, как впрочем, и других упомянутых выше тем, требует написания отдельной книги. Отмечу лишь наиболее важное. Эволюционная динамика всякой культуры, локомотивом которой выступает развитие ментальности, отражает историю конструирования ею самой себя в процессе ПМ. В ходе этого процесса изменяются как сами ментальные структуры, так и «онтология» психосферных образований. Поэтому «поведение» ПС реально оказывается таковой, каковой её представляет и переживает культурное сознание. Речь не о том, что язык мифа абсолютно адекватно отражает онтологию психосферных образований. Просто когнитивные схемы мифомышления, связанные с психосферными феноменами не условными, а безусловными корреляциями, этим феноменам релевантны ничуть не менее, нежели, к примеру, язык квантовых теорий.

У воспринимающего мир механистически (впрочем, не только у него) не может не возникать вопроса: почему медиация с запредельным миром «как он есть на самом деле» у разных народов порождает такие разные культурные продукты? Ведь запредельный мир, вроде бы, один и тот же, но шумеры, например, видят в нём «демократическое» собрание богов, а египтяне – сферу «авторитарных» волений высших божественных иерархов. У одних первобытных племён принцип разделения сфер демиургов половой, у других – функциональный, у третьих – пространственный и т. д. Где же, в таком случае, если говорить о культурогенезе посредством ПМ, проходит граница между универсальным и локальным? Дело в том, что, вопреки аберрациям в механистическом мировосприятии, запредельный мир, как уже отмечалось, не есть нечто статичное, окончательно определённое наподобие вещи или какой-либо сферы ЭМ, и коммуникация с ним – это не диалог идей, не субъект-объектные отношения, а взаимодействие онтологий. Не столь важно, с какими мыслями обращаются в психосферу (у разных субъектов культуры они могут быть весьма схожими). Важно, кто обращается. И надо раз и навсегда отделаться от искушения трактовать запредельным мир как нечто существующее[177] само по себе и «на самом деле» обладающее какими-то универсальными метафизическими качествами. Каждый народ, каждая ЛКС живет в перманентном диалоге со своим запредельными миром или, если угодно, «вызывает» из «общего», универсально проницаемого запредельного мира такие изменённые формы своего бытия, которые соответствуют её сущности, её природе, её онтологии и, в конечном счёте, её историческому опыту. Онтология ЛКС образуется как результат действия многих сил и факторов, от эко-природных и этно-генетических до собственно социокультурных. Однако и человек как культурное существо, и сами культуры как самоогранизующиеся системы имеют свои онтологические универсалии, действующие поверх всех названных факторов и некоторым образом «очерчивающих» общекультурный или общечеловеческий сектор психосферы. Обнаруживаются эти универсалии, прежде всего, в когнитивной сфере.

Психосферная онтология ПС коррелируют с несколькими системными уровнями ЭМ: генетическим, нейрофизиологическим, психическим, этно-генетическим, социокультурным и индивидуально-психологическим. Каждый из этих уровней, имея собственную шкалу настроек ПМН, участвует в формировании сложно-диффузной структуры интенционального потока, который ментальность направляет в психосферу. Таков ответ на вопрос насчет соотношения универсального и специфического в мифологических представлениях разных народов о метемпсихозе, реинкарнациях и связями с духами умерших. Иначе говоря, онтология ПС универсальна насколько, насколько универсальны антропологические константы культурного сознания вообще и различна в меру различия их (констант) этно-исторических модусов у разных народов.

В подходе к этой проблеме следует избегать не только тривиального для МР сведения всего к пресловутым «представлениям», но и формально-механистического понимания различий между перечисленными выше уровнями (П26).

Так, некоторые формы медиации с ПС умерших, которые психиатрия рассматривает как клинические патологии, оказываются обусловленными этно-культурно.

● Интерпретируя квинтэссенцию колоссального опыта мифомышления в свете медиационной парадигмы, можно сказать, что «точкой сборки» обширных смысловых полей, связанных с реинкарнацией и метампсихозом и в более общей перспективе с триадой жизнь – смерть – воскрешение, выступает мифологический образ предка. Понимать его следует с учётом присущей архаическому мышлению особенности отождествлять сущность с происхождением. Шлейфом это тянется, не в архаическом уже, разумеется, виде, вплоть до Аристотеля. Сущность человеческого индивидуума – в его ПС. Условие структурного сохранения последнего в психосфере – возможность его слияния с какой-либо сильной психической матрицей или иным психосферным образованием. Напомню, сильный потенциал от слабого отличается тем, что обладает устойчивым «структурно-отнологическим центром» и способен испускать из него самостоятельные интенциональные импульсы вовне, т.е. «распространять» свою онтологическую «квинтэссенцию» посредством интенционально-энергетических (квантово-полевых) индукций. Энергетический же потенциал человеческого ПС сохраняется в любом случае – закон сохранения энергии никто пока не отменял. Но если не сохраняется структура, то энергия, грубо говоря, «идёт в распыл», вливаясь в разнонаправленные интенциональные потоки психосферы. То, что здесь названо словом «слияние», вообще исключительно трудно описать привычным нам языком. Разные оттенки явления могут характеризоваться такими словами, как наложение, контаминация, поглощение (ПС более сильной матрицей), структурный синтез, объединение, фрактальная констелляция и др. Суть же явления в том, что ПС умершего по своей психосферно-полевой конфигурации оказывается совместимым с неким сильным психосферным образованием (релевантным ему на квантовом уровне). В этом случае ПС частично утрачивает или изменяет свою «индивидуальность» и часть энграмм жизненного опыта – такова плата за слияние (П27).

При этом, однако, сохраняется его так сказать, психоэнергетическая «сердцевина» – наиболее «устойчивые», точнее сказать, наиболее склонные к воплощению структуры квантовых потенциалов[178]. Эта сердцевина, присоединяясь к потенциалам сильно психосферного образования, становится центром и источником психосферной индукции, организующим направленное воздействие на процессы и события ЭМ. Условие такого усиливающего присоединения – если таковое рассматривать «с точки зрения» ЭМ – это, разумеется, МПН, которые, в свою очередь могут определяться:

– врождёнными психо-ментальными свойствами индивидуума,

– особенностями его прижизненного опыта, включая степень и характер погружённости в ритуальные и магических практики,

– чертами характера,

– судьбой,

– социальным статусом,

– этическим обликом.

И, разумеется, с историческом ростом самости индивидуальная примесь к надындивидуальному становилась всё более существенной.

Обобщая, можно сказать, что данный человеку от рождения ПС на протяжении его жизни продолжает формироваться под действием ряда психических и социокультурных факторов, среди которых ведущую роль играют ПМ и структура партиципационных отношений. Соединившись после смерти с сильным психосферным образованием, ПС некоторым образом перерождается, а сам умерший становится предком, способным оказывать воздействия на посюсторонний мир. Отсюда, собственно, и происходит универсальное поверье о том, что смерть есть преображение сущности человека, благодаря чему он приобретает магические способности. Убеждённость в способности умерших магически влиять на события здешнего мира и возможности контакта с ними надолго пережила архаический «комплекс предка» и сохранилась вплоть до современности, как и убеждённость в том, что дух (душа) умершего, отчасти сохраняя свои прижизненные свойства, существенным и непредсказуемым образом меняется. Эта непредсказуемость, питая мистический ужас перед миром мёртвых, долго, вплоть до позднейших форм бытовой ритуалистики, была главной интригой мистического общения с мёртвыми. Но если в наше время статус ПМ с ПС умерших низведён до бытовых суеверий (не во всех, впрочем, культурах), то применительно к МРС и особенно к первобытной и архаической эпохам сказать, что статус этот был высок – это не сказать ничего. Значение его выходит далеко за пределы сколь угодно широко понимаемого культа предков во всех его этнокультурных версиях. Предки как психосферные медиаторы выступали скрепами мифоритуального космоса: от них зависела всеобщая онтология, по сравнению с которой самая ценность посюсторонней жизни индивидуума представлялась ничтожной. И это не удивительно – ведь во всей её полноте она переживалась как уплощённая во времени и пространстве проекция подлинного стереометрически многовариантного и потому абсолютного бытия в запредельном мире. Обнаружение себя на грани миров в позиции медиатора – первое, что почувствовала психика раннего человека, выходя из животного состояния. И чтобы себя в этом качестве реализовать и осознать, ему понадобилась Культура. А может, наоборот, человек понадобился нарождающейся Культуре? Во всяком случае, именно устремлённость к ПМ, а не «решение биологических задач надбиологическаим способом» (К1 Гл. 5) для культурной эволюции стала сквозной. И в этом роль мертвых была неизмеримо важнее роли живых.

Завершая параграф – ещё раз о самом главном. Фундаментальное значение парадигмы ПМ в том, что в концепции перманентного взаимодействия и взаимоконструирования свёрнутого и развёрнутого миров содержится ответ на вопрос об источнике всякого рода изменений вообще и эволюционных изменений, в частности. На системном уровне Культуры действует следующий алгоритм:

– индивидуум/группа с разной степенью осознанности направляет в психосферу интенционально-энергетические импульсы-«запросы» – суть слепки своих онтологических характеристик: прежде всего, ментальных,

– получаемый из психосферы «ответ»: в наиболее сильном варианте – индукции, улавливаются и усваиваются не только теми, кто отправлял запрос, но и всеми, кто по своим ПМН способен к их восприятию. (Эту сверхважную формулу ещё придётся неоднократно повторять, ибо в ней заключается механизм всей культурно-исторической динамики).

Такое диффузно-кучное воздействие инициирует постоянную комбинаторику ментальных свойств в определённом флуктуационном диапазоне, который с неизбежной регулярностью нарушается мутациями – структурно-качественными изменениями, часть из которых вовлекаются в общеэволюционный мейнстрим.

Как вариации индивидуальных ПС в установленном диапазоне флуктуаций и следует понимать универсальную мифологему о реинкарнации духа, т.е. ПС умершего в сыне, внуке[179] и т. д[180]. Здесь нам открывается сокровенная суть мифологической «диалектики» взаимодействия с запредельным в условиях почти полного отсутствия индивидуального начала. Неизменный, и потому, наделяемый сакральной ценностью ПС предка, его, так сказать, сущность, воплощаясь в ином, хотя бы в чём-то, по своему, особенном человеке, возвращаясь к жизни вновь себя воспроизводит, преодолевая тем самым конечность существования и осуществляя практическую тансценденцию. В этом смысле, появление индивидуальных ментальных свойств и настроек, выбивающихся из общего флуктуационного фона было истинным «грехопадением». Для постпервобытного человека это осмыслялось как потеря связи с предками. И, сколь не велика была жажда возвращения в золотой век, на переполненные тоской и ужасом «вопросы к небу», психосфера в ответ «посылает» не то, о чём её просят, а то, что соответствует изменившейся природе просящего.

 

Загробное путешествие

 

Проблема отношения к умершим и к смерти вообще в мифоритуальном мышлении требует хотя бы краткой, с учётом громадности темы, специальной интерпретации. Поэтому кое-что, вскользь затронутое в предыдущих параграфах, следует изложить более подробно.

Прежде всего, нельзя ни на минуту забывать, что для первобытного и архаического мышления смерть была не уходом в небытие, как в том убежден современный атеист, а переходом в инобытие – иную форму существования, и потому, рождение и смерть подчиняются одним и тем же запредельным силам и «проходят» по ведомству одних и тех же инфернальных инстанций. Позитивистские объяснения этого общераспространённого в традиционных культурах понимания выглядят жалко и натянуто, и останавливаться на них не стоит. Главное, что сама идея иной, загробной жизни не могла быть измышлена на пустом месте. Здесь, как и во многих других случаях, мы сталкиваемся не с игрой воображения или искажённым отражением действительности, а с выражением опыта ПМ.

Из чего же складывается этот опыт, какова его структура? Из громадного массива этнологических, культурно-антропологических и фольклорных исследований (об истории религиозного и мистического опыта даже не говорю) невозможно не сделать вывод, что смерть открывает портал ПМ, а сам покойник оказывается медиатором или средством медиации между посюсторонним миром и Всецело Иным.

«Для пра-логического мышления существо живёт каким-то образом, хотя оно и мертво. Будучи сопричастным обществу живых людей, оно одновременно сопричастно миру мертвых. Точнее говоря, каждое существо является более или менее живым или более или менее мёртвым, в зависимости от того, какая сопричастность для него существует или уже прекратилась. Взгляд первобытного мышления на живых людей зависит как раз от того, имеются ли налицо эти партиципации, прерваны они или им предстоит быть прерванными»[181].

Нельзя упускать из виду, что смерть в МРС понималась отнюдь не в современном смысле. Под смертью понимался уход в сферу, которая впоследствии будет осознана как область потустороннего, а изначально представлялась как некая «та местность». Местность эта была в начале раннего культурогенеза совершенно конкретной и знакомой, чувственно осязаемой, и неизъяснимо влекущей. Именно туда было устремлено подсознание, стремящееся вырваться из тяжкого сна культурной реальности с её травматичным дуализмом. Смерть и нуминозное (в перспективе, трансцендентное) образует единый семантичесекий ряд. Производными от первичной мифологемы смерти являются мотивы жертвы, инициации, смерти-и-воскрешения и др. Мотив смерти просматривается в любых обрядах перехода (по А. ван Геннепу).

Среди неохватного многообразия мифоритуального оформления смерти у разных народов как перехода в мир, иной можно выделить несколько универсальных идей:

– смерть может быть «правильной» или «неправильной» в отношении к предуготовленной человеку судьбе;

– перемещение умершего в загробный мир происходит поэтапно и требует определённого времени;

– между умершим и живыми, прежде всего, его родственниками возможна коммуникация;

– после смерти, покойный обретает магические способности;

– умерший способен оказывать как положительное, так и отрицательное воздействие на посюстороннюю жизнь;

– покойник возрождается в ином живом существе: животном/растении или человеке;

– здешний и загробный миры связаны разнообразными симметрийно/ассиметрийными отношениями,

– застревание души умершего между загробным миром, куда ей надлежит отойти окончательно, и некими предварающими его сферами, откуда возможно в той или иной форме возвращение в посюсторонним мир считается патологическим и опасным. Предотвращение такого состояния – одна из главных задач погребальной магии.

Во всех без исключения культурах от Океании до Сибири, и от Америки до Дальнего Востока эти идеи аккумулируют опыт переживания и понимания смерти как ПМ. Столь же универсально убеждение, что смерть впускает в мир особую энергию запредельного[182]. Последняя, если обращаться к наиболее архаичным пластам опыта ПМ, соотносится с маной[183] – безличной всепроникающей психической субстанцией.

«Мана – не просто некая сила или сущность, но также «и действие, и свойств, и состояние», т.е. и сущностное прилагательное и глагол[184]. Это соединение целой серии понятий, которые в нашем языке встречаются отдельно, хотя между ними есть родственная связь. …Здесь смешиваются представления о деятеле, обряде и вещи – это смешение нам кажется фундаментальным в магии». …Тёмное и неясное, это представление всё же используется до странности определённо. Абстрактное и общее, оно, тем не менее совершенно конкретно» …«включает ряд неустойчивых представлений, накладывающихся друг на друга. Нечто может обладать свойством маны, но мана – это не сама вещь. Её описывают как силу и тяжесть, теплота, странность, сопротивляемость, неустранимость, неординарность[185]. Это сущность, управляемая, но независимая. Поэтому ею может управлять только человек, обладающий маной, и только, когда совершается обряд, обладающий маной. Ману можно передать она переходит через контакт (например, от камня плодородия к другим камням). Она видима – выходя наружу в виде облака или пламени; и слышима – мана шумит листвой. Она поддаётся специализации: есть мана богатства, мана для разных заклинаний (на о-вах Бонкса). Кроме того, мана – это сила сверхъестественных существ – духов предков и духов природы. Однако не все духи мёртвых имеют ману»[186].

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: