Оценка моделей порождения речи

⇐ ПредыдущаяСтр 20 из 21Следующая ⇒

Психолингвистические исследования строятся на предположении, что восприятие речи является зеркальным отражением процесса порождения речи; поэтому трудности, возникающие при восприятии речи, понимаются как прямое отражение операций, имеющих место при порождении речи. Так, установление того факта, что восприятие или запоминание может зависеть от таких факторов, как трансформационная сложность, глубина по Ингве или число операций декодирования, считается прямым доказательством того, что такие же операции производятся говорящим при порождении предложения. Аналогично отрицательные результаты подобного рода исследований, описанные, например, в предыдущем разделе и показывающие, что человек не производит детрансформационного анализа при интерпретации предложений, рассматриваются как аргумент против использования трансформаций в порождении речи.

Конечно, весьма правдоподобно, что говорящий стремится произнести предложение, которое без труда было бы понято его собеседником (за исключением разве что случаев умышленной мистификации, нередких в академических и других кругах). Логически рассуждая, однако, нужно признать, что отсюда необязательно следует, что порождение именно того варианта предложения, который легче всего будет воспринят слушающим, есть результат столь же простых действий говорящего. Как хорошо известно каждому пишущему человеку, в том числе и автору настоящей книги, умение выразить сложное содержание в простой форме, которая тем не менее дала бы возможность читателю установить правильные смысловые отношения, требует больших усилий и поисков нужной формы выражения. Так, вполне возможно, что для установления отношений на уровне глубинной структуры действительно необходимы дополнительные трансформации, как это было, например, в эксперименте Фодора и его сотрудников; или происходит перемещение какой-то части предложения ближе к концу, что, как показали измерения глубины по Ингве, уменьшает затраты памяти на хранение информации; или осуществляется выбор «естественной» формы отрицательного предложения для выражения несогласия в соответствующих случаях; или уменьшается лексическая плотность посредством выбора для передачи нужного содержания более развернутой формы, иногда приводящая даже к необходимости трансформации «деления предложения», чтобы разбить чересчур длинное предложение на более доступные для обработки единицы.

Действительно, представляется маловероятным, чтобы в обычной речи говорящий проделывал всю сложную последовательность трансформаций, прежде чем произнести предложение. Тем не менее неудача попыток установить однозначное соответствие между числом трансформаций и перцептивным поведением испытуемых не обязательно исключает возможность того, что говорящий действительно должен вначале проделать все эти трансформационные операции.

Причина того, что о восприятии речи мы знаем несколько больше, чем о порождении, заключается в том, что в исследованиях восприятия экспериментатор может в какой-то степени имитировать «реальную жизненную» ситуацию, в которой слушающему могут встретиться те высказывания, что он должен интерпретировать в эксперименте. Именно из-за того, что есть возможность выбрать предлагаемые испытуемым предложения, были достигнуты значительные успехи в исследовании факторов, влияющих на восприятие речи. Напротив, в случае порождения речи перед нами встает гораздо менее разрешимая проблема, как говорящий сам выбирает семантическое содержание, которое он хочет передать, и поверхностную форму выражения этого содержания.

Если проанализировать различные попытки создать модель порождения речи, станет ясно, что вопрос о выборе, осуществляемом говорящим, чрезвычайно труден для разрешения в рамках порождающей грамматики. Это объясняется тем, что в основе грамматики должна лежать система формальных правил, которые можно заложить в компьютер, работающий по случайному принципу, и в таком случае он сможет породить все предложения на данном языке. Но и трансформационная грамматика Хомского, и модель поверхностной структуры Ингве сталкиваются с проблемой объяснения неслучайного выбора говорящим конкретного предложения. Этот факт важно иметь в виду при оценке этих двух разных систем грамматических правил с точки зрения требований, предъявляемых к модели порождения речи.

Чтобы четко определить эти требования, нам придется снова вернуться к различию между языковой способностью и языковой активностью. Согласно более слабому определению языковой способности, любая система грамматических правил должна удовлетворять следующему критерию—порождать все допустимые предложения и не допускать порождения грамматически неправильных предложений. Если же принять более сильное определение, что эти правила отражают реальные психологические операции, тогда придется объяснить, как говорящий выбирает одно конкретное предложение из всего множества допустимых предложений, даже если выбор именно этого предложения может объясняться нелингвистическими мотивационными факторами. Если ограничиться хотя бы тем, как говорящий осуществляет свой выбор, требование к модели будет иметь двг аспекта: как говорящий выбирает содержание того, «что он хочет сказать», и как он выбирает соответствующую форму для передачи этого содержания.

Если начать с теории Хомского, то она была предназначена исключительно для выработки системы формальных правил, которые порождали бы только правильные предложения, почему и были разработаны трансформационные правила. Хомский продемонстрировал, что система, ограниченная правилами структуры непосредственно составляющих, в которой отдельные символы переписываются независимо, дает чрезвычайно громоздкие и мало о чем говорящие констатации структурных отношений, которые должны учитываться при порождении предложения. Трансформационные правила, применяемые ко всей структуре последовательности элементов, дают возможность выразить взаимозависимость связей, управляющую порождением отдельных частей предложения. Таким образом удается сформулировать многие необходимые грамматические правила, например согласование в числе и роде, выбор правильного местоимения, выбор переходного или непереходного глагола в зависимости от контекста, правильный порядок слов в вопросительных и пассивных предложениях, если ограничиться лишь несколькими из бесчисленных примеров. При отсутствии подобных правил грамматика неизбежно порождала бы множество неправильных цепочек слов.

Если обратиться теперь к модели Ингве, построенной только на правилах переписывания структуры непосредственно составляющих, то совершенно очевидно, что этот аспект в ней менее разработан; мало того, что ограничено число типов предложений, которые эта модель может порождать, но она к тому же может порождать и действительно порождает множество аномальных цепочек слов. Таким образом, по первому критерию, то есть по способности порождать все правильные предложения, и только их, трансформационная грамматика типа грамматики Хомского представляет собой более точное приближение к речевой продукции носителя языка.

Перейдем теперь к более строгому требованию о том, что модель порождения речи должна объяснить способность говорящего порождать не случайное, а конкретное предложение. На первый взгляд кажется, что преимущество на стороне модели Ингве, предназначенной специально для описания тех возможных операций, которыми пользуется говорящий при порождении предложения. Программа, состоящая из правил переписывания, предусмотрена для порождения последовательности слов в реальном порядке, слева направо, причем последующие единицы хранятся в памяти до тех пор, пока не будут полностью декодированы. В основе этого лежит предположение, что если говорящий имеет минимальные обязательства, чтобы закончить грамматически правильное предложение, переписывание единиц высших уровней с точностью до конкретных слов необязательно прогнозируется до того, как говорящий дойдет до соответствующего места в предложении. Таким образом, делается попытка обойти невероятное предположение о том, что до произнесения первого слова предложения порождается полностью его грамматическая структура.

Хомский, напротив, совершенно игнорирует эту проблему, считая, что грамматическая теория языковой способности не должна одновременно служить моделью процессов порождения и восприятия речи. Оставляя на гремя в стороне вопрос о том, насколько такая точка зрения сочетается с прочими высказываниями Хомского относительно языковой способности, отметим следующий интересный факт: трансформационная модель типа модели Хомского представляет собой более приемлемую основу для описания способности порождения речи, чем модель Ингве, более адекватная на первый взгляд благодаря линейному порождению слов слева направо.

Основная трудность, с которой сталкивается гипотеза Ингве, состоит в том, что каждая ветвь предложения переписывается независимо, то есть нет такой точки, где бы осуществлялось централизованное планирование содержания или формы предложения. По мере развертывания линейного процесса порождения предложения сказуемое, NP, VP, N и другие символы извлекаются из кратковременной памяти, где они хранились, и затем переписываются по случайному принципу, независимо от того, какие слова предшествовали им в предложении. Трудно представить себе, каким образом в такой модели может найти отражение предварительный выбор семантического содержания, или того, что «хочет сказать говорящий». Далее, допустим, что семантическое содержание уже каким-то образом выбрано, как же можно вообще осуществить выбор правил переписывания, минимизирующих обязательства, которые необходимо хранить в памяти? Ингве считает, что машина, на память которой накладываются те же ограничения, что и на человеческую, должна выдавать останавливающий сигнал «тревога», если глубина приближается к 7, то есть к семи символам, способным одновременно храниться в памяти. Это означает, что говорящий начинает якобы порождение предложения случайным образом, а затем внезапно должен круто изменить свое поведение, если превышаются пределы допустимой глубины. Второе утверждение Ингве состоит в том, что грамматические правила сами по себе содержат ограничения, предупреждающие превышение объема кратковременной памяти; такое предположение более вероятно, но должно быть еще формально разработано. Видимо, без знаний о структуре в целом очень трудно учитывать подобные факторы при выборе отдельного слова в предложении.

В двухуровневой теории типа модели Хомского, напротив, содержится весьма разумное предположение, что говорящий сначала порождает глубинную структуру, состоящую из взаимосвязанных «ядерных» утверждений, отражающих семантическое содержание того, «что он хочет сказать». Выбор одной из возможных поверхностных структур заключается в приписывании элементам глубинной сруктуры соответствующих ярлыков, указывающих, какие трансформации необходимо проделать. Правда, процесс порождения глубинной структуры по правилам структуры непосредственно составляющих сталкивается с теми же трудностями, что и модель Ингве, потому что произвольное порождение символов независимо друг от друга делает невозможным предварительный выбор общего семантического содержания. В этом смысле грамматика Хомского идет еще дальше, чем модель Ингве, требуя, чтобы вся схема глубинной структуры порождалась до того, как начнется произнесение первого слова, поскольку без информации об общей структуре предложения невозможно было бы сформулировать правила выбора нужных слов из лексикона.

Несомненно, предположение о том, что говорящий начинает выражение того, «что он хочет сказать», с порождения абстрактной синтаксической структуры NP — VP и только затем подбирает для ее заполнения нужные слова, выглядит совершенно неправдоподобным. Но следует признать, что различение глубинной и поверхностной структур, впервые проведенное в трансформационной грамматике, позволило нам поставить новую и, возможно, более доступную для исследования проблему: если принять содержание речевой реакции как данное, какие факторы определяют форму, в которую облекается это содержание? Принятие решения относительно выбора одной из возможных форм выражения «замысла»— задача достаточно сложная, даже если оставить в стороне вопрос о том, как выбирается прежде всего данное семантическое содержание. По существу, многие исследования семантической функции, описанные на стр. 245 и далее, посвящены именно этой проблеме. Семантическое содержание предложения рассматривается как данное, а в центре исследования стоят те контексты, которые определяют, какая синтаксическая форма — отрицательная, пассивная или какая-то иная — является наиболее подходящей для выражения этого содержания. Хотя совершенно очевидно, что контекст высказывания определяет не только форму его выражения, но и его семантическое содержание, разграничение этих двух аспектов открыло новые пути исследования операций, участвующих в порождении предложения.

С этой точки зрения различие между трансформационной теорией Хомского и моделью поверхностной структуры Ингве наиболее отчетливо проявляется в решении вопроса перевода с одного языка на другой, поскольку в данном случае выбор семантического содержания уже осуществлен на первом языке. Первоначально модель Ингве была задумана как программа машинного перевода, то есть программа порождения эквивалентного предложения на втором языке. В основе этой программы лежал тезис, что каждое слово в предложении на первом языке будет извлекаться из своего рода словаря, что даст возможность не только подобрать соответствующее слово второго языка, но также установить роль, которую играет данное слово в общей структуре предложения. Все это говорит о том, что программа модели Ингве была предназначена для порождения правильного предложения с эквивалентным значением во втором языке.

Однако, несмотря на оптимизм в начале работы, Ингве был вынужден признать в своем втором докладе на заседании Американского философского общества в 1964 г., что, хотя его программа порождения речи привела к новым открытиям в области грамматическом структуры английского и других языков, использование этой программы для перевода с одного языка на другой натолкнулось, как он выразился, на «семантический барьер». Были сделаны попытки обойти этот барьер, и б качестве одной из них Ингве приводит исследования процесса выявления логических взаимоотношений между структурами предложений, то есть получение формулировки типа Если то-то и то-то, то нужны такие-то и такие-то типы предложений. Это действительно попытка выйти за круг рассмотрения только поверхностной структуры.

Интересно в этой связи рассмотреть возможность применения теории Хомского к проблеме машинного перевода. Было высказано предположение, что процесс перевода должен происходить на уровне глубинных структур по двум основным причинам. Во-первых, именно глубинная структура содержит информацию, необходимую для семантической интерпретации, включая не только возможные значения слов, но и глубинные отношения между логическим субъектом и объектом и т. д. Еще более существенным представляется аргумент, что отношения в глубинных структурах являются универсальными для всех языков. Если это так, то требуется только свести предложение на первом языке к его глубинной структуре, затем автоматически при помощи языковых универсалий перенести эти отношения в эквивалентную глубинную структуру на втором языке и, наконец, приступить к порождению соответствующей поверхностной структуры. Таким образом удается избежать затруднений, связанных с многими различиями поверхностных структур в разных языках, проводя анализ на таком уровне, где действуют правила универсальной грамматики. На таких принципах можно было бы также построить эффективное обучение второму языку. Если дать возможность учащемуся овладеть глубинной структурой второго языка, он не только обнаружит в ней большое сходство с глубинной структурой родного языка, но овладеет также трансформациями, существующими во втором языке для перехода от глубинных структур к поверхностным, вместо того чтобы пытаться выучить в хаотическом порядке связи между поверхностными структурами обоих языков.

Хотя такая точка зрения кажется правдоподобной, надо признать, что до сих пор не удалось разработать действующую на основе универсальности глубинных структур программу машинного перевода. Во всяком случае, существующие программы требуют очень большого участия человека для получения перевода, приемлемого с точки зрения носителя второго языка. Очевидно, анализ глубинных структур в той форме, в какой он нам пока известен, не может преодолеть межъязыковых различий в способах выражения семантического «замысла».

Этот факт вызвал интерес психолингвистов к принципиально иным лингвистическим теориям, например к «падежной» грамматике Филлмора и генеративной семантике. Возникло предположение о том, что этот «замысел» имеет форму взаимосвязанных семантических характеристик, определяющих, кто действует, на что направлено действие и при помощи чего оно совершается. Так, более вероятно, например, что говорящий представит себе сделку, в результате которой машина перешла из рук одного человека по имени Гарри в руки другого человека по имени Джек, а не будет обязательно строить особую глубинную структуру типа Джек купил машину у Гарри. Имеются данные о том, что человек часто смешивает в памяти предложения типа Джону понравилась картина, и он купил ее у герцогини с другими предложениями типа Картина восхитила Джона, и герцогиня продала ее ему, то есть предложения, имеющие различные глубинные структуры, но одинаковые семантические репрезентации (Johnson-Laird, Stevenson, 1970). Эти данные рассматриваются как свидетельство того, что обработка семантического содержания происходит на еще более абстрактном уровне, чем уровень глубинной структуры конкретной конфигурации.

Может показаться, что адекватной является не одноуровневая теория, анализирующая только поверхностную структуру, и не двухуровневая модель глубинной и поверхностной структур, а скорее модель с тремя уровнями, включающая семантическую репрезентацию «замысла», синтаксические отношения в глубинной структуре и окончательное расположение слов в поверхностной структуре. Есть и другая точка зрения (Johnson-Laird, 1970), что психологически уровень глубинной структуры не имеет самостоятельного статуса, потому что анализ на этом уровне полностью определяется «ключами» поверхностной структуры и знаниями структурных характеристик значений слов.

Именно в этом вопросе Хомский расходится с генеративной семантикой. Если дело только в том, что глубинная структура определяется как уровень анализа, содержащий всю необходимую для семантической интерпретации информацию, тогда закономерно расширить этот уровень настолько, чтобы он включал все семантические факторы. В частности, это означает, что лексические семантические характеристики в глубинной структуре должны будут включать обратимые отношения между словами типа покупать и продавать, нравиться и доставлять удовольствие, присутствовать и отсутствовать и т. п. Об этом свидетельствуют хотя бы работы Кларка, исследовавшего предложения типа Джон отсутствует, которые Кларк назвал «скрыто отрицательными» (inherent negatives). В серии экспериментов, посвященных проверке его информационной модели отрицания (см. стр. 251), Кларк показал, что испытуемые, получившие задание оценить истинностное значение предложений типа Ученик отсутствует, тратили на это практически столько же времени, что и на оценку явно отрицательных предложений типа Ученик не присутствует, в отличие от временных показателей оценки утвердительных предложений типа Ученик присутствует. Отсюда автор делает вывод, что семантическая репрезентация предложения Ученик отсутствует должна включать и отрицательный аспект типа (ложно (присутствует)), отражающий отношения между глаголами присутствовать и отсутствовать.

Из-за малого числа исследований, посвященных пониманию семантического содержания, проблема выявления действительных отношений между семантической репрезентацией и глубинной структурой пока еще далека от решения. Неясно, во-первых, можно ли расширить глубинную структуру настолько, чтобы она включила семантические факторы и в то же время не утратила своей лингвистической специфики. Во-вторых, сам Хомский усложнил положение, высказав мысль, что поверхностная структура также может быть связана с некоторыми аспектами значения. Наконец, даже если удастся показать, что семантическая репрезентация представляет собой самостоятельный уровень анализа, все еще не исключается вероятность того, что такой анализ просто переносит выбор возможных действий на предыдущий этап. Точно так же как в какой-то момент порождения предложения необходимо выбрать пассивный или отрицательный трансформационный маркер, чтобы потом получить нужную поверхностную структуру, необходимо в какой-то момент сделать выбор из нескольких форм семантического «замысла». Так, в нашем примере о том, как Джон купил машину у Гарри, необходим сложный набор правил выбора, которые обеспечили бы в случае выбора Гарри как подлежащего употребление именно глагола продавать, чтобы сохранить необходимые семантические отношения. Аналогично, если в качестве подлежащего выбирается машина, должна быть обеспечена пассивная форма предложения.

Дело в том, что мы почти ничего не знаем о большинстве стадий процесса порождения предложения. Начнем с того, что требуется объяснить, почему семантический «замысел» стимулируется конкретным контекстом. Затем встает вопрос о том, каким образом говорящий отбирает правильную комбинацию синтаксической структуры и конкретных слов, учитывая и отношения в глубинной структуре, связанные с «замыслом», и поверхностную форму, соответствующую данному контексту. Допустим, что семантический «замысел» представляет собой некую абстрактную репрезентацию, которая может быть выражена при помощи нескольких комбинаций синтаксической структуры и лексических единиц, каким образом тогда говорящий выбирает развертывающуюся цепочку слов, сохраняя в то же самое время общую грамматическую структуру, обеспечивающую первоначальное значение высказывания?

В этой связи следует упомянуть о попытке Осгуда (1963) дать новое психолингвистическое обоснование

правил порождения. Он считает вероятности сочетаемости слов основным фактором их выбора, причем эти вероятности рассматриваются как цепь стимул — реакция. Как показано на рис. 10, вертикальные двусторонние стрелки изображают операции кодирования и декодирования, а горизонтальные пучки стрелок — совокупность вероятностей перехода, действующих на каждом

уровне языковой структуры. Так, на самом верхнем уровне мы имеем набор вероятностей того, что данное предложение следует после других предложений и предшествует им; на следующем уровне мы имеем большую вероятность того, что за группой подлежащего следует группа сказуемого; на следующем уровне — различные вероятности того, что за артиклем следует существительное или прилагательное; на самом нижнем уровне слова обладают разной вероятностью того, что за ними последуют другие слова, причем эти вероятности в большой степени зависят от семантических и контекстуальных характеристик.

Модель эта привлекательна тем, что в ней отражен тот несомненный факт, что некоторые развертывающиеся слева направо цепочки слов более вероятны, чем другие. Например, рассмотрим крайний случай: после слова зеленые вероятнее ожидать слово луга, чем слово идеи (хотя в лингвистической литературе благодаря традиционному примеру бесцветные зеленые идеи... это сочетание стало вероятным). Чтобы убедиться в этом, достаточно представить себе, насколько различны процессы порождения предсказуемого клише и оригинального выражения. Что касается поведения слушающего, то уже неоднократно было показано, что чем более предсказуемо высказывание, тем легче оно воспринимается.

К сожалению, какой бы привлекательной ни казалась попытка Осгуда, это скорее постановка проблемы, чем ее решение. Во-первых, когда мы имеем дело с рекурсивной системой правил, позволяющей производить бесконечное число структур предложений, в принципе нет возможности определить вероятность того, что какая-то одна единица будет следовать за другой на данном уровне. Во-вторых, не все ограничения на выбор единиц и слов действуют только в направлении слева направо, то есть определяются только непосредственно предшествующим этапом порождения. Например, в предложении Поскольку она заболела, Анна решила не ходить на вечер выбор местоимения определяется родом подлежащего в придаточном предложении, которое появляется в предложении позднее. В-третьих, хотя Осгуд и подчеркивает необходимость выбора семантического содержания до выбора синтаксической формы, в действительности структура в виде дерева, предлагаемая на рис. 10, означает, что выбор синтаксических единиц более высокого уровня является предпосылкой для вычисления вероятностей сочетаемости следующих друг за другом слов. В более поздней статье Осгуд (1968) пытался обойти эту проблему, предлагая модель порождения глубинных семантических структур, хотя и признавая при этом, что очень трудно объяснить, каким образом говорящий переходит от этих структур к допустимым

поверхностным структурам, развертывающимся слева направо.

Наконец, есть еще одна принципиальная трудность: даже если допустить, что эти вероятности можно вычислить, они не являются сами по себе причиной речевого поведения, а, скорее, результатом применения различного рода синтаксических, семантических, фонологических и контекстуальных правил. Задачей психолога является обнаружение тех переменных, в результате взаимодействия которых одно слово с большей вероятностью появится в данном контексте, чем другое. В основе психолингвистической теории лежит представление о том, что основным фактором, определяющим вероятности в речевом поведении, является знание говорящего (не обязательно осознаваемое) о своем языке. Если не учитывать грамматические ограничения и синтаксические правила, определяющие соотнесение значения и формы, мы не сможем предсказывать речевое поведение носителя языка. До сих пор ни в одном исследовании не удалось установить, каким образом эти языковые факторы взаимодействуют с когнитивными и перцептивными способностями, мотивационными состояниями и контекстуальной ситуацией.

Но когда появляется необходимость определить роль грамматического анализа в описании речевого поведения носителя языка, то можно четко классифицировать возникающие при этом трудности, что и сделал Бивер в очень интересной работе (1971). Дело в том, что сама способность лингвиста конструировать трансформационные грамматики, соответствующие интуитивным представлениям образованного носителя языка, представляет собой не что иное, как речевое поведение на высшем уровне его развития. Но, продолжает Бивер, когда речь идет о выполнении задач разного типа и о безусловно различных уровнях развития, мы не всегда в состоянии распознать тонкие языковые отношения. Особенно важно, как утверждает Бивер, что результаты испытуемого при выполнении определенных языковых задач показывают, что его реакция основана на случайных и не столь общезначимых отношениях. В качестве примера Бивер приводит эксперимент с активными, пассивными и псевдопассивными предложениями

типа Собаки были заинтересованы кошкой. Задачей испытуемых было немедленное воспроизведение предложений, которое осуществлялось так же, как и порождение этих предложений, то есть не отражало всех возможных в данном случае значимых языковых обобщений. С другой стороны, когда испытуемые должны были воспроизвести предложение через час и если им предлагался более широкий набор сходных предложений, результаты больше соответствовали сложному лингвистическому анализу.

Бивер считает, что, пытаясь создать правила, описывающие все возрастающее число синтаксических конструкций, лингвисты оказываются перед необходимостью принятия более абстрактных и сложных глубинных обобщений. Точно так же испытуемые, в соответствии с характером задания и степенью опытности, могут проявлять в своем поведении более или менее абстрактные закономерности независимо от того, осознаются они или нет. Такой ход рассуждений приводит Бивера к выводу, что поведение говорящего или слушающего может быть охарактеризовано не на основе полностью разработанной грамматики языка, а на основе одной из нескольких грамматик, зависящих от обстоятельств и индивидуального языкового развития. Это значит, что у разных носителей языка существуют не только разные грамматики, но что сама языковая способность данного человека может претерпевать изменения, и такое предположение, безусловно, может проложить путь к созданию такой грамматической модели, которая бы описывала различные аспекты способностей носителя языка.

Однако, хотя может показаться, что такой вывод довольно пессимистически оценивает достоверность трансформационной грамматики как основы моделей речевого поведения, все, несомненно, отдают себе отчет в том, что эти проблемы и экспериментальные исследования, направленные на их разрешение, были вызваны к жизни непосредственно теорией Хомского, представляющей собой принципиально новый подход к языку. В заключительном разделе будет сделана попытка подвести итог всем победам, одержанным на этом пути, и поражениям.

⇐ Предыдущая 12 13 14 15 16 17 18 192021 Следующая ⇒