Толстой о «свободно» прогрессирующей научной мысли.

⇐ ПредыдущаяСтр 4 из 15Следующая ⇒

В 1908 году, памятном последовавшими за Первой российской революцией казнями и репрессиями со стороны научно просвещённых и благонамеренных людей правительства, Л.Н. Толстой пишет и пытается опубликовать новое своё «обращение к людям-братьям», озаглавленное «Благо любви». В нём он приглашает способных к размышлению и анализу существующего устройства жизни людей задуматься над происходящим.

«Кто мы? Что мы? – вопрошает публицист, - Ведь только ничтожные, могущие всякую минуту исчезнуть слабые существа, выскочившие на мгновение из небытия в жизнь прекрасную, радостную, с небом, солнцем, лесами, лугами, реками, птицами, животными, блаженством любви и к близким, и к своей душе, к добру и ко всему живому…

И что же? Мы, существа эти, не находим ничего лучшего, как то, чтобы этот короткий, неопределённый, каждую минуту могущий прерваться миг жизни отдавать на то, чтобы, изуродовав 10-этажными домами, мостовыми, дымом, копотью, зарыться в эти трущобы, лезть под землю добывать камни, железо < …>, и, главное, вместо радостной жизни, жизни любви, ненавидеть, бояться, мучить, мучиться, убивать, запирать, казнить, учиться убивать и убивать друг друга.

Ведь это ужасно! » (37, 363 - 364).

Эти гениальные и провидческие слова перекликаются по содержанию и стилю и с увещаниями древних пророков, и со знаменитым рассуждением Паскаля о «мыслящем тростнике», и с кровью сердца писаными монологами героев «золотой» русской литературы. Тем трагичней характеризует себя означенная эпоха, если вспомнить, что на эти бесценные призывы рационалисты, материалисты, позитивисты всех мастей и прочие поборники модных научных и философских течений отвечали самоуверенными критиками, а то и насмешками.

Отношение же к поднятым проблемам самого Льва Николаевича видно по приписке в конце обращения-мольбы: «думал, что умираю, когда писал это» (Там же. С. 365).

Почитатель и служитель научно-технического прогресса мог бы логично заметить: да, вся критика верна и сильна, ситуация в стране и в мире, действительно, удручает, но ведь МЫ, то есть учёные, трудимся ради улучшения её, работаем в приоритетных направлениях для блага народонаселения в некотором будущем, и т.д., и т.п. Толстой предвидит такое возражение и вовсе не риторически вопрошает своего высокообразованного читателя: почему он считает необходимым «жизнью любви в настоящем, сейчас, жертвовать ради неизвестной нам жизни будущей? » (Там же. С. 364).

Ведь этой иллюзией важности разнообразной «работы для будущего», с уверенностью в её несомненной пользе почему-то именно в этом умозрительном «будущем», было поражено сознание людей к. XIX – н. XX веков, не исключая, разумеется, деятелей наук и писателей. Ещё в 1893г. Толстой протестовал против восторженных и далёких от реальности призывов Э. Золя к французской интеллигенции верить в науку и «труд», которые дают, по словам Золя, смысл жизни и служат залогом её неуклонного совершенствования[202]. Вывод Толстого из знакомства с обращением Золя к молодёжи (главным образом, из мелкобуржуазных слоёв) был остроумно-меток и нелестен как для Золя, так и для молодых поклонников его идей: к концу XIX столетия изверившаяся в мистике лжехристианства интеллектуальная элита Европы подпала новому соблазнительному суеверию, заменившему религиозное. Вместо веры в сотворение мира и загробное блаженство, европейски образованный интеллектуал уверовал в «объективные законы эволюции», «социологические исследования» и т.п., главное – в будущие блага для человечества (и, конечно, любимой «своей» нации! ) в результате вдохновенного «труда» в сообществе жрецов от науки. И те, кто приспосабливает к новым знаниям отжившие свой век догмы церковных учений, и те, кто верят, как в догму, в возможности науки – «люди одного лагеря». Ибо «и те и другие ищут основ жизни, двигателей её не в себе, не в своём разуме, а во внешних человеческих формах жизни: одни в том, что они называют религией, другие в том, что называется наукой»[203].

Самообман людей науки заключается, по мнению писателя, в бездумном, в угоду моде, отбрасывании, вместе с шелухой мистики и суеверий, солиднейшего и требующего к себе почтения, ценнейшего, издревле «питающего костный мозг львов», религиозного ядра: опыта рефлексии и саморефлексии, подвижничества и учительства. Одновременно гипертрофированные масштабы принимает в научной среде авторитет материалистической мысли, модного атеизма. Утрата же религиозного сознания всегда приводит к заполнению вакуума в сердцах и умах людей различными идеологиями, всегда охраняемыми авторитетом науки, но служащими отнюдь не общенародным и не строго научным интересам. По мысли Л.Н. Толстого, безрелигиозная наука всегда впитывает в себя пороки той социальной среды, в которой она вынуждена существовать. Действительно, приспосабливаясь к вкусам и интересам господствующего меньшинства в обществе, оторванная от нужд и запросов трудящегося человечества, она вырождалась в буржуазной России той эпохи в советчицу власть имущих обманщиков и насильников, то есть имперского чиновничества всех уровней, в промысел для дипломированных помощников эксплуататоров (начальников над наёмными рабами), и, в любом случае, - в «раздавательницу дипломов на праздность».

Коренной и главный порок науки в собственническом мире состоит, по мысли писателя, в том, что она помогает правительствам держать обитателей их государств в идеологическом и экономическом рабстве у капиталистов, попутно подводя оправдания и под факт существования и деятельность самих правительств с их аппаратом насилия и репрессий. «Люди повергнуты в рабство самое ужасное, - резюмирует Толстой, - но наука старается уверить людей, что это необходимо и не может быть иначе» (25, 246).

Деятельность людей науки в союзе с буржуазным государством – всегда обман, и обман корыстный, подобный многовековому обману церковников, также охотно и корыстно оказывавших правительствам идеологическую поддержку, суть которой – то же насилие, но хитрое, бескровное, производимое над сознанием людей. Мысль нелицеприятная, новая для очень многих в конце XIX века, но Толстой предлагает всем честным людям свыкаться с ней и крушить структуры наведённой лжи в своих головах. Уже в «Церкви и государстве» он писал: « …Надо забыть все те фантазии, в которых мы старательно воспитываемся, и прямо спрашивать о значении тех наук исторических и юридических, которым нас учат. Основ эти науки не имеют никаких. Все эти науки не что иное, как апология насилия» (23, 479).

Как когда-то богословие, так в новое время философия, политэкономия, социология, юридические и др. науки, затрагивающие проблемы человека и общества, обласканы у насильников и эксплуататоров за то, «что они все служат оправданием существующего освобождения себя одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других» (25, 317). Видимо эта мысль, впервые сошедшая с кончика пера Льва Николаевича ещё в середине 80-х гг., жила в сознании писателя и публициста до 1893г., когда он ознакомился с вышеупомянутой речью Э. Золя к французской интеллигенции. Смысл возражений довольно очевиден: в неблагополучном, эксплуататорском обществе «труд» по утолению праздного научного любопытства интеллектуальной элиты по меньшей мере бесполезен для народа, чьим тяжёлым трудом он оплачивается. А чтобы эта известная интеллектуалам истина не смущала их, свой «труд» они делают «нравственно анестезирующим средством вроде курения и вина, для скрывания от себя неправильности и порочности своей жизни»[204]. Хлопотливым историкам, например, Л.Н. Толстой напоминает, что «величайшие злодеи человечества Нерон, Пётр I всегда были особенно заняты и озабочены, ни на минуту не оставаясь сами с собой без занятий и увеселений»[205].

Отсюда и проистекает, заключает Толстой, превозносимая Э. Золя «вера в труд», кастово-корпоративная «муравьиная гордость» им, тогда как объективно нужный и полезный обществу труд в этой горделивой вере не нуждается, ибо «труд – потребность всего живущего, а не особое достоинство»[206]. Учёным ХХ века мыслитель завещал в 1910 году следующее правило: «Не смотри на учёность, как на корону, чтобы ею красоваться, ни как на корову, чтобы кормиться ею»[207].

Истинная наука, настаивает Лев Николаевич, должна решительно, в единстве своём, руководствуясь и своими, и религиозными аргументами, восстать против гибельного порядка вещей, отринуть строй обмана и насилия, не служить ему. Её долг – с детских лет учить каждого вступающего в жизнь человека «тому, что должно быть, а не тому, что хорошо то, что есть»[208]. Подлинная наука не может развиваться без связи с народом, как живой росток не может тянуться к солнцу без жизни корешка в земле. Жизненный опыт народа, его многовековая борьба с хаосом и стихией в природе, наблюдения за нею, его неустанный труд, его материальные и нравственные потребности есть та единственная почва, на которой может произрастать мировое древо науки. «Воображаемым» же знаниям всё равно не найдётся рационального приложения к трудовой и духовной жизни народа (25, 356-360).

Независимо от нашего желания признавать или не признавать правоту Л.Н. Толстого в этих выводах, более поздние времена подтвердили её. Воображаемые, искусственные потребности, влечения к приумножению богатств ради их удовлетворения, властолюбие и тщеславие субъектов, дорвавшихся до власти в «демократических» странах, искусственно нагнетаемые казёнными идеологами военные страхи, навязываемые массовому сознанию лживые образы «противников» - разрушителей и убийц, гонки в вооружениях, «борьба» с размножающимися террористами, мутирующими болезнями, изуродованными самим же человеком окружающей его природой и собственным его, от Бога данным, физическим и психическим образом и подобием – всё это и многое другое служит только распложиванию всё новых «сфер исследования», заведомо не могущих решить проблем, подобных вышеперечисленным, никогда не возникшим бы среди здравомысленных, религиозных, живущих в согласии с природой и ближними, свободных от повиновения человеческой власти честных тружеников.

И наука, и христианские церкви, и отдельные люди (особенно – обладающие властью) могут и должны играть совсем иную роль в борьбе со злыми, деструктивными факторами человеческого бытия. Для этого им нужно признать «закон непротивления», синергетический смысл которого, как нам представляется, очевиден: исключение немудрого насильственного воздействия на свободное саморазвитие сложной системы, будь то отдельный индивид, коллектив школьников или политический строй.

В заключение подчеркнём, что Л.Н.Толстой никогда не отвергал «науку вообще» (как не отвергал цивилизацию, церковность, прогресс, авторитет знания, мудрости и др. завоевания человеческой культуры). Он не отрицал жизненного подвига немногочисленных честных её тружеников, думавших в ту далёкую и непростую эпоху о благе народном и стремившихся при этом сохранить автономность ото всех околонаучных поветрий и вненаучных влияний. Но следует признать и то, что писатель явно переоценивал возможности не только народа, но и его просвещённых учителей. Эти разрозненные, немногочисленные честные люди бессильны были добиться коренного переустройства общественного сознания и жизни. В условиях господства капитала их благородные идеи и устремления подавлялись, извращались, ставились на службу эксплуататорам, а нередко и вовсе были обречены на провал. А большинство учёных в тогдашнем буржуазном мире самими условиями жизни были отгорожены от народа, зависимы от правительств и капиталистов, и поэтому неизбежно, начиная со студенчества, заняты не тем, в чём состояла объективная потребность общества, и даже не выяснением этого для себя, а тем, что считалось важным в поглотившей их «интеллектуальной» среде.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒