Конвертация биопрограмм как фактор эволюционной динамики

 

Одним из важнейших теоретических положений К1 Гл.4. была концепция конвертации биопрограмм в культурные практики. Именно этот процесс и стал определяющим для эпохи раннего культурогенеза (от нижнего до верхнего палеолита). Суть конвертации, напомню, заключается в следующем. Ригидные программы и стандартные сценарии животного поведения, проходя через «конвертор» смыслообразования (К1 Гл.4.), деконструируются, «развинчиваются» на подвижные блоки-элементы, которые затем собираются в новое целое. Образующийся когнитивно-поведенческий паттерн имеет уже совершенно иную природу: не императивную и самотождественную как, у животной когнитивности, а дискретно-смысловую и семантическую – т.е. культурную. При сохранении общей функциональной основы поведенческого биосценария каждый из его элементов, приобретая смысловую модальность, обзаводится собственным семантическим полем, внутри которого рождаются и комбинируются мотивы для не предусмотренных исходным биосценарием форм поведения.

С точки зрения медиационной парадигмы, формирование механизма конвертации – следствие разрушения каналов ПМ, закреплённых видовым генокодом в животной психике в ходе скачка вертикальной эволюции. Расслоение трафаретно-стереотипизованных, ригидных и самотождственных биосценариев, где инстинктивная основа, дополняемая набором условно-рефлекторных флуктуаций, накладывается на всё многообразие жизненных ситуаций – первое условие культурогенеза. Возникновение подвижных и перекрёстно взаимодействующих семантических полей принципиальным образом изменило структуру каналов ПМ и характер отношений между нейродинамической системой организма и средой её существования. Вертикальный эволюционный ароморфоз вывел эти отношения на новый уровень системной сложности; компенсацией травматического отпадения от слитности с биосистемой стало взрывное развитие комбинаторных возможностей мышления. Его операциональной единицей стал смысл – не знакомая животной психике форма, синтезирующая право- и левополушарные когнитивные техники в режиме присущей исключительно человеку МФА.

Межсистемный разрыв усиливается и тем, что генетически обусловленные программы поведения заменяются культурно-обусловленными при полном или почти полном «стирании» их генетически наследуемой основы. Разрушение канала генетического наследования поведенческих программ[313] не только стимулировало развитие символического импринтинга как мощного культурогенетического фактора[314], но, что ещё более важно, способствовало установлению новых культурно-полевых (Гл.3) каналов медиационных связей с универсумом на всех его уровнях от психосферного и физического до культурно-смыслового. Историческая преемственность форм социокультурного поведения настолько очевидна, что в популярной литературе давно в ходу такие обороты, как «генетический страх», «генетическое рабство» и т.п. А ведь никаких генов страха или рабства, не говоря уже о генах, передающих способности к музыке или математике, генетика не обнаруживает. Касаясь этого весьма сложного вопроса, обычно пишут или подразумевают, что часто повторяющиеся действия и формы культурно-исторического опыта «оседают» в генах (или по Юнгу – в архетипах). Похоже на правду. Но так ли это на самом деле, и не кроется ли этой «генетической видимостью» другой, более тонкий и сложный механизм преемственности и наследования – остаётся неясным. Смыслогенетическая позиция по этому вопросы выражена в гипотезе КП и в некоторых аспектах рассмотрена в К1. Гл4.

Итак, конвертация биопрограмм составляет содержательную канву эволюционного контекста для эпохи раннего культурогенеза. Исходя из этого ключевого положения, его (эволюционного контекста) структуру и динамику можно представить следующим образом.

Направляющей силой магистрального эволюционного движения для данной эпохи стал инициируемый ГЭВ вертикальный прорыв, устремлённый к выделению из материнской биосистемы дочерней сверхприродной системы – Культуры. Поэтому «дорожной картой» эволюционного контекста выступают режимы, формы и обстоятельства этого перехода – морфофизиологической (видовой) эволюции гоминид в фарватере вертикального типа эволюционирования. Диалектика перехода определяется набором продуктивных контрапунктов – конфликтов процессов и структур.

Прежде всего, это острейший конфликт двух направлений морфогенеза: вертикальных ароморфозов и морфогенеза горизонтального, адаптирующего. Противоречия между этими направлениями разворачиваются ещё в оболочке биопроцессов, но порождённые ими пароксизмы эволюционной болезни и стали непосредственной причиной появления первичных протокультурных форм. Следующее логическое звено связано с самим таинством межсистемных эволюционных переходов, и потому в нем труднее всего разобраться. Суть его в том, что расширяющийся сектор рудиментов культуры, который в принципе мог бы так и остаться несущественным эпифеноменом биоэволюционной самонастройки, в силу ряда явно не природных причин стал «перетягивать» на свою территорию фокус главных эволюционных противоречий. Иными словами, невозможность окончательного решения этих противоречий в оболочке биопроцессов обрела компромисс: их относительное разрешение «на территории» новообразуемой системы – Культуры.

По мере расширения культурного сектора, последний всё более обретает свою внутреннюю эволюционную диалектику, обусловленность которой «внешними» обстоятельствами эволюции морфофизиологической неуклонно снижается. Вероятно, с эпохи архантропов действует уже о двойная эволюционная диалектика: вертикального и горизонтального эволюционирования в оболочке биопроцессов с одной стороны, и диалектика внутрикультурная – с другой. Последняя, повторю, ибо это очень важно, изначально сводилось к внутрисистемной самонастройке психофизиологических процессов у гоминид в ответ на вызовы эволюционной болезни. В ходе медленного, но неуклонно ускоряющегося расширения «культурного сектора» он перестал быть эпифеноменом морфофизиологической эволюции, обрёл собственное эволюционное содержание и стал способным оказывать обратное влияние на нисходящую линию морфофизиологической эволюции гоминид. Это и предопределило завершение эпохи нижнего палеолита. Но мейнстрим эволюционного контекста названная двойная диалектика продолжает определять и в последующую эпоху вплоть до верхнего палеолита.

Что же до собственного содержания культурной эволюции, то его выражением и стало конвертирование биопрограмм, осуществляемое по мере формирования в психике гоминид когнитивного аппарата смыслогенеза. При этом движение фронта конвертации направляется не линейными кумуляциями абстрактно-прогрессистски понимаемого развития с непонятным источником и столь же непонятной направленностью, а конкретными для каждой эволюционной ситуации обстоятельствами борьбы и гармонизации мира, данного в инстинкте, и мира осознанного – т.е. данного в осмыслении. Преемственность результатов этих дискретных эволюционных ситуаций и выстраивание их в общую кумулятивную линию культурного развития в долгом и даже очень долгом историческом (в широком смысле) времени поверх стагнационных пауз и инволюционных откатов обеспечивается двумя причинами. Первая – перманентное давление ГЭВ в направлении вертикальных эволюционных изменений на все гоминидные формы, вовлечённые в «воронку» вертикального прорыва. Эта первая причина действует в фоновом режиме и к прогрессивным системно-эволюционным прорывам приводит везде, где удаётся перебороть препятствующие обстоятельства. А сокращение временных дистанций между такими прорывами обусловлено второй причиной: развитием культурно-полевых каналов трансляции нового эволюционного опыта. Идея КП, напомню, пока имеет статус гипотезы. Но гипотеза эта динамику культурного развития объясняет, на мой взгляд, гораздо лучше, нежели беспомощные формулы вроде «закона возвышения потребностей», на критику которых не стоит сейчас отвлекаться.

Итак, индикатор магистральной эволюции для раннего культурогенеза – это движение фронта конвертации биопрограмм. По ходу этого процесса линия эволюции морфофизиологической затухает, а линия культурогенетическая, соответственно, усиливается, «перетаскивая» на свою территорию проблемы, поставленные эволюционной болезнью.

Феномен конвертации не следует понимать в духе привычной формулы: животные программы отмирают, культурные возникают и развиваются. Всё не так просто.

Расслоение биопрограмм в процессе конвертации далеко не всегда завершается их вторичным «свинчиванием», где одной исходной биопрограмме соответствует одна программа культурная. В некоторых важнейших направлениях развинченные блоки биопрограмм, будучи конвертированными в смыслогенезе, оформляются в самостоятельные культурные практики. Так, одним из начальных шагов конвертации стало развинчивание первейшей жизненной биопрограммы выживания вида и замена её сложной диалектической дихотомией: выживание социального сообщества и выживание отдельного индивидуума. Контрапункт этих обособившихся из единой основы программ стал одной из фундаментальных и никогда до конца не решаемых проблем культурного бытия. Аналогичные контрапункты возникали во всех точках расслоения/конвертации биопрограмм. Если у хищных животных охота универсально обусловлена чувством голода, то человек от этой обусловленности избавляется и может охотиться, руководствуясь иными, уже культурно заданными мотивами. Это конвертационное расслоение, когда охота перестала быть жёстко обусловленной чувством голода и стала осмысленным и осознанным действием, и стало, кстати говоря, истоком «психосферного ужаса» мужчины-охотника перед нарушением естественных природных связей и процессов.

У животных режимы половых сношений хотя и не абсолютно[315], но всё же обусловлены программой рождения потомства. У человека эта обусловленность развинчивается настолько, что становится частным мотивом. А секс и деторождение, имея лишь некоторую область пересечения, развиваются в культурах независимо друг от друга.

Конвертированная программа имеет двойственную структуру: новообразованная культурная компонента обнаруживает себя в сакральном смысловом модусе, тогда как биологическая в большинстве случаев вытесняется в область профанного. Позднее, в эпоху торжествующего логоцентризма, когда Культура решительно оторвалась от своих природных оснований, разрыв между этими модусами резко радикализовался и был осознан как дуализм тела и духа. Отсюда – доктрина господства духа над телом с разной степенью выраженности презрения и ненависти к последнему, как воплощению отторгаемой природности. Но в МРС, особенно ранней, до этого ещё далеко.

Сакральный, ритуально-магический по своим основаниям культурный модус устремлён к новым каналам ПМ, отчего переживание соответствующих действий наполняется значительностью и неизъяснимым сакральным содержанием. Модус же профанный исполняет естественную, биологическую основу программы и адресован к её докультурному узко функциональному ядру. Там господствуют психические автоматизмы, которые даже «на правах» культурных рефлексов действуют рутинно. Здесь перед нами феномен огромной важности – удвоение программной функции в ситуации межсистемного перехода. Один её модус исполняется в старой материнской системе другой – новообразованной, дочерней.

Иными словами, автоматически исполняемые и не осмысляемые биопрограммы шаг за шагом переводятся в культурно-смысловой модус, при этом обретая сакральный статус. Так произошло со всеми базовыми программами жизнеобеспечения, включая добычу пищевых ресурсов, отношения полов, программу внутривидой и внешней конкуренции, а также язык. Подробнее обо всём этом будет сказано далее. Здесь же важно отметить, что биологическое начало в культурное никогда без остатка не конвертируется и там не растворяется – за ним всегда остаётся более или менее широкий сектор программных автоматизмов, исполняемых (полу) бессознательно. Разделение названных модусов отнюдь не умозрительно. История культур переполнена примерами того, как одни и те же действия могут исполняться как в сакральном, так и в профанном модусе.

Даже такое естественное действие, как питьё воды, пройдя конвертор смыслогенеза, пробрело сакральный модус. Семантическое поле, развернувшееся вокруг ядерного и чисто физиологического содержания этого действия, проявилось в культурахво множестве смысловых фигур от идеи приобщения к божествам водной стихий[316], дарующих силу и здоровье, до коннотативной связи с беременностью. (П40)

При том, что действия в обоих модусах внешне могут полностью совпадать, сами они (модусы) не выводятся один из другого и не взаимозаменяемы. Ритуальное омовение не заменяется обычным мытьём рук с мылом, как ритуальный половой акт не заменяется «техническим» сексом. Напротив, аналогичные действия в разных смысловых модусах часто понимаются как противоположные, и между ними устанавливаются чёткие смысловые границы. Так, ритуальное омовение со всей ясностью отделяется от простой гигиенической процедуры. К примеру, в иудаизме, перед тем, как погрузиться в ритуальный бассейн, требовалось искупаться, а перед священнодействием омовения рук полагается их просто вымыть. Вообще, ритуальное омовение не имело никакого отношения к гигиене. Более того, до гигиенической революции, которая, что примечательно, свершилась очень поздно, люди вообще мылись редко, быть может, из полуосознанного нежелания «смывать невидимое». Реже мыться рекомендовал Микеланджело в своих письмах его отец. Не мыться до его возвращения призывал и Наполеон в своих письмах Жозефине. Ритуальное же омовение даже не требует использования воды: мусульманин, находясь в пустыне, может совершить омовение песком.

Нет ничего более ошибочного, чем устанавливать между названными модусами генетические иерархии: ни утилитарные действия не являются рутинизованным ритуалом, ни, тем более, ритуальные действия не происходят от сакрализации бытовых практик. Причина модального расслоения программ – все та же конвертация.

Конвертированная программа представляет собой сложный ментальный конструкт, где ядерной основой, «точкой сборки» выступает биологическая платформа, на которой выстраиваются многоуровневые культурно-смысловые опосредования – своего рода инобытие биопрограммы в пространстве культуры. По ходу становления культуры, платформы биопрограмм всё более скрываются культурными опосредованиями и обнажаются в кризисных ситуациях культурных деструкций: сбросов, расчисток. опрощений и иных видов «раскультуривания». Однако в общекультурном измерении, конвертация необратима. Конвертированные программы ни при каких обстоятельствах полностью не редуцируются до своих биологических оснований, и основания эти ни при каких обстоятельствах не могут быть элиминированы или без остатка растворены в своих культурных опосредованиях.

Вообще, отношения программной биоплатформы и культурно-смысловой «периферии», определяющие двуединую сущность человека, очень сложны и ускользают от описания в понятиях формальной логики. Логика диалектическая в тандеме с fuzzy logic, если бы таковой был возможен, здесь более релевантна. Не стану, однако, углубляться в специальные методологические построения. Подчеркну лишь то, что конвертация биопрограмм, конкретное содержание которого будет рассмотрено далее, стала способом межсистемного перехода, определившего эволюционное содержание эпохи раннего культурогенеза. К верхнему палеолиту она в целом завершилась и стала исполняться автоматически в ходе инкультурации на онтогенетическом уровне.

 

Системная эволюции МРС

 

Отказ от поисков абстрактно-универсальных линейных кумуляций требует, как уже говорилось, для каждой условно взятой за целое эпохи специальной реконструкции эволюционного контекста с присущими ему и только ему факторами и внутренними противоречиями – непременным условием имманентного развития. Только так эволюционное возникновение той или иной культурной формы можно обосновать как необходимость, а не как нечто фатально предопределённое априорным и полумистическим в своей трансцендентности принципом прогрессивного развития. Именно реконструкция эволюционного контекста позволяет ответить на вопрос, почему те или иные формы появились здесь, теперь и так. Для эпохи раннего культурогенеза эволюционный контекст, как уже говорилось, определяется прежде всего динамикой конвертации биопрограмм, маркирующей глобальный межсистемный переход от биосистемы к Культуре.

Общая схема системной эволюционной линии МРС по завершении этого перехода в самом общем виде предстаёт как синкрезис, его распад (расслоение) и последующий синтез. Синкретическому состоянию соответствует эпоха верхнего палеолита, когда культура, освобождённая от уз морфофизиологического развития, (К1. Гл. 2 и 7) подхватывает эстафету вертикального эволюционирования. В синкрезисе верхнего палеолита все культурные оппозиции пребывают в свёрнутых, локально проявленных формах и в относительном равновесии; ни одна из тенденций не преобладает и не становится общекультурной доминантой. Иначе не могло быть хотя бы из-за локальности, малочисленности и взаимоизолированности верхнепалеолитических общин, каждая из которых обладала своим особенным языком и непроницаемой для соседей мифологией. Реконструируемая картина верхнепалеолитической культуры являет панораму почти беспорядочного разнообразия: любые попытки выявить некие конкретно-всеобщие доминанты, тенденции, традиции, формы социального и религиозного опыта и т.п. наталкиваются на непреодолимое сопротивление фактического материала. Почти любое правило здесь неизменно опровергается множеством исключений и ими поглощается. К примеру, в каких-то племенах мифологический образ демиурга или культурного героя женский, а в соседнем племени – мужской. Какие-то племена постоянно кочуют, а другие тяготеют к оседлости. Те же неопределённость и разнообразие в системе табу, брачных отношений и т.д. и т.п. Разумеется, некие общие законы действуют и здесь, но о них речь пойдёт далее.

Толчком к расслоению верхнепалеолитического культурного синкрезиса послужила гендерная проблема, вызванная «расколом» первобытного коллектива по половому признаку[317]. Обращение к гендерной теме – дело неблагодарное. Так и видятся ехидные усмешки и ярлыки фрейдизма, феминизма, сексизма и т.п., отсылающие главным образом к околопостмодернистскому дискурсу, нагородившему вокруг этой темы необозримую гору произвольных и вздорных фантазий. У тех же, кто к этому дискурсу относится с презрением, она считается периферийной, мало существенной, почти бытовой. Во всяком случае, совершенно незаметной на фоне классового подхода и половозрастного принципа разделения труда.

Перебороть инерцию почти невозможно, но делать нечего: от проблемы не уйти. В основе её половой диморфизм. У поздних сапиенсов он выражен сильнее, чем у всех его эволюционных предшественников по крайней мере в среднем и верхнем палеолите. Одним из ключевых аспектов этого диморфизма стала гиперсексуальность поздних сапиенсов (К1Гл.2) вкупе с расслоением исходной биопрограммы репродуктивности на программы продолжения рода и сексуального гедонизма. Неизвестная животным предкам человека разбалансировка коитальных режимов создала проблему, принципиально не разрешимую на физиологическом уровне, так неполные и паллиативные решения пришлось вырабатывать уже культуре. В этом коренится вечно тлеющая и лишь иногда переходящая в открытую форму «война полов». Война, не знающая ни полных побед, ни окончательного мира – лишь только временные перемирия. Культура не в силах окончательно решить проблемы, поставленные природой. Она может лишь оформить их в приемлемом виде, и потому то, что фундаментальная проблема ранней культуры оказалась «родом из природы», отнюдь не случайно. Иначе и быть не могло. Сама культура в силу своего глубокого синкретизма ещё не была способной порождать глобальные противоречия из себя самой, а могла лишь вырабатывать решения для принципиально неразрешимых «на территории природы» проблем, в неё (в культуру) спроецированных. Так морфофизиологическая проблема полов превращается в гендерную проблему культуры. Сам же «момент превращения» обусловлен тем, что к верхнему палеолиту или несколько ранее завершилась смыслогенетическая конвертация программ полового поведения: бессознательные биосценарии оттеснились соответствующими смысловыми конструктами: половой акт и всё, что с ним связано, наполнилось богатейшим мифосемантическим содержанием. Именно в мифоритуальном ядре культуры и зародился непреодолимый раскол. О его непреодолимости можно судить хотя бы по тому, что в культурах так и не были выработаны универсальные и недвусмысленные формулы гендерного поведения. Разумеется, в традиционных и моральных регламентациях недостатка нет, но все они окружены аурой двусмысленности, инверсивности, необязательности, навязанности извне. Не говоря уж о громадном массиве нелепых и выморочных условностей, делающих результат гендерного поведения в любом случае непредсказуемым. Как ни в какой иной сфере, здесь знаковые репрезентации поведения чреваты непредсказуемым переворачиванием, передергиванием, игрой с на ходу меняющимися правилами. Всякое же правило тотчас провоцирует возможность его нарушения. Отсюда – парадоксы гендерного поведения: того, кто хочет её изнасиловать, женщина ненавидит, того, кто не хочет – презирает. Клудж, и ещё раз клудж!

Дело здесь не только в том, что биопрограммы полового поведения и выбора полового партнёра у предков человека в ходе ускоренной морфофизиологической эволюции скомкались и перемешались. Но также и в том, что в этом вопросе на стыке систем исполнение биопрограмм спотыкается о человеческую субъективность. Пока субъективность эта была слабой и незначительной, культуре удавалось этот стык «заретушировать». Рост же человеческой самости по ходу истории превратил стык в полноценный разрыв, заделывать который культурам приходится всякий раз по-особенному.

Проявления гендерного раскола в верхнем палеолите охватывают, казалось бы, лишь практики жизнеобеспечения. Мужские: охотничьи и позднее, военные занятия. И женские: уход за детьми, собирательство и обустройство быта. Но это лишь видимая часть айсберга. За различиями в практиках кроется доходящее порой до прямого антагонизма[318] столкновение двух типов мифа и ритуалистики: мужской и женской. Но и это ещё не самый глубинный уровень конфликта. Состоит он в столкновении двух типов медиационной магии и, соответственно, в борьбе за доминирование в осуществление коллективной ПМ: гендерный аспект медиации с запредельным миром, кажется, вообще никем не исследовался. Соперничество разворачивается между двумя типами жертвоприношений, между двумя языками общения с миром мёртвых[319], двумя типами культурного самоконструирования в диалоге с запредельным. А если в свете медиационной парадигмы допустить, что диалог с запредельным не вымышлен, а взаимодействие с психосферными образованиями на самом деле происходит и оно, более того, конструктивное, то драматизм раскола обнаружится в антагонизме и несовместимости психосферных матриц, индуцируемых мужской и женской интенциональностью.

Глобальное столкновение гендерных психотипов полностью укладывается в логику расслоения синкретической сложности (см. выше), в ходе которой между автономизующимися образованиями неизбежно возникают конфликты структур. Чем крупнее и синкретичнее каждое из этих образований как самостоятельное целое, тем острее и масштабнее между ними конфликт.

Соперничество полов стало главной проблемой, без решения которой социальным структурам верхнего палеолита грозили эрозия и распад. И потому именно гендерная проблема, а не изменения среды обитания, технологий производства и жизнеобеспечения, стала главным интригой и движущим фактором культурного развития, так или иначе отразившись на всех иных аспектах эволюционного контекста. Продолжая рассуждать предельно обобщённо и схематично, можно сказать, что палеолитические общества, где острота названной проблемы была наибольшей, оказались поставленными перед необходимостью глубоких эволюционных трансформаций как системного (вертикального), так и адаптационного (горизонтального) типов. Уже начавшись, эти трансформации были мощно простимулированы масштабными экоклиматическими изменениями мезолита.

Единственным путём решения гендерной проблемы было изменение мифоритуальных доминант и диспозиций, ибо вне мифоритуального контекста никакого осмысления мира в архаическом сознании быть не могло. В этом пункте я принципиально расхожусь с исследователями, рассматривающими древние народы как пассивные объекты, управляемые непостижимыми для них внешними силами, природа которых постигается лишь с позиций современного рационалистического знания – дескать, лишь тот, кто им вооружен, способен количественно измерить и математически смоделировать динамику рождаемости, эффективность хозяйства, производительность труда, структуру питания и т.д. и т.п. т.е. всё то, что представляется важным с современной утилитаристской точки зрения. Однако по меньшей мере не менее существенным мне представляется и понимание того, что было (а не только мнилось) жизненно важным самим людям древности, в каком «дискурсе» они осмысляли и решали свои проблемы. С утилитаристкой точки зрения эти вопросы не интересны: мало ли что воображало себе незрелое сознание в своём «фантастическом отражении действительности»? Позитивист, будучи уверен, что доподлинно знает, чем «на самом деле» определялась эволюционная динамика, игнорирует специфику коллективной субъектности древних народов, не говоря уже о их собственной рефлексии по поводу основ своего существования.

Отношения мужского и женского принципов в МРС не сводятся к борьбе за доминирование и, тем боле, «войне не уничтожение». Редукция к плоской дихотомии борьбы противоположностей[320] здесь вообще невозможна. Речь может идти не только, и даже не столько о подчинении одного принципа другим, сколько о смысловой ассимиляции.

Гендерный код – в МРС – одна из основ решения любой проблемы. Так выбирая место для поселения (включая и неолитические протогорода), архаический коллектив руководствуется итогами мистического диалога, который ведут его колдуны (впоследствии, жрецы) с духами места. Партиципация к новому месту, его мистическое освоение и природнение осуществляется посредством священного брака. Если дух «мужского рода», то в брак с ним вступает племенная колдунья (жрица), из чего проистекает традиция сакрального правления женской жреческой группировки. Если дух «женского рода» – то, соответственно, наоборот. Из этого универсального для архаических коллективов принципа вытекает два вывода. Первый: в архаическую эпоху не существовало никакого универсального принципа гендерного доминирования в социальной сфере. И второй: это доминирование никогда не устанавливалось случайно, без санкции, обретаемой через ПМ и оформляемой соответствующей мифосемантикой.

Итак, необходимость решить гендерную проблему породила в культурогенезе фундаментальный тектонический сдвиг. Выразился он в расслоении верхнепалеолитического культурного синкрезиса и выделении из него двух альтернативных эволюционных линий. Первая ориентирована на смещение мифоритуального центра в сторону женского доминирования в коллективной ПМ[321]. Развитие этой линии привело на Переднем Востоке и частично Средземноморье к возникновению и развитию оседлых[322] земледельческих обществ неолита между X-VIII – V тыс. до н.э. Вторая линия, напротив, реализовала принцип кочевого (или полукочевого) образа жизни с преобладанием скотоводческих и со временем всё боле значимых военных занятий и доминирования мужского патриархального принципа. Развитие этой линии в указанные тысячелетия проследить очень трудно, поскольку археологические данные крайне скудны.

Предельно грубо и обобщённо можно сказать, что «женский» неолит строится вокруг идеи фертильности, а «мужской» – вокруг идеи экспансии. Обе идеи коренятся в биопрограммах, но в культурах реализуются в широком диапазоне вариаций.

Смысловой комплекс фертильности сформировался в ходе развития и обособления женских практик, группирующихся вокруг темы воспроизводства и соответствующей магии и ритуалистики. «Феминная» биопрограмма стабилизации условий жизни, опосредованная половым диморфизмом и гиперсексуальностью, создала мощнейшее силовое поле женской фертильной магии, объемлющее широкий спектр жизнеобеспечивающих практик от деторождения и воспитания потомства до магического «управления судьбами людей, животных и растений», а не просто технически понимаемого собирательства (впоследствии интенсивного). Другая же «половинка» культурного бытия подчинялась мужской магии и базировалась на смысловом комплексе, связанным с идеей активного волевого вмешательства в предустановленный природой порядок вещей. Прежде всего – охоты. Позднее – войны и активного преобразующего природопользования. Эти практики, основанные на широко понимаемой идее экспансии, продуцируют совершенно иной тип ритуалистики (прежде всего, жертвенной) и, главное, устанавливают свой специфически мужской канал ПМ. Дуализм гендерных субкультур верхнего палеолита породил множество острейших коллизий, требующих отдельного и подробного анализа.

Дивергенция двух типов неолита над тенденциями к смешению и инерцией первобытного синкретизма преобладала (не везде и в разной степени) примерно до середины V тыс. до н.э. Затем, в период максимального распространения раннеземледельческих культур, начинается экспансивное на них давление со стороны кочевых и полукочевых пастушеских племён. Драматическое столкновение двух типов неолитической культуры достигло апогея, когда вышедшие на историческую сцену протосемиты, а затем протоиндоевропейцы стали волнами накатываться на территории оседлых земледельцев[323]. Точка зрения, согласно которой высокоразвитые «матриархальные» культуры неолита были завоёваны и разрушены дикими и воинственными носителями патриархального принципа, слишком примитивна[324]. Формы столкновения культур были весьма разнообразны: от прямого геноцида (например, земледельческой культуры на территории современной Болгарии и нек. др.) до смешения через заключение браков, заимствования и объединения пантеонов богов и относительно мирного соседства. Асинхронность процесса в разных регионах и высокая специфичность его прохождения в каждом из них затрудняют видение общей картины синтеза. Открывается она лишь на самом высоком уровне обобщения сведений о движении этносов[325] и культурных форм в долгой исторической ретроспективе. Только в таком ракурсе видится грандиозный в общеисторическом масштабе синтез антагонистических гендерных принципов, результатом которого на рубеже IV – III тыс. до н.э. стал прорыв к новому эволюционному качеству – цивилизации в узкоисторическом понимании этого термина. Таким образом, сам феномен цивилизации с присущими ему атрибутами урбанизации, письменности государственности – это не результат фатально предопределённого абстрактно-прогрессивного развития вообще, а исторический итог продуктивного синтеза двух альтернативных жизнеустроительных принципов, вобравший в себя культурную квинтэссенцию всех обстоятельств и факторов этого синтеза. Для обозначения этого феномена далее буду использовать выражение неолитический синтез. Подробнее его факторы и обстоятельства буду рассмотрены в соответствующей главе 2-й книги. Но и здесь в контексте разговора о системной эволюции МРС следует сделать некоторые краткие пояснения.

Парный брак в палеолитических общинах – это ещё не семья. Образуется она в неолите и служит первым шагом к неолитическому синтезу, а также моделью социальной матрицы, в которой гендерные противоречия приводятся к относительной гармонии. В макросоциальном масштабе модель эта реализуется в государстве. Показательно, что ни одно развитое раннеземледельческое общество в ходе своего имманентного развития государство не породило. Самый высокий продукт развития здесь – протогород с системой соответствующих связей. В свою очередь, и пастушеские неолитические культуры также сами по себе до государства не развивались. Здесь предел имманентного развития – сложное вождество[326]. Последнее способно выступить государствообразующей формой, но, опять же, не само по себе, а в условиях названного синтеза.

Показательно, также, что во все времена, ни в семье, ни в государстве, ни на каком-либо ином уровне общественных структур отношения полов почти никогда не бывают паритетными: искусственное установление таковых всегда направлено против некоего неодолимого закона доминирования одного гендерного принципа над другим. В социогенезе этот принцип, который можно было бы назвать принципом антагонистического баланса, реализуется двояко: как установление отношений господства и подчинения, и как разделение не одних лишь социальных функций, но «сфер влияния» в широком культурно-смысловом измерении. Таким образом, заявляется важнейший тезис о связи генезиса государства с принципом установления той или иной формы «гендерного баланса» в культуре. Вернусь к этому чуть ниже.

Мог ли «женский» земледельческий неолит устоять против «мужской» экспансии, иными словами, был ли маскулинный поворот в мировой истории неизбежным? По-видимому, да. Социальное доминирование мужской поисковой стратегии над женской стабилизирующей имеет глубокие биологические корни. Исторический опыт «женского» неолита показывает, насколько культурное сознание способно отклонять природные императивы. Да, и само развитие Культуры как субъекта на своём пути к реализации всех своих потенциальных форм[327] предполагает восхождение от принципа самовоспроизводства (идея фертильности) к принципу ассимиляции материала среды своего существования (принцип экспансии).

Но, в рамках общей тенденции к усилению левополушарной когнитивности, у разных народов в разные эпохи имеют место разной силы возвратные тенденции. Наибольшую мощь и устойчивость они обретают, когда оказываются в мейнстриме горизонтальной (адаптирующей) эволюции, т.е. когда правополушарные когнитивные техники, выходя на новый уровень развития, позволяют решать задачи, которые левополушарные техники предшествующего когнитивного уровня решить не могут. Например, простейшая рудиментарная форма левополушарной когнитивности – присоединительная связь смыслов (с неё начинается развитие левополушарных мыслительных техник у детей), утвердившаяся у охотников и собирателей верхнего палеолита, в неолите сменяется доминированием симультанно-гештальной мыслительной формой, вызванной тактической победой феминно-правополушарного когнитивного типа. Благодаря этой победе и стало возможным само занятие земледелием, требующим пространство воспринимать не маршрутно как у охотников, а площадями. Это, казалось бы, движение вспять, подавляющее и сублимирующее опыт развития левополушарного мышления. Тем не менее оно, благодаря его релевантности задачам эволюционной адаптации специализации, породило грандиозную по своим масштабам и значимости культуру земледельческого неолита.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: