Эволюционная динамика в свете медиационной парадигмы

 

Вот чудесное единство вещей, их удивительное равенство и чудодейственная связь, благодаря которым всё пребывает во всём! Здесь ˂ …˃ коренится и разнообразие и связь вещей, ˂ …˃ и поскольку каждое не могло во всём уподобиться другому, ˂ …˃ то всё расположилось на разных ступенях, и все вещи суть то, что они суть ˂ …˃. Так (вселенское) целое через каждую из своих частей пребывает в каждой.

Николай Кузанский. «Об учёном незнании»

Я вошёл как человек, ничего не понимающий, и выйду в форме сильного духа, и я буду смотреть на свою форму, которая вечно будет формой мужчин и женщин.

Египетская Книга Мёртвых

 

 

Общие замечания

 

Взгляд на МРС в её динамическом аспекте требует обращения к эволюционным теориям. В связи с этим напомню положение, вытекающее из медиационной парадигмы и бегло обозначенное в К1. Речь идёт о неразрешимом, вроде бы, парадоксе эволюции и энтропии. Второе начало термодинамики – закон нарастания энтропии – не опровергается ничем, кроме… самой эволюции, понимаемой как нарастание порядка. Этот парадокс смыслогенетическая теория объясняет разнокачественностью, разноструктурностью энергий, действующих в системах разных эволюционных уровней. Энергия, если её определение связывать не только с количеством, но также и с качеством взаимодействий в единицу времени, не измеряема в них единой количественной мерой.

Идея эта просматривается у самых разных авторов. Но, никто, кажется, её не использовал для объяснения самой сущности эволюционной динамики. Подробное соотнесение с естественнонаучными работами, где высказывается названная идея, уведёт нас слишком далеко от основной темы. Поэтому модель «эволюционных коридоров», образующихся вследствие утончения/усложнения «внутренней структуры» энергии, к историческим процессам буду применять постулативно и в самом общем виде.

Суть модели такова. Пока в материнской системе нарастает энтропия, вертикальный эволюционный ароморфоз внутри неё порождает дочернюю систему, элементы которой обмениваются энергиями значительно меньшими, чем в системе материнской, но более сложно и тонко структурированными. Никакой новой энергии ниоткуда, разумеется, не появляется – закон сохранения действует универсально. Просто малая и несущественная в масштабе материнской системы часть её энергии, перестурктурируясь, создаёт новый эволюционный коридор – локус наращивания порядка. Новая система рождается и существует как бы в своём особом темпомире. Пространство её развития намного более узкое и плотное, чем в материнской системе, а процессы в ней проходят настолько быстро, что в значительной мере ускользают от перманентного воздействия материнской среды. Прежде всего – от происходящего в ней нарастания энтропии. Этот процесс даёт о себе знать только тогда, когда новая система сама становится материнской. Рано или поздно это происходит со всеми без исключения системами, что не составляет труда показать на материале истории культур. Что же касается движущих сил эволюционных ароморфозов, то в эволюционных теориях есть на этот счет множество точек зрения, охватить которые даже в кратком обзоре не представляется возможным. Тем более что соотнесение с эволюционными теориями в широком контексте в задачу этой книги не входит. Свои соображения о природе и направленности эволюционных ароморфозов в общих чертах я изложил в К1Гл1.

Позволю себе оставить без специального рассмотрения и важнейший вопрос о том, как и насколько законы эволюции неживой и живой природы применимы к эволюции социокультурной. Иными словами, где кончается область законов всеобщих, и начинаются области особенных, специфичных законов локальных систем[265]? Те, кто отсекает исследование социокультурной эволюции от общеэволюционной проблематики, обречён с завязанными глазами изобретать велосипед. Те же, кто просто подвёрстывает первую к последней, впадают в почти непреодолимый искус редукционизма. Но специально выделять эту тему я, повторю, не имею возможности. Напомню лишь о том, что в Культуре действуют преимущественно не универсальные, а статистические законы, [266] и почти любое правило, наталкиваясь в своём исполнении на человеческую/групповую субъективность, «обрастает» разнообразными исключениями, число которых возрастает со сложностью ЛКС. Таким образом, проблема видится двояко: познание действующих в культурах глобальных тенденций и закономерностей, с одной стороны¸ и анализ факторов, детерминирующих их исполнение в конкретных ЛКС, с другой. При этом особое значение имеют уровневые соотношения этих факторов.

Вообще, состояние эволюционного дискурса в науках о Культуре проблематичное, если не сказать тупиковое. Зонтичные термины прогресс, развитие, да и сама эволюция основательно дискредитированы не только нестрогим и произвольным употреблением, но и содержательно. Существующая парадигма их применения обнаруживает всё большую несостоятельность, а новой пока не предложено. Пасьянс факторного анализа никак не хочет складываться в ясную и «правильную» картину магистрального эволюционного движения; какой бы принцип (фактор) ни брался за основу поступательной динамики, оказывается, что его реализация у разных народов и в разные эпохи предстаёт необъяснимо своеобразной; универсальных корреляций и непрерывных кумулятивных линий не прослеживается. Остаётся с грустью признавать, что «…социокультурная эволюция явля­ется результатом действия достаточно большого числа в высокой степени автономных разнонаправленных фундаментальных факторов, сравнительная значимость которых существенно меняется во времени и пространстве и к тому же порождающих множество значимых вто­ричных факторов – технологический рост, диффузия, антропогенное изменение естественной среды и т.п. Все это является одной из объек­тивных причин тех колоссальных трудностей, с которыми сталкива­ются социологи и социальные антропологи в их попытках создать об­щую теорию социокультурной эволюции, и частично объясняет край­нюю незначительность результатов, достигнутых до сих пор на этом пути[267]». Лучше не скажешь.

Что же касается самих «фундаментальных факторов», на основе которых выстраивались линейные схемы эволюционной динамики, будь то принцип возрастания свободы (Гегель), смены общественно-экономических формаций (Маркс), усложнения форм политической организации (Э. Сервис, М.Салинз и др.), смены форм лидерства, нарастания гуманизма (? ) и т.д. то ни один из них не смог возвыситься над пёстрым набором противоречий культурного бытия, охватить их собой и подчинить жёсткой функциональной или хотя бы коррелятивной связи. Такие «слишком человеческие» измерения, как «производительность труда, продолжительность жизни и социальное равноправие, – на протяжении почти всей человеческой истории мы наблюдаем общую долгосрочную тенденцию к падению (с нередкими и исключительно значимыми для последующей эволю­ции «попятными движениями»), с достаточно поздним переломом тенденции (и при этом в рамках западноевропейской цивилизации), с по­следующим распространением контртенденции на большую часть мира»[268]. Никакой из этих факторов, а также, добавлю от себя, ни уровень абстрактно понимаемой свободы, технологической оснащённости или «качества жизни» не годятся на роль ни показателя общей эволюционной направленности, ни даже её устойчивого эпифеномена.

Видимо, шлейф линейных подходов будет тянуться ещё долго. Однако на переднем крае науки смирились, похоже, с бесплодностью поисков стопроцентных функциональных зависимостей и, соответственно, линейных эволюционных схем. Это, в свою очередь, лишает почвы поиски неких генеральных принципов, тех самых «фундаментальных факторов», без которых уже давно ставшее эклектичным содержание понятия эволюции окончательно размывается в идеографии локальных процессов. Анализ и ранжирование линейных эволюционных концепций по количеству факторов, которые им удаётся непротиворечиво скоррелировать или оценка того, насколько подходы, заявляющие себя как нелинейные, на самом деле таковы, также в мою задачу не входит, как не входит в неё и объяснение смещения познавательного интереса в сторону факторов социо- и политогенеза. Эта тенденция может быть оправдана для узко понимаемой социальной эволюции, но не для эволюции Культуры в целом.

Невозможность обнаружить означенные «фундаментальные факторы» подталкивает к релятивистским выводам об отсутствии общеэволюционных законов вообще. Мысль вязнет в «болоте фактов» и краткосрочных конъюнктур, не усматривая за ними никакой глобальной перспективы, ибо конечной цели у эволюции нет.

Но есть и другой подход: искать «фундаментальные факторы» в иных смысловых измерениях, подальше от «человеческого, слишком человеческого». Ведь если исходить из того, что в глобальной перспективе цель развития всякой системе задаётся извне, то генеральные эволюционные принципы Культуры и не должны содержать ничего «слишком человеческого». В утешение можно сказать, что осмысление и формализация наших интуиций по поводу этих сверхчеловеческих измерений в любом случае вписывает их в горизонт человеческого – с этим ничего не поделаешь.

Один из подходов, ищущих твердые эволюционные корреляции в стороне от «слишком человеческого»[269] отсылает к концепции, условно говоря, энергетического метаболизма[270]. Представления о трансформации энергии и обмена ею между системами переносится в культурно-историческую область. Не стану заниматься критикой такого подхода[271] – полагаю достаточным отметить, что подобного редукционизма вообще не приемлю. В отношении к социокультурной эволюции энергетический метаболизм может устанавливать общие рамки и пороговые возможности, но он никоим образом не определяет её содержания, как энергетический ресурс бензобака не определяет ни маршрута автомобиля, ни способа им управления. К тому же нет никакой ясности насчет количественного и качественного сравнения форм энергии, «обеспечивающих» социокультурную динамику[272].

Не менее сомнителен и такой критерий, как эффективность использования энергии, трансформируемой социокультурной системой. Существуют ли универсальные показатели этой эффективности? И, позволительно ли современные о ней представления экстраполировать на доиндустриальные эпохи, в особенности на древние и архаические общества, в которых человек не только не знал такого понятия, как эффективность, но и принципиально не мог мыслить даже отдалёнными его аналогами? Позитивист-модернизатор на это скажет: древние греки тоже не знали, что они древние, и что с того? А то, что как древние греки только для нас древние, так и параметр эффективности, простите за каламбур, эффективен, только для нашего цивилизационного дискурса. Для древних же, даже если бы им объяснили, что под ним понимает современность, он всё равно не значил бы ничего. В конечном счёте, поиски ответа на последние зачем? приводят к выводу о том, что эффективность – категория оценочная и зависит от системы ценностей в каждой ЛКС. Если, конечно, впадая в биологизаторство, не вменять культурам критерий эффективности, основанный на исполнении биопрограмм.

Иными словами, как процессы в биосистемах не редуцируются к физико-химическим уровням, так и эволюционное структурирование культур не редуцируется к биологическим, и, тем более к абиотическим процессам с их энергетическим метаболизмом. Поэтому физикалистские разговоры о том, к примеру, что направляющий автогенетический вектор социокультурной эволюции, как и всякой эволюции вообще, устремлён к интенсификации метаболизма, вряд ли могут что-то содержательно прояснить в динамике исторических процессов.

Культурный смысл, культурное действие, культурные практики, разумеется, обеспечиваются энергетически, но их роль в эволюционной динамике определяется ни чем иным как их собственным функциональным содержанием, которое при той же энергетической обеспеченности может иметь множество альтернатив. Пребыванием в пространстве смысловых альтернатив люди и отличаются от молекул газа, популяции муравьёв или группы генов. И расширение этого пространства для системно усложняющейся человеческой ментальности и может, кстати сказать, претендовать на то, чтобы считаться одним из сквозных трендов социокультурной эволюции.

Итак, попытаюсь в самом общем виде очертить смыслогенетическую версию нелинейного подхода к эволюции Культуры, опираясь на положения, изложенные в К1 Гл1, а также в гл.1 настоящего раздела. Нелинейность тут не отказ от эпистемы общеэволюционной динамики как таковой – глобальный взгляд на культурно-историческую эволюцию в любом случае допускает прослеживание некой единственной равнодействующей множества синхронно протекающих процессов; линейной (о равнодействующей) настолько, насколько линейна сама стрела времени. Речь идёт о нелинейности, отражающей не просто рассогласованность ветвления линий эволюционного развития, но и разнонаправленность самого этого развития в глобальном измерении.

Нелинейность эволюционных процессов в названном смысле задаётся их двунаправленностью: кардинальным различением, образно говоря, вертикального и горизонтального типов эволюционирования (К1 Гл1). Второе – это изменения, ведущие к адаптации и специализации форм, тогда как первое[273] нацелено на внутрисистемные и кроссистемные ароморфозы, цель которых – достижение нового уровня проявления глобальных эволюционных векторов – ГЭВ. Последние, напомню, обнаруживают себя в неуклонной кумуляции таких параметров, как сложность (ГЭВ-1), дифференцировнность (ГЭВ-2), плотность эволюционного фронта (ГЭВ-3) и субъектность (ГЭВ-4)[274]. ГЭВ следует общим принципам кроссистемной эволюции. Если исходить из того, что векторы эти существуют, то следует также признать, что никакая система не может их задавать самостоятельно – они ей трансцендентны. Насколько далеко простирается эта трансцендентность и в чём она обретает свою «окончательную» онтологию, практического значения не имеет, ибо на эту тему нельзя представить ничего, кроме умозрительных спекуляций, отражающих не столько «объективную реальность», сколько структуру и возможности человеческого интеллекта. С учётом сказанного постулируем: ГЭВ извне для каждой эволюционирующей системы задают цель, которая опосредуется набором имманентных задач для её подсистем, структур и компонент[275]. Если же допустить, что глобальная эволюция вообще имеет какую-то цель, то метафизические спекуляции на эту тему могут привести к гипотезе о том, что цель эта заключается в снятии (если не в гегелевском, то в прямом смысле) пространственно-временного континуума Вселенной. Гипотеза эта, впрочем, не даёт ничего, кроме удовлетворения «метафизической озабоченности» интеллекта, бессознательно жаждущего привести любую трансцендентность к финальной точке и тем самым «окончательно» с ней разобраться с позиций объяснительного монизма.

Важно другое: если ГЭВ по отношению к любой системе, в том числе к Культуре, выступают как внешняя трансцендентная сила, то из этого следует, что:

– они действуют поверх всех внутрисистемных процессов;

–внутри каждой из систем не имеют равносильного «диалектического противовеса»; в этом смысле ГЭВ «метафизичны» и горизонт, за которым снимается их метафизичность, прочерчивается настолько далеко от границ всего человеческого, что построение умозрительных спекуляций на эту тему – занятие, не имеющее реального познавательного значения;

– фактором, усложняющим векторную кумуляцию ГЭВ и переводящим её из линейного в спиральный тип движения, выступает глобальный, а не локальный для каждой системы принцип ритмического чередования доминант интеграции и дезинтеграции (К1 Гл1)[276], хотя конкретные режимы этого чередования определяются внутрисистемными факторами.

Внешний характер воздействия ГЭВ на системы не следует понимать вульгарно и механистично: в этом случае в сознании неизбежно всплывает образ некоей мистической, внешней по отношению к «дольнему» миру инстанции. Действуя в системе и «прорастая» в её среде, физически и энергетически, ГЭВ не отделены от её материла, и привычная дихотомия направленной внешней силы и пассивной материальной субстанции здесь не годится[277]. Будучи в отношении к системе силой внешней, трансцендентной, ГЭВ, однако, действует изнутри – как имманентная цель каждой самостоятельно эволюционирующей системы. Цель же состоит в установлении форм и каналов связи с ИМ – миром квантовых потенциалов. Формы, каналы и режимы этой связи определяют, согласно медиационной парадигме, глубинную онтологию системы и динамику роста воздействия медиационного фактора на реальность от «ничего не меняющих» микрофлуктуаций до мутаций, порождающих прежде не существовавшие формы. Возможность рождения новых форм обусловлена неустранимой асимметрией прямых и обратных связей ЭМ с ИМ/психосферой, а обмен интенциональными импульсами между мирами имеет не локально-точечный, а диффузно-полевой характер. Как уже отмечалось, приходящий из ИМ ответ на интенциональный «запрос», посланный одной структурой сущего, принимается не ею одной, а целым сектором структур и форм, чья квантово-полевая природа релевантна соответствующей интенциональности. Поэтому каждая структура перманентно испытывает воздействие потока интенциональных импульсов, в той или иной мере изменяющих её состояние, а в эволюционных ситуациях – самою онтологию. Последнее происходит в ситуации резкого усиления асимметрии прямых и обратных связей с ИМ: в ответ на импульс сохранения в изменённом виде приходит импульс структурной трансформации, изменяющей исходную онтологию источника импульса. Именно этот сектор изменений, в котором императивная кумуляция ГЭВ преобразуется в стохастику комбинаторных отношений, медиирующих с ИМ структур, целесообразно называть эволюционными.

Сектор изменений эволюционных, т.е. таких, в результате которых появляются ранее не существовавшие формы, внутренне неоднороден. Пока формы и каналы ПМ развиваются в рамках общей онтологии системы, речь идёт об эволюционировании горизонтальном. Когда же эти рамки оказываются узкими, и давление внесистемных потенциалов из ИМ становится критическим, происходит вертикальный эволюционный прорыв, и над материнской системой надстраивается дочерняя, по всем параметрам являющая следующий уровень проявления ГЭВ. Так, в биосистеме горизонтальное эволюционирование в соответствии с широко понимаемым принципом естественного отбора, условно говоря, по Дарвину[278], тогда как вертикальное – с принципом Дана, т.е. цефализацией.

Если прочтение предыдущих глав не остановило руку с бритвой Оккама, занесённую над медиационной парадигмой, поясню ещё раз: связь с ИМ есть первое условия всякого бытия вообще, а её характер определяет вероятность актуализации. Напомню, что всякая система устремлена к максимальной самореализации, т.е. к осуществлению в ходе взаимодействия с окружением всех своих потенциалов. Распаковка квантовых потенциалов – и есть фундаментальная цель ПМ как у каждой системы, так и у всего сущего в целом. На этом пути горизонтальная эволюция порождает максимальное разнообразие форм на умножающихся подсистемных уровнях. Когда же это разнообразие приходит в неразрешимое противоречие с необходимостью сохранить общесистемную конфигурацию, наступает эндогенный кризис, и вертикальный прорыв под действием ГЭВ совершают наименее специализированные формы. В результате над материнской системой надстраивается дочерняя: целостная, синкретическая, неразвёрнутая, но уже изначально нацеленная на более высокий уровень проявления ГЭВ.

Усложнение биологических форм под «ползучим» воздействием ГЭВ ускорило морфогенез и ослабило его зависимость от чередования больших климатических циклов, тем самым перевело эволюционирование в иной, более плотный просторанственно-темпоральный режим (ГЭВ-3). То же произошло затем и с эволюцией культурной. Ускоряясь, она оторвалась от эволюции морфофизиологической (видовой). Ригидность животных инстинктов, их неспособность обеспечивать ПМ, адекватную усложняющейся когнитивности антропоидных предков человека[279], подтолкнула вертикальный эволюционный прорыв[280]. В результате мозг, травмированный эволюционной болезнью приобрёл способность вырабатывать дискретные операциональные когнитивные единицы – смыслы. Начало оперирования смыслами, их комбинирование, выстраивание на их основе сложных и подвижных составных конструктов означало рождение Культуры, эволюционно надстраивающейся над материнской биосистемой. Тот же алгоритм действует и в эволюционных переходах: от физиологии мозга к психике и от последней к ментальности. Неудивительно поэтому, что эволюция слоистой структуры ментальности повторяет путь от ядра к поверхности в эволюции мозга. К этому вопросу ещё будет повод вернуться.

Прогрессия вертикальных ароморфозов порождает неизбежные конфликты: тела и психики и затем психики и сознания. Применительно к тому и другому можно говорить о драме отпадения эмансипирующейся части от материнской (суб)системной основы. В ходе этой поэтапной эмансипации первоначальное подчинение эволюции естественным законам, регулирующим биологическую природу человека и природные основы социальной самоорганизации, постепенно уступает место доминированию законов самой Культуры, что придаёт эволюции нелинейный[281] характер. Выражается он в том, что биоэволюция никогда полностью не растворяется в эволюции культурной[282] и ею не поглощается[283]. В определённые исторические моменты законы биоэволюции выходят из тени и зримо корректируют или даже направляют культурно-историческую динамику. В некоторых случаях возникающая при этом «турбулентность» оборачивается острейшими коллизиями. Например, усиление левополушарной когнитивности, проходившее в режиме имманентной эволюции мозга и затем психики, у архаического человека постоянновызывало фрустрацию, провоцируя искусственные действия по нейтрализации оной. В широкой перспективе культурная корректировка биоэволюционных процессов оборачивалась фактором культурно-исторической эволюции. Подробнее это будет обсуждаться во второй книге «Мифоритуальной системы».

Примечательно, что у современных первобытных народов (например, у аборигенов Австралии и др.) состыковка природных и культурных регулятивов состоит в искусственной (культурной) имитации природных явлений (обряд субинцизии[284] и др.). Контролируя и направляя подвластные сознанию имитации, архаик как бы (? ) распространяет свой контроль и на мир природных «оригиналов».

Таким образом, в истории постоянно происходит борьба естественных и искусственных правил (конвенциональных культурных норм) организации жизни. В ранней истории естественные царили почти безраздельно. Далее значение искусственных правил возрастает, и Культура всё более строит себя сама, отклоняя, переламывая или существенно корректируя естественные регулятивы. В общеэволюционной перспективе биокультурный дуализм, выступая источником культурной динамики и самоопределения субъектности человека и самой Культуры в их диалоге со своими биологическими основаниями, относится к разряду неразрешимых проблем. К примеру, демографический фактор социогенеза всякий раз предстаёт итогом борьбы естественных и культурных регуляций, являя разнообразнейшие сочетания первого и второго[285]. Благодаря возрастающей субъектности и системной сложности Культура более автоморфична, чем биосистема. Независимость от последней проявляется в том, что культуры начинают развиваться, не столько отвечая на внешние вызовы[286], сколько за счёт своих внутренних противоречий. Впрочем, и здесь выделяются два уровня: противоречия между надприродным принципом Культуры и его биосистемными основаниями и собственно внутрикультурные. Вообще, соотношения эндо- и экзогенных факторов эволюции в разные эпохи и для разных ЛКС могло бы стать специальным измерением для исследования эволюции культур.

Есть ещё один аспект, в котором можно рассматривать раздвоение общеэволюционного процесса и, соответственно, дифференциацию расплывчатого термина социокультурная эволюция. Речь идёт о скоррелированных, но имеющих каждая свой собственный источник развития эволюционных линиях: социальной и ментальной. Иначе говоря, равнодействующая общекультурной эволюции складывается в диалектическом со-развитии форм социокультурной организации, с одной стороны, и генезиса структурных слоёв и функциональных комплексов человеческой ментальности, с другой, что и образует, как было сказано во Введении, дихотомию культурно-культурного и культурно-человеческого (системного и антропного). Эволюционные теории, в центре внимания которых находится социо- и политогенез, ресурсы, производство и технологическая оснастка цивилизаций, человеческого измерения эволюции, как правило, не видят[287]. Человек в таких теориях выступает пассивным объектом воздействия калейдоскопически изменчивого набора внешних факторов, сам оставаясь по сути статичной единицей анализа с «универсальным» набором атрибутов, количественно изменяемых в ходе истории и описываемых главным образом, в параметрах производительности труда, потребления, распределения, технологической сложности и нек. др. Исследователи прямо не заявляют о том, что человек не имеет отношения к развитию культурогенных факторов эволюции, но молчаливо это подразумевают. К примеру, демографический фактор обычно подаётся как данность, совершенно независимая от человеческой субъективности, вернее, от культурных и ментальных обстоятельств, эту субъективность определяющих. Так и другие эволюционные факторы в человеческий мир приходят как бы ниоткуда, что позволяет заподозрить насквозь позитивистскую методологию этих теорий в неосознанном провиденциализме. Говоря о значении человеческой субъектности, я имею в виду не только пресловутую «роль личности в истории», хотя и здесь наблюдаются любопытные «диалектические качели». На фоне перемещения «центра управления» от естественных законов к культурным последние сами всё более расслаиваются на законы макросоциальные (системно-институциональные) – культурно-культурные и законы усложняющегося жизненного мира человека – культурно-человеческие. Если в архаических обществах флуктуационные изменения, которые не поддерживаются общесоциальными настройками, неизменно отторгаются и сглаживаются усредняющей нормативностью традиции (П34), то позднее, в условиях существенно более развитой индивидуальной самости, субъектный фактор играет куда более заметную, в некоторых случаях решающую роль. Кроме того, не следует упускать из виду, что давление сколь угодно объективных и, в этом смысле, внешних факторов, всегда оставляет человеку/группе пространство выбора. Последний может совершаться коллективно, неосознанно и при очень малом числе альтернатив. Но при всём этом в культурно-человеческом измерении он определяется ментальной конституцией индивидуума/группы, что уже исключает фатальную предопределённость внешними факторами. Иначе на сходные вызовы разные этнокультурные сообщества давали бы, соответственно, сходные ответы. А это далеко не так.

Разумеется, ментальная конституция эволюционирует не без воздействия внешних обстоятельств, но корень её эволюции эндогенен и от внешних факторов не зависит, как не зависит от них, к примеру, смена возрастных стадий организма. Внешние факторы определяют лишь фенотипическое исполнение имплицитного структурообразующего принципа.

Ментальная эволюция – полноценная «половинка» общеэволюционной диалектики, не учитываемая позитивистской методологией, запуганной, к тому же, жупелом «расизма»: идея стратификации культурно-исторических типов на основе различий в ментальной конституции по идеологическим причинам по-прежнему воспринимается неприязненно. Однако диалектику историко-культурной эволюции без учёта ментального фактора, т.е. логики развития культурно-человеческого понять невозможно.

Рассуждая об эволюционных процессах, следует также помнить о разнице в масштабах между глобальным и локальным планами анализа, иными словами, между локальными эволюционными линиями и их глобальной равнодействующей. На локальных уровнях релятивизм, относящийся ко всем образам поступательного эволюционного движения с болезненным подозрением, торжествует победу. Здесь сквозная трансисторическая кумуляция каких-либо эволюционных признаков не наблюдается никогда, как не наблюдаются и универсальные зависимости. В любых обществах генеральные тренды всегда рано или поздно заходят в тупик, вязнут в энтропийных издержках, срываются в деградацию, стагнацию, инволюционные сбои, архаизацию и иные формы рецессивного исторического движения. На этом основании релятивизм либо экстраполирует образ такого положения дел с локального на глобальный уровень, либо вовсе отказывает последнему в существовании, отрицая саму идею сквозного поступательного развития; ведь прямой и непрерывной преемственности между разнесёнными в историческом времени и пространстве носителями переднего края эволюционного фронта не просматривается. Преемственность эта, впрочем, заметной будет весьма отчётливо, если отказаться от позитивистской (в широком понимании) методологии и увидеть Культуру как глубоко интегрированное системное целое, а связи между её локусами осмыслить не механистично. На такое понимание и нацелена медиационная парадигма и, в частности, концепция КП. Релятивистские аберрации подогреваются ещё и тем очевидным обстоятельством, что авангард магистрального (в нашей терминологии – вертикального) эволюционирования в борьбе за существование часто на локальных уровнях проигрывает отличникам эволюции адаптирующей (горизонтальной). Пионеры вертикальных эволюционных прорывов, опережая своё время, живут по законам системы, которой ещё нет. Адаптация для них – не самоцель, а лишь необходимое условие самопроявления. Цель же и содержание вертикальных ароморфозов обнаруживается лишь в долгой исторической перспективе.

Разделение вертикального и горизонтального типов эволюционирования позволяет по-иному взглянуть на «проклятую» проблему детерминизма. Предметные науки, оставаясь, как правило, в пределах позитивистского горизонта, если и способны усмотреть в истории некую предопределённость, то предпочитают её игнорировать – так им удобнее. Науки же теоретические с высоты своих абстрактных схем избегают снисходить до презренных фактов, поскольку понимают, что столкновение с ними для схем обычно кончается плохо. Можно ли здесь найти продуктивный паллиатив?

Принимая концепцию ГЭВ, следует исходить из того, что общее направление эволюционного процесса предопределено их макродинамикой, трансцендентной по отношению к внутрисистемным процессам. Можно сказать, что последовательные прорывы на более высокие по параметрам ГЭВ уровни, даже если они происходят на малых «участках» системы, со временем всю её захватывают – вопреки её собственной природе. Свершается это нескоро, т.к. тому препятствует горизонтальное эволюционирование – адаптирующее и специализирующее формообразование, и вертикальное поначалу ему в большинстве случаев уступает. Однако любая эволюционная форма, представляя собой воплощённый компромисс, застывший слепок противоборства названных сил, в той или иной мере выходит за пределы чисто адаптационного морфогенеза. И, если огрубляя, можно сказать, что кумуляция ГЭВ и есть предопределённое кросс-системное содержание эволюции, то конкретные формы этой кумуляции определяются уже на локальных уровнях и зависят от обстоятельств названного противоборства в каждой эволюционной ситуации. Для обозначения этих обстоятельств целесообразно ввести специальный термин эволюционный контекст.

Так, в антропогенезе, давление ГЭВ на наименее специализированные виды не могло не вытолкнуть гоминид в режим вертикального эволюционирования, определившего фарватер их развития на протяжении по меньшей мере нескольких миллионов лет. Но общая его направленность никоим образом не выводится из конкретики локальных эволюционных обстоятельств в каждой временной точке. Изначально осуществляясь как бурное дивергентное развитие, давление ГЭВ продвигается широким фронтом и порождает ветвистый куст разнообразных эволюционных линий. При этом их вертикальная устремлённость постепенно тормозится и гасится «перпендикулярной» силой адапациогенеза (горизонтальной эволюцией), и большинство из них рано или поздно заходят в тупик. Можно сказать, что вертикальный вектор рано или поздно вязнет в материале, который «стремится» ограничить своё дальнейшее развитие специализирующим приспособлением к среде. Поэтому фронт вертикальной эволюции продвигается по принципу воронки. Первоначальное разнообразие форм схлопывается до узкого магистрального перехода к следующему эволюционному уровню.

Применительно к антропогенезу это можно проиллюстрировать, на примере цефализации – стержневого показателя вертикального морфогенеза. У Homo habilis объём мозга варьируется широко: от 500 до 800см³. Но на следующую ступень вертикальной эволюции прорываются только носители самого большого мозга, и у архантропов он в некоторых случаях превышает 900см³.

Так от пышного куста со временем остаётся несколько упрямо тянущихся вверх веточек, из которых, в конце концов, остаётся одна. Остальные либо вовсе отсыхают, либо маргинализуются. Такой вертикальной веточкой эволюции в среднем палеолите оказался прогрессивный вид африканских сапиенсов, вышедших из небольшой «популяции Евы». Какой-то из видов гоминид в русле вертикального прорыва ГЭВ непременно должен был «вырваться из природы». Но то, что на финишной прямой оказались именно сапиенсы, не было предопределено заранее – таким оказалось стечение факторов в ряду локальных эволюционных контекстов.

Вообще, эволюционный контекст – это многоуровневая констелляция факторов. Распутывать ее – задача невероятно трудная. Любой акт анализа выводит за грань осмысления некий локус связей, которые вполне могут оказаться главными. С учётом этой оговорки можно всё же наметить хотя бы основные направления анализа.

Если бы энергии психосферных образований можно было бы точно измерять, то их соотношения как факторов детерминизма событий в ЭМ следовало бы анализировать в первую очередь. Между психосферными «аттракторами» идёт постоянная борьба, в которой более сильные энергии подавляют слабые, а более тонко структурированные энергии ускользают от господства грубых и сильных. Таков незримый фундамент любого рода эволюционного детерминизма, подспудно компонующего изменчивую мозаику случайных обстоятельств. Впрочем, последствия этих случайностей уже в следующем генетическом звене выступают как исходные и, в этом смысле, закономерные условия. Поэтому эпистемы случайности и закономерности здесь, строго говоря, не работают.

Так запускается прогрессия детерминизма, где каждый акт развития есть отказ от определённой суммы альтернатив и сужение коридора последующих изменений. В связи с этим возникает двойная исследовательская задача: установить конфигуративные границы эволюционирующего «объекта», т.е. определить его как целое и понять, на какой стадии эволюционного самоограничения он находится в исследуемой ситуации. Иными словами, насколько «объект» укоренён в колее, заданной пройденными эволюционными развилками.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: