Сложность элементов и сложность связей

 

Общая сложность всякой структуры/системы складывается из сложности самих входящих в неё элементов и сложности установленных между ними связей. Это различие обычно нивелируется, если на глазок оценивать «общий уровень» сложности. Но различие, тем не менее, есть, и существенное. Как и в предыдущем случае, разрыв между уровнями сложности не может превышать некой критической величины – в ином случае структура просто разрушается. Но в допустимом диапазоне соотношения сложности элементов и связей могут достаточно широко варьироваться. При этом в эволюционной перспективе крайние позиции скорее альтернативны, чем стадиально-иерархичны или, иными словами, ни сложность элементов, ин сложность связей сами по себе вообще не могут быть мерилом эволюционной «продвинутости».

Игнорирование названного различения чревато аберрациями – очевидная сложность связей неправомерно вменяется самим структурным элементам. В истории сплошь и рядом наблюдаются структуры, в которых сложность связей превышает, и порой весьма существенно, сложность самих элементов.

«Возьмем, например, классическую греческую межполисную систе­му. Уровень сложности многих греческих полисов был достаточно низким даже в сопоставлении со сложным вождеством (курсив мой – А.П.). Однако они были частями значительно более обширной и несравненно более сложной общности, образованной многочисленными экономически­ми, политическими и культурными связями и общими политико­культурными нормами. Экономические связи, конечно, играли какую- то роль в рамках данной системы. Но прочие связи были отнюдь не менее важны. Возьмем в качестве примера норму, согласно которой межполисные войны приостанавливались во время Олимпийских игр, что делало возможным безопасное движение людей, а значит, и ог­ромного количества энергии, вещества и информации в пределах тер­ритории, значительно превосходящей территорию среднего сложного вождества. Существование межполисной коммуникативной сети де­лало возможным, например, для индивида, родившегося в одном по­лисе, получить образование в другом полисе, а основать свою школу в третьем. Существование подобной системы долгое время резко уменьшало деструктивность межполисных войн. Она была той осно­вой, на базе которой оказывалось возможным предпринимать значи­мые межполисные коллективные действия (что оказалось жизненно важным, скажем, в эпоху греко-персидских войн). В результате полис с уровнем сложности, недотягивавшим до такового у сложного вождества, выступал в качестве части системы, чья сложность оказыва­лась вполне сопоставимой с государством (и не только ранним)»[302]. А выше А.В. Коротаев, рассуждая об эволюционных закономерностях политогенеза, замечает: «Суть проблемы здесь заключается в том, что тот же самый общий уровень культурной сложности может достигаться как через нарас­тающее усложнение одной политии (поглощающей соседние поли­тии), так и через развитие политически не централизованной межполитийной сети».[303]

Политогенез – частный случай, показывающий эволюционную альтернативность разных типов структурообразования. В соответствие с фрактальной природой культурной (и не только) реальности, общность принципов структурообразования распространяется на все уровни самоорганизации от макро – историческое формирование ЛКС до микро – образование локальных групп и сообществ, а также любого рода культурных текстов.

В русле нашей темы было бы наиболее интересно выделить три типа структурной самоорганизации: моноцентрический, полицентрический и сетевой. Под центром здесь понимается не просто локальная концентрация политических (властных), административных, управленческих, религиозных или каких-либо иных социально-организационных функций. Центр – это не пространственный топос, а средоточие базовых интенций и устойчивых смысловых конструктов, образующих исторический генокод данной ЛКС. Иное дело, что в исторической реальности центр пытается закрепиться в оптимальных социальных, институциональных и семантических формах (включая разнообразные виды символизаций), смысловых диспозициях, а также в наиболее подходящих точках пространства. Напомню, что от других элементов структуры центр отличается способностью не только аккумулировать интенциональные потоки и выполнять транслируемые ими функции, но и, трансформируя эти потоки, направлять их вовне и тем самым оказывать индуцирующие и регулирующие воздействия на элементы структуры. Характер (но не содержание) этих воздействий определяется, главным образом, двумя факторами: структурной сложностью центра и его интенционально-энергетическим потенциалом.

В каждой ЛКС присутствуют все три типа, но доминирует всегда какой-то один. Между названными типами не существует стадиальной иерархии; каждый из них по-своему оптимален для соответствующей системы. Не бывает между ними и плавных количественных переходов – один тип не вырастает из другого. Условием перехода между структурными типами выступает глубокая деконструкция целого: кардинальное упрощение (дробление, «развинчивание») структурных элементов, сложившихся между ними связей и затем реализация нового «принципа сборки».

Моноцентрический тип структурообразования предполагает способность единого центра сохранять, расширяя поле своих организующих функций, синкретический тип сложности (см. выше). Дифференцирующая специализация центра неизбежно приводит к его дезинтеграции, размыванию и утрате доминантного положения. Неслучайно в социоцентрических обществах авторитарного (с монархической формой правления или его аналогами) и в особенности имперского типов самонастройка культуры блокирует дифференциацию функций репрезентирующих центр персон или институтов. Так, собственноручное занятие письмом в ряде традиций считалось «не царским делом», а имперские столицы никогда не выделяли и не выносили за свои пределы специализированные структуры. При этом вопреки любым рациональными соображениям. Например, столицу-мегаполис ради ее же удобства хорошо бы разгрузить посредством вынесения из нее структур, самостоятельно выполняющих определённые наборы функций. Общества, не боящиеся усиления полицентризма, на это идут. Но при моноцентристской установке синкретическая сложность центра сохраняется любой ценой. Обычно это кончается неконтролируемым распадом «перегретого» центра и децентрализацией всей системы. Наращивание синкретической сложности единого центра в полицентризм не переходит плавно – расслоение моно-центра всегда деструктивно. Отсюда стремление моноцентрических ЛКС во что бы то ни стало удерживать синкретичность/сакральность своих репрезентируемых центром базовых оснований, ядерных смыслов и ценностей. Отсюда же болезненная неприязнь к любого рода рефлексиям и рационализациям – вернейшим признакам расслоения интуитивно схватываемой синкретичности.

Неизбывное противоречие между адаптацией и самосохранением состоит в рассогласовании типов сложности у центра и у периферии. Инертный центр удерживает меру синкретизма, полученную при рождении системы в результате вертикального ароморфоза, и потому структурный принцип здесь господствует над функциональным. Сдерживаемая ригидной структурой полифункциональность развивается преимущественно под её синкретической оболочкой. На периферии же торжествует эффект Болдуина: функциональные изменения опережают структурные. Здесь, на территории доминирования адаптивно-сециализирующего (горизонтального) эволюционирования развитие новых функций стимулирует усложнение структурных связей, которое, в конечном счёте, усложняет и сами элементы. Так фронт усложнения в направлении от функции к структуре движется от периферии к центру. Неслучайно для социоцентрических обществ (а иных в МРС и не было)[304], особенно в эпоху глобального кризиса I тыс. до н.э. новаторские сотериологические и близкие им мировоззрения зарождались, как правило, на периферии. Потому неудивительно, что центр как элемент системы нередко оказывается менее сложным, чем периферия[305]. Особое значение здесь имеет отношение системного центра к материалу избыточного разнообразия, который неизменно накапливается на периферии системы[306], увеличивая тем самым если не актуальный, то по меньшей мере потенциальный уровень сложности.

Если центр ригиден настолько, что стремится любой ценой подавить избыточное разнообразие, то тем самым он блокирует потенциал развития системной сложности. Такая блокировка адресована как самим элементам, так и их связям. В этом случае система уподобляется организму с узко специализированными функциональными органами, который оказывается совершенно беспомощным перед неожиданными изменениями среды. Иное дело, что локальная разблокировка может проходить явочным порядком, т.е. без санкции центра. Таким образом, например, происходила рецепция западного культурного материала в СССР, особенно в его последний период. Когда волна усложнения (во всех значениях) докатилась до центра, система умерла. Если же центр более гибок и готов, сохраняя свой уровень системной сложности, усложнить внутрисистемные связи посредством включения в них материала периферийного разнообразия, то общий диапазон адаптационных возможностей системы повышается. Нередко тенденция к усложнению связей, вопреки природе структурных элементов и «воле» центра, захватывает и диссистемный материал, что инициирует развитие новой, альтернативной системы внутри материнской. Такое развитие, однако, далеко не всегда завершается полным вызреванием первой. Альтернативная система может «застрять» на любом уровне развития, что порождает, если речь идёт об обществе, феномен раскола. Примерами последнего в современном мире могут служить по С. Хантингтону, Россия[307] и Турция. Латентный же раскол, вызванный разрывом между уровнем сложности системообразующих элементов и сложностью связей, включающих в себя также и диссистемный материал, наблюдается во многих общества, и не только моноцентрических.

В структурах полицентрического типа структурная сложность центров уступает, как правило, сложности связей. Полицентричность образуется вследствие десинкретизации и дезинтеграции центра и дифференцированного распределения его функций по нескольким и более «филиалам». При этом каждый из них, сохраняя реликтовую синкретическую универсальность, при определённых обстоятельствах способен воспроизвести общесистемное целое. Такими обстоятельствами, если говорить об исторических судьбах ЛКС, могли быть перемещения сакральных персон, символов, институтов из одного субцентра в другой, изменение торговых или паломнических путей, военное и политическое соперничество, внешние вторжения и др. Функциональная взаимозаменяемость центров, отражая диффузность культурно-генетического субстрата ЛКС, присуща структурам/системам, в которых несущим каркасом выступают именно внутренние связи с присущими им уровнем и характером сложности. Такие структуры гибки, подвижны, открыты к рецепции инородного материала. Так, в полицентричной Западной Европе Тёмных веков одной из ключевых форм культурно-смысловых связей, сохраняющих относительную сложность, была античная традиция образования, через которую, главным образом, и осуществлялась рецепция античного культурного гумуса. При этом сложность связей устойчиво опережала сложность структурных элементов культуры, по меньшей мере, до эпохи городской революции и наступления зрелого Средневековья.

Как и всякий другой тип структурообразования, полицентризм имеет и свои слабые стороны. Вследствие резкого упрощения или разрыва стандартных межэлементных связей структура/cистема оказывается аморфной, рыхлой, неустойчивой. В предельном случае она превращается в агрегат или конгломерат дезинтегрировнных или слабо и неустойчиво связанных меж собой элементов. Такую картину можно наблюдать, например, при распаде вождеств, как простых, так и сложных, а также любого рода временно интегрированных полицентричных сообществ, объединённых некими общими культурными кодами: от локальных групп кочевых скотоводов до вольных городов средневековья и от этнокультурных анклавов в мегаполисах до фирм и корпораций в современном мире рынка и бизнеса.

В сетевом типе структурообразования элементы не столь образуют меж собой связи, а сколь сами они (элементы) представляют собой сгустки связей[308]. Здесь «перекачивание» уровня сложности из элементов в связи достигает максимума. Сетевые структуры с дрейфующми центрами или вовсе без таковых наиболее гибки, подвижны, лабильны. Сложность в таких структурах/системах не кристаллизуется в дискурсе Должного и его сверхценных культурных формах и символах. Такое структурообразование становится возможным посредством использования синкретической сложности элементов: ситуационно принимая на себя те или иные функции, они сохраняют свою синкретическую неспециализированность. Специализация, разумеется, есть и нередко весьма узкая и глубокая. Но она в целом обратима, и это в корне отличает сетевые структуры от центрических, где переход синкретической сложности в комплексную выступает генеральной тенденцией. Каковая побеждает и становится необратимой, когда дифференцирующее комплексное усложнение проникает внутрь самих элементов структуры, меняя тем самым их онтологию.

Поясню на примере. Чем проще организована ментальная сфера индивидуума как единичного элемента социальной структуры, тем легче культуре удаётся его специализировать, «заточить» под выполнение определённых функций. Изначальным «чистым листом» здесь выступает «однослойная», цельно-синкретичная и абстрактно-универсальная ментальность архаика. Надстраивание над ней второго структурного слоя ментальности в эпоху ДР (К1 Гл7) кардинально усложнило онтологию всей ментальной сферы как целого. Одновременно открылись и новые горизонты самореализации индивидуума в культуре развернулась новая номенклатуру специализаций, основанных на парадигме служения. Последняя стала синкретической психологемой, определяющей идентичность постосевого человека. В её сложностной оболочке развивалось пространство паллиативов между свободными альтернативами самореализации и жёстким детерминизмом специализаций. На одном полюсе был, условно говоря, Конфуций, понимающий, что «благородный муж не подобен вещи», но служащий идее «исправления имён» и возврата к правильному порядку вещей древних династий. На другом полюсе – рядовой солдат бесконечной войны с Мировым Злом (Хаосом, Врагом и т.п.), служащий соответствующей инстанции, репрезентирующей Должное и Благо: царю, родине, городу, богу и т.п. Причём, служение осуществляется не по собственному выбору, а в соответствии с навязанной культурой специализацией.

При таком положении дел комплексная (дифференцированная) сложность ментальности индивидуума как элемента социокультурной структуры/системы опережает, особенно в центрических образованиях, усложнение системы связей. Увеличение разрыва порождает напряжение в системе, ответом на который выступает её кардинальная трансформация. Ментальность как структурный элемент системы претерпевает вторичное упрощение и своего рода «неосинкретизацию», а «точки роста» перемещаются в систему межэлементных связей. Исторически такое состояние было, например, в Европе на стыке поздней античности и Тёмных веков. Но поскольку рост числа и усложнение общесистемных и функциональных связей не может не коррелировать с онтологией элементов, она тоже усложняется. Ментальная структура становится трёхслойной[309]. Этот шаг к «новому универсализму» порождает ментальный и социокульутрный тип новоевропейской личности и инициирует полемику между парадигмой служения и становящимся принципом свободной самореализации. Социологическим планом этой полемики явился контрапункт свободной творческой личности и «одномерного» массового человека.

Глобальный культурно-антропологический кризис современности обнаружил исчерпанность эволюционного развития в прежних диспозициях сложности элементов и связей, и тенденция к отказу от центрических структур в пользу сетевых определённо устремлена к новому универсализму. Уже явился новый культурно-антропологический тип, не идентифицирующий себя «намертво» с теми или иными социокультурными функциями или парадигмой служения, а легко дрейфующий по этим функциям, как бы пропускающий их сквозь себя. Такой тип неосинкретической сложности ментальности имеет огромный потенциал гибкости – способности и осваивать, и комбинировать функциональные специализации, не «прирастая» к ним и не сливаясь с ними в ущерб своей индивидуальности. Дрейф в сложностном пространстве системных связей в значительной степени снимает напряжение между принципами свободы и принципом специализации, или, по меньшей мере, находит между ними компромисс, возможный, напомню, лишь при условии неосинкретического характера ментальной сложности. С десинкретизацией ментальности и дифференцированием её функций актуальным становится выделение и усиление центра[310] как инструмента вторичной интеграции обособившихся форм и связей. В истории это происходило неоднократно, но сейчас, похоже, главные тенденции направлены в противоположную сторону.

 

* * *

Дифференцирование эпистемы сложности даже по любому одному из приведённых выше оснований опровергает расхожий тезис о том, что один из сквозных трендов социокультурной эволюции – это наращивание интеллектуальной мощи[311]. Земледельцы далеко не всегда «интеллектуальнее» охотников и собирателей: просто эти два типа интеллекта по сумме их системно-сложностных характеристик существенно различаются. Игнорирование этих различий в принудительном обобщении размывает и обессмысливается критерий интеллектуального развития вообще. Впрочем, без уточнения того, о каком типе сложности идёт речь, «подвисают» и многие другие якобы самоочевидные критерии. Определение некоего обобщённого уровня сложности, который «на глазок» складывается из разнородных и несоизмеримых меж собой явлений, проблематично даже для факторного анализа с его «ползучим эмпиризмом». Приведённые выше заметки не претендуют, однако, на роль методологического руководства по «окончательному» решению проблемы сложности. Это всего лишь начало большой и, простите за каламбур, сложной работы по выработки новой эпистемологии для изучения культур.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: