Историзм и идеализм (исповедание веры).

У же в эпилоге к роману «Война и мир» Толстой признал, что законы общественного развития не зависят от воли и сознания людей, не исключая государственных лидеров и полководцев. «Движение народов, утверждал он, - производит не власть, не умственная деятельность, даже не соединение того и другого, как то думали историки, но деятельность всех людей, принимающих участие в событии и соединяющихся всегда так, что те, которые принимают наиболее прямое участие в событии, принимают на себя наименьшую ответственность, и наоборот»[166].

Признавая, подобно Гегелю, неизбежность того, что уже совершилось в истории, автор «Войны и мира» смело отвергал гегельянство при решении вопроса о человеческой деятельности. Он не подчинил понятие «свободы» понятию «необходимости». Свобода, по Толстому, есть «сущность жизни в сознании человека», необходимость же сопутствует подлинной разумности: «Всё, что мы знаем о жизни людей, есть только известное отношение свободы к необходимости, то есть сознания к законам разума»[167]. Исторические события могут зависеть от «географических, этнографических или экономических условий», но никак не от воли тех людей, которые установили соответствующий этим условиям образ правления, произвели войну, революцию или любое другое «движение народа»[168].

Приходится констатировать, что именно эти воззрения, резко оппозиционные прогегельянским настроениям славянофилов-почвенников и многих консерваторов 60-70-х гг. XIX столетия получили наибольшее развитие в дальнейшем творчестве Л.Н. Толстого.

Итак, движением общества, если оно благо и (или) прогрессивно, управляют не мудрецы, вознесённые на гребнях мирской славы общественные лидеры, а «законы разума» передовых людей народа. Настаивая на этом тезисе, писатель, по сути, клал в основу трактовок множества явлений общественной жизни сознание как своего рода базис исторического процесса. «Наблюдая явления мира вне себя, - рассуждал он в духе глубоко осмысленного и любимого философа И.Канта, - человек видит стройную закономерность: всё определено причинами и следствиями, и ту же закономерность он хочет перенести в мир жизни людей (истории), забывая, что явления в жизни людей происходят в нём, в его воле и поэтому извне определены быть не могут» (54, 79).

История в её подлинном содержании движется не по рациональным планам, доктринам или законам отдельных людей, навязываемых другим людям. А потому, по убеждению Л.Н. Толстого, человеческая нравственность движет историю, а не движима ей; она не подчиняется каким-либо временным политическим, идеологическим или военным целям, как не подчинится светило небесное воле земного властителя. Исторический выбор, встающий перед всеми и каждым, основывается не на статьях законов или параграфах инструкций, а на соединяющих человечество нравственных законах. Прежде всего – на древнем, воспринятом ранним христианством принципе, к которому Толстой возвращался многократно: «Не делай другим того, чего не хочешь, чтобы тебе делали» (34, 257).

На закате своей жизни и за несколько лет до чудовищных потрясений в политической жизни России Л.Н. Толстой так же указывал, что «знание политической истории есть дело простого и даже праздного любопытства», а «важна история, т.е. движение мысли религиозной, нравственной и её отражение в складе жизни народов» (81, 260). В написанной в это же время, неоконченной и прискорбно неизвестной современникам статье «О социализме» (1910) Толстой, критикуя т.н. «научный социализм», доказывает невозможность существования объективных законов общественного развития, следуя которым можно было бы достигнуть социалистического переустройства общества. Он имеет в виду «особенные свойства разума и воли, которыми обладают только люди», в силу которых «имеющие в будущем сложиться экономические формы жизни человеческих обществ < …> так же мало могут быть предвидены и определены, как и будущее положение каждого отдельного человека» (38, 426-427).

Ставя в заслугу Л.Н. Толстому обращение им достаточного внимания на развитие религиозно-нравственной мысли как истинное содержание исторического процесса и подлинный предмет для научного изучения, отметим в то же время, что насущно необходимую критику исторического материализма он так и не довёл до должной убедительности, при которой аргументы обычно «перевешивают» риторику.

Основную причину страданий человеческих Толстой увидел не в бедственном положении «пролетариата» и не в эксплуататорских происках «классовых врагов», а в отсутствии у тех и у других требуемых временем и жизнью религиозно-нравственных основ и критериев бытия и, соответственно, утрате ими его смысла. Ведь корнем нравственных принципов поведения людей всегда была и должна быть религия (вера), то есть такое, установленное в соответствии со здравым смыслом, отношением к миру конечному и современными знаниями человека, его

отношение к окружающей его бесконечной жизни и к её первооснове – Богу, которое связывает его временную жизнь с этой бесконечностью, придаёт ей смысл, неуничтожимый плотской смертью, и руководит его помыслами и поступками посредством открывающихся ему и выражающих волю и замысел Бога правил доброй и разумной жизни[169].

Поведение людей в мире неизбежно различается в зависимости от их веры. Вера, направляющая деятельность человека, не может быть не согласна с существующими знаниями или иррациональна. «Напротив того, утверждения настоящей веры, хотя и могут быть доказаны, никогда не только не содержат в себе ничего противного разуму и несогласного с знаниями людей, а всегда разъясняют то, что в жизни без положений веры представляется неразумным и противоречивым»[170].

Ложных вер, «остатков суеверий древнего невежества»[171], было и есть немало, но каждая из них есть лишь «вера доверия тому, что говорят люди»[172], то есть то есть вера в людей и их земных идолов а не в Бога. Это не дерзание духа, но, скорее, адаптация сознания к «единой колее», следование по которой исключает острые конфликты с социокультурным окружением индивида и ведёт его к наибольшему плотскому уюту и благополучию. Этим ли путём шёл Христос? Мохаммед? Будда? Нет, вера истинная – руководительница поступков индивида, превосходящих (с позиции совпадения с идеалом Божественной воли) доступный для всего сообщества уровень. Она может отвращать, но способна и объединить людей. Такая вера открывалась и открывается «самым мудрым и доброй жизни людям всех народов», учителям человечества, и сводится она к учению о том, «что такое жизнь и что в этой жизни надо и чего не надо делать»[173]. И это не только этика, а самая ясная, необходимая, свободная ото лжи и путаницы, настоящая философия: «Религия есть всем понятная философия. Философия же – это доказываемая и потому запутанная религия»[174].

Истинная, соединяющая людей религия, слово Божие, а не теоретизирования праздных людей, всегда может определить, «что и зачем нужно изучать, что прежде, и что после»[175].

А для неверующих мыслителей, констатировал Л.Н. Толстой, реальна лишь собственная их животная жизнь и, несмотря на всю их мнимую просвещённость, научная мысль у них всегда редуцируется до «учения эгоизма, жестокости, утверждения своего счастия и величия на жизни других людей, которым они живут»[176].

О подлинном, то есть духовном, начале человека Л.Н.Толстой оставил для наших раздумий следующее суждение: «Неосязаемое, невидимое, бестелесное, дающее жизнь всему существующему, само в себе мы называем Богом. То же неосязаемое, невидимое, бестелесное начало, отделённое телом от всего остального и сознаваемое нами собою, мы называем душою»[177].

Человек божествен, и, пока живёт Божья душа в его теле, он должен помнить, что он и собратья его «соединены тем одним духовным началом, которое даёт жизнь всему», и что « только тогда человек понимает свою жизнь, когда он в каждом человеке видит себя » (Выдел. наше. – Р.А.)[178]. Это необходимое условие для того, чтобы исполнилась задача жизни разумного существа, человека: «всё больше и больше освобождать душу от тела и соединять её с другими существами и началом всего - Богом»[179]. Человек соединяется с Богом «всё большим и большим сознанием в себе Бога, с душами же других существ – всё большим и большим проявлением любви»[180].

И потому несправедливы те из исследователей Л.Н. Толстого, которые, как И.В. Чуприна, утверждают, что, «возвысься» писатель только до материалистического истолкования истории, и «он мог бы безболезненно обойтись без бога»[181]. Правда в том, что нелицеприятной любви к ближнему нет без любви к Богу, одинаковому во всех людях, и неверующий не знает, для чего ему стремиться к такой любви, равносильной огромной, требуемой от него жертве. Такая любовь суть эманация Бога-Отца в человеке, одарённом Им разумностью как раз для её проявлений. От ней и все качества человека, духовная и нравственная его жизнь, его благо. Потому что Бог любит Себя в ближнем каждого человека, а не только в нём самом. Кроме того, сознание Бога – любовного начала в себе придаёт сил человеку исполнять волю Его, избавляет от страхов и соблазнов[182].

Воля Бога-Отца есть благо всего существующего, любовное единение всех чад Его, людей: «Человек всякий есть посланник Отца, призванный только затем к жизни, чтобы исполнять волю Отца. Дело моё главное в том, чтобы жить, внося в мир всеми средствами, какие даны мне, ту истину, которую я знаю, которая поверена мне. Может случиться, что я сам буду часто плох, буду изменять своему призванию; всё это ни на минуту не может уничтожить значение моей жизни – светить тем светом, который есть во мне до тех пор, пока могу, пока свет есть в вас »[183].

Думается, что в этих строках из Дневника Толстого выражены не только вера христианина, но и кредо публициста.

Как звёздное небо над нашими головами, так и нравственный закон в нас самих не зависят от исторических обстоятельств и материальных оправданий. А поэтому – изменение существующего в обществе положения достижимо лишь внутренним изменением каждого отдельного человека, а именно – его сознания, и приведением всей его жизни в соответствие с новым, изменившимся сознанием. В итоговом своём философском труде «Путь жизни» (1910) Толстой так напутствовал читателя: «Если ты видишь, что устройство общества дурно, и ты хочешь исправить его, то знай, что для этого есть только одно средство: то, чтобы все люди стали лучше. А для того, чтобы все люди стали лучше, в твоей власти только одно: самому сделаться лучше»[184]. Для этого нужно изменение человеком понимания жизни, которое и совершается сначала передовыми, наиболее религиозными, чуткими к правде людьми эпохи; затем новое жизнепонимание завоёвывает постепенно общественное мнение, проходя путь от неприятия, извращения, к всё большему уяснению и приятию. При известном распространении истины передового жизнепонимания, её, по одному доверию к вероучителям, воспринимают и остальные люди[185].

Иначе говоря, Л.Н. Толстой прослеживает три пути исторического прогресса: путь усвоения религиозной истины через откровение и размышление – для передовых людей; путь подражания и доверия – для многих; путь горького опыта, проб и ошибок – для всех.

Начало «исторической» эры развития человечества, появление первых симптомов государственности Толстой связывает с переходом человечества от первобытного «детства» к относительной «взрослости», от личного, или животного, жизнепонимания (при котором человек заботится более всего о благе своей животной личности и поклоняется таким же эгоцентричным божествам) к жизнепониманию языческому, общественно-государственному. Первобытное животное жизнепонимание как бы «расширяется» постепенно в умах людей: индивид признаёт смысл в жизни уже не одного себя, но и некоторых локальных сообществ себе подобных: племени, семьи, рода, народа, государства (а в пределе – и всего человечества), то есть – сознательно желает им блага (связывая его с благом собственным) и служит им. Он готов жертвовать для них своим личным благом, получая в награду славу, знаки отличия, материальные блага, главное же – оправдание для своей жизни и своих поступков. Религия такого человека включает в себя, как незыблемый фундамент, идею святости и (или) необходимости государственного устройства, возвеличение предков, правителей прошлого и настоящего, служения им. Таковы общественно-патриархальные религии китайцев, японцев, евреев, государственная религия Древнего Рима, а также приспособленное к языческому пониманию и образу жизни церковное христианство.

Существует, наконец, и третье, всемирно-божеское, жизнепонимание – то, в котором невольно чувствует себя всякий человек, умудрённый жизнью, и к принятию которого, как надеялся Л.Н. Толстой, вплотную подошло человечество с зарождением, в условиях кризиса языческих религий, первого совместимого с этим жизнепониманием учения – учения Христа.

При христианском отношении к жизни, к миру, к истории, человек может служить словом и делом только Богу как источнику неумирающей жизни и непреходящих правил сосуществования разумных живых существ, детей Божьих. Для исполнения воли Бога человек высшего жизнепонимания жертвует и своим личным, и семейным, и общественным благами. Он также получает награду, как и человек общественного, языческого, служения, но не от людей, а от Бога – награду мира и единения с братьями, наивысшего, неуничтожимого смертью блага мудрой, покойной радости, неотделимой от каждого проявления сыном Божьим любви к Отцу через дела любовного служения ближним своим. Любовь, а не слава, ценна для такого человека, а религия его – в служении Богу, но не пляской, поклонами, подношениями, молитвами или храмовыми служеньями, а только делом и истиной [186].

Иначе говоря, вся история древнего мира, заканчивающаяся римской, есть история замены животно-личностного осмысления людьми их жизни общественно-государственным. Со времени же распространения к IV – V вв. н.э. христианства началась и по сей день длится история замены языческого, общественно-государственного, жизнепонимания всемирно-божеским, выразившимся до сих пор с наибольшей ясностью и яркостью именно в учении Христа.

Содержанием этого исторического процесса является соблюдение людьми высшего жизнепонимания на практике правил доброй и разумной жизни, указывающих не только идеал нравственного совершенства, в пределе доступный отдельному человеку-праведнику, но и степень его достижения, уже возможного для многих людей, для их сообществ, в каждую конкретную историческую эпоху. Для экклесии христиан это – заповеди Христа. Вся жизнь человеческая есть исполнение замысла Божия о чадах Его, получивших величайший Его дар – разумность. Исполнение это – в рождении всеми усилиями своей жизни от спонтанно-чувственного зверя к разумному человеку, от жизни животной к жизни всемирно-божеской[187].

Толстой намеренно избегает хронологий этого восхождения к сознательной разумности, желая тем самым подчеркнуть как присутствие в современном ему христианском мире животного и торжество общественно-государственного жизнепониманий, так и проблески в истории жизнепонимания высшего, всемирно-божеского, в сознании таких учителей человечества, как Будда, Сократ, стоики, Сенека, Марк Аврелий, первые христиане, Пётр Хельчицкий, Эйдин Бэллоу, Генри Торо и некоторых других. Толстой приходит, таким образом, к идее постоянного движения человека и общества к высшей истине, к трудному совершенству.

Лев Николаевич отказывается трактовать Евангельские заповеди как привычным для их критиков образом – как труднейшие правила и законы, требующие сиюминутного и буквального исполнения, а потому вовсе неисполнимые, в отличие от «законодательных актов» языческих правительств[188].

Действительно, рассуждает автор в «Царствии Божием внутри вас…» (своём крупнейшем публицистическом слове к современникам), учение Христа указывает людям их непреходящее благо, состоящее в стремлении к божескому совершенству. Но смысл жизни христианина не в фанатическом, надрывном достижении, а в «наибольшем приближении к указанному и сознаваемому каждым человеком в себе божескому совершенству, в большем и большем приближении к слиянию своей воли с волей Божией»[189]. Поэтому заповеди христианские не предписывают «праведных пред Богом» или «законных» поступков, а указывают идеал и степень его возможного достижения в разные эпохи жизни человечества; они «показывают только то, чего на известной степени развития человечества люди могут уже не делать»[190].

Очевидно, что и здесь Л.Н. Толстой не приемлет никаких оправданий торжества в истории человечества лишь горького опыта, пути проб и ошибок. Ведь, осмысливая опыт, пытаясь учиться у прошлого, люди всё же «следуют не истине, которая одна, а лжам, которых много»[191]. В условиях обмана лжеучителями объективный самостоятельный анализ здесь недостижим, а потому даже самый страшный и горький опыт человечества не помогает новым поколениям не повторять старых и не совершать ещё страшнейших ошибок. Нужны усилия размышления, уяснения, исповедания истины, внушения доверия к ней остальным, пока не переменится к истине общественное мнение и не установится «сообразный с этой истиной склад жизни»[192].

Человек общественный, повинуясь обществу как системе, не свободен в совершении поступков. Но самая жизнь неизбежно ставит людей в «троякое отношение к истине»: что-то уже стало «бессознательными причинами поступков»; какие-то знания высшей правды ещё неясны и только начинают в настоящем открываться человеческому разуму; третьи уже стали ясны, требуют признания или непризнания, хотя и не мотивируют пока бессознательную деятельность человека. Как раз в признании и добровольном и сознательном подчинении этим законам жизни и состоит область человеческой свободы, выбор каждого. Как следствие, жизнь истинная свободного человека протекает не в «будущем», а в настоящем, и важны не будущие последствия исполнения требований истины, а причины: познание и признание её на деле, а не на словах[193]. Служение Богу, выразившееся в поступке, есть не причина со своими последствиями, а конечный результат, и только за него, а не за его последствия, человек вправе нести ответственность. Нет « будущего », ибо « жизнь в настоящем »[194]; нет той воображаемой лазейки для язычников – революционеров, реформаторов, политиков и прочих жуликов-демагогов, неизменно предпочитающих с успехом отчитываться перед людьми своего жизнепонимания не за то, что они творят в настоящем и уже натворили, а за то, что, по их вере, должно из результатов содеянного ими выйти в некоторые «грядущие времена», когда их честолюбивые деяния уж поздно будет пресекать, зато им самим легко будет оправдаться, где-нибудь в мемуарах, в духе: «Ну что ж, народ наш преданный! Извините, опять обо…лись! С кем не бывает! Хотели как лучше… так получилось… » и т.п.

 

*****

Жизнь божеская есть жизнь в истине; достижению её мешают как неискоренимые, так и (более всего) придуманные для себя самим человеком, злоупотребляющим своей разумностью, или переданные ему по наследству, ложным воспитанием, грехи. Первейший из них - одурение, опьянение разума спиртным, пищей, табаком, зрелищами, речами, музыкой, танцами, обрядами и т.п. Повинующийся этому греху человек не одолеет и прочие – грехи праздности, похоти, блуда, стяжательства, борьбы с другими людьми[195].

Влекут человека к грехам ложные его представления об отношениях в обществе – обманы веры, или суеверия. Те, кому это выгодно, те, кто сам завяз в «приятном» грехе, распространяют лжеучения, истолковывающие оправдательно грехи и влекущие к ним соблазны. Рассадниками лжи выступают верные слуги правительств – церковь и наука. Так, например, государственно необходимой[196] признаётся вера некоторых граждан «в то, что необходимо и благотворно, чтобы меньшинство праздных людей властвовало над большинством рабочего народа»[197].

От суеверий, соблазнов и грехов личность освобождается усилиями разоблачения обмана, осознания своей сыновности Богу (вместо рабьей преданности идолищам государственности, науки, ложной церкви), главное же – усилиями воздержания от поступков, слов и мыслей, «противных любви к ближнему и сознанию человеком в себе божественного начала»[198].

Неравенство, разделение и борьба людей с людьми исчезнут со вступлением большинства их на тот путь жизни, ведущий к разумности и человечности, на который их столь же старательно, сколь пока и тщетно направляли многие века передовые исторические деятели – «не только Христос, но все мудрецы мира» (29, 195).

 

1.4. Толстой о лжеучителях противления (церковь и наука).

С рассмотренной выше концепцией ненасилия Толстого напрямую связана его критика «лжей», оправдательно истолковывающих насилие – государственной, церковной и научной.

 

1.4.1. Критика состояния церкви.

К лючевыми в деле осмысления пагубной роли союза церкви с государством стали такие работы Л.Н. Толстого-публициста, как «Исследование догматического богословия», «В чём моя вера? », «О веротерпимости», «Христианство и патриотизм» и ряд других. Так, в «Исследовании догматического богословия» Толстой разоблачает бесчеловечный характер «вероучения» церквей, которые, претендуя на исповедание христианства, веками внушали весьма широким и доверчивым массам, что человек порочен, слаб, что он не в силах справляться с грехами и соблазнами без особых услуг особых людей своей церкви: наставничества, богослужений, молитв. Толстой делает вывод, что такое церковное научение претит и букве, и духу христианского учения, требующего исповедания веры делами милосердия, нестяжания, любви к врагам, непротивления злому, а не полуязыческим колдовством икон, «таинств», культами, устраиваемыми вокруг святых и их останков. Всё это изуверство не допускает положительного к себе отношения, ибо, как подчёркивает Лев Николаевич, «под корень подсекает всё, что есть лучшего в природе человека» (23, 230).

Церковники заявляли и заявляют каждый о своей церкви как об обладательнице и проповеднице религиозной истины, тогда как в её откровении, уяснении – вся история мысли человечества, и ей не предвидится окончания. Поэтому-то и появляются в человеческой истории могучие, как сама природа и всё живое, растущее в ней, протестанты, такие, как сам Толстой. И они не могут не возражать против признания высшей, а тем более божеской и непогрешимой истиной того, что им справедливо видится лишь как часть её, увязшая в трясине многовековых суеверий старого жизнепонимания.

Обособление от иноверцев, унизительное и унижающее миссионерство, устроенное по образцу государственной пропаганды для вербовки в солдаты, преследование инакомыслящих посредством правительственных сил – всё это несовместно с христианством, и всем этим переполнена история церквей (конечно, правдивая, научная, а не сочинённая ими самими! ). Между тем церковь истинная, братство единоверцев, любящих Бога, людей и жизнь, должна быть веротерпима и ни прямо, ни косвенно не пользоваться поддержкой «сброда заблудших и развращённых людей, называемых у нас правительством», ибо «все его подарки пахнут кровью»[199]. А для этого людям христианского мира надобно прийти к пониманию жизни, несовместимому с повиновением кесаревой власти, полюбить Бога и истину более своего спокойствия, «ничего и никого не бояться и иметь целью только всё большее и большее познание божеской истины и большее и большее осуществление её в жизни» (34, 298). Священной обязанностью таких людей Л.Н. Толстой признаёт обличение обманов, проповедь и личный пример: они не должны употреблять насилия, судиться с кем-либо, давать присяги и клятвы, участвовать в убийствах или войнах[200].

Заповеди Христа кажутся тяжкими, неисполнимыми тем, кто уже связал себя полузвериным, языческим служением «князю мира сего», тем заблудшим, чаще всего несчастным, людям, которые «живут заведованием и распоряжением над постройками броненосцев, крепостей, над солдатами, обучаемыми убийству, над школами, воспитывающими убийц, над судами, тюрьмами, виселицами», тем, кто «владеет богатствами, охраняемыми убийством», но не простым людям, которым просто «пора понять», что утопия – не евангельское служение Богу и ближним, а продолжение массового служения языческого, общественно-государственного, с надеждой на блага в умозрительном «будущем» и истреблением своей и чужих жизней в настоящем (37, 51 - 54). Толстой справедливо указывает и на роль церквей в насилии над сознанием, одурении разума людей. Эту услугу ложные учители не брезговали оказывать государствам со времён императора Константина, обманывая мнимоверующих (доверчивых) людей (23, 63, 479-480). Снискав высочайшее кесарево доверие, церковники быстро забыли о «наивных» требованиях первоначального христианства. В своём трактате «Церковь и государство» Лев Николаевич Толстой прямо назвал кощунством и «погибелью христианства» освящение религией государственной власти и возведение самого христианства в положение государственно поддерживаемой религии. По этому поводу он пишет в программной работе «Церковь и государство»: «Проживя 1500 лет под этим кощунственным союзом мнимого христианства с государством, надо сделать большое усилие, чтобы забыть все сложные софизмы, которыми 1500 лет, везде в угоду власти, изуродовав учение Христа, чтобы оно могло ужиться с государством, пытались объяснить святость, законность государства и возможность его быть христианским. В сущности же слова “христианское государство” есть то же, что слова: тёплый, горячий лёд. Или нет государства, или нет христианства» (Там же. С. 479).

Даже в случае юридически декларируемого отделения церкви от государства высшие классы, ведомые инстинктом самосохранения не перестают скрытно её поддерживать (Там же). Люди церкви и люди государства всегда соглашаются в деле насилия ради добычи: поборов, трофеев, даров и т.п. приумножений богатств богатых. И «отделённые от государства» попы продолжают идеологически поддерживать мирскую власть не оттого только, что верят ветхим догмам, но и потому, что государственность функционирует всегда в интересах т.н. «полноправных граждан», а ими всегда является финансовая элита и увивающиеся вокруг неё прислужники: власти, продавшиеся им деятели науки и искусства, и т.п. Мирские же учреждения, к каким относятся церкви, никак не могут быть реально отделены от такого щедрого и благодарного источника финансирования. Истинное же христианство чуждо корыстолюбию и не связано с мирскими властями, группами корыстных интересов, партиями и пр., имея отношения только просто с людьми.

Иначе говоря, истинная, свободная церковность альтернативна государственности. Думается, их соотношение в общественной жизни будет прямо пропорционально росту духовной составляющей во взаимоотношениях людей и утверждению новой цивилизации, альтернативной садо-некрофильной цивилизации нашей лжехристианской современности.

(………………………………………………………………)

Однако в исследуемую эпоху не только современники, но даже и соотечественники Л.Н. Толстого не оставляли себе шанса: русская церковь православных ни в чём хорошем не превзошла другие. Не напрасно писатель и публицист относил её к главным идеологическим опорам самодержавия, более важным, чем печать и школы (38, 163). Особое негодование вызывала у писателя деятельность правящей верхушки тогдашней церковной иерархии во главе с К.П. Победоносцевым, бывшем в 1880 – 1905гг. обер-прокурором Синода. В письме Николаю II (декабрь 1900г.) Толстой называет этого консервативного, но при этом диаметрально противоположного ему по убеждениям публициста и государственного деятеля «злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдёт в историю» (63, 58). Подобным идеологическим защитникам старины Л.Н Толстой, сам принципиальный (но в то же время – разумный) консерватор, предрёк: «Вам не устоять против революции с вашим знаменем самодержавия, хотя бы и с конституционными поправками, и извращённого христианства, называемого православием, хотя бы с патриархом и всякого рода мистическими толкованиями. Всё это отжило и не может быть восстановлено» (36, 304).

Оба крайних искажения, с которыми любят «подавать» Л.Н. Толстого критики-комментаторы[201] (заранее зная, что «весьма широкий читатель» примет на веру, а прочие ортодоксии и властям не страшны), препятствуют объективному осмыслению этого и ряда других весьма резких суждений Льва Николаевича. А ведь это – предупреждение Толстого, которое непредвзято может быть осмыслено только читателем, имеющим целостное представление о взглядах писателя (а не только о его «ужасной ереси» или «страстных обличениях всего и вся»! ), и в особенности – на русскуюреволюцию (об этом пойдёт речь в 5-й главе нашей работы).

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. Абсолютный идеализм и философия права Г.В.Ф. Гегеля
2. Историзм и языковое родство. Генеалогическая классификация индоевропейских языков.
3. Основные школы изучения былин в русской фольклористике. Проблема историзма былин в современной науке.
4. От идеалистического историзма к социально-критической истории
5. Правовой нигилизм и правовой идеализм как антиподы правовой культуры.
6. Правовой нигилизм и правовой идеализм.
7. Синергетическое видение эволюции Вселенной. Историзм физических объектов. Физический вакуум как исходная абстракция в физике
8. Субъективный идеализм Д. Беркли
9. Устаревание слов или отдельных значений слов. Историзмы и архаизмы.
10. Устаревшие слова (архаизмы и историзмы)
11. Языкознание ХVIII в. От рационализма к историзму