НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ ТРЯПКИН (1918-1999)

⇐ ПредыдущаяСтр 14 из 18Следующая ⇒

«Не бездарна та планета, // Не погиб ещё тот край, // Если сделался поэтом // Даже Тряпкин Николай»[329], – с озорной и добродушной самоиронией, без малейшего намёка на бахвальство отозвался о себе подлинно народный, русский «в добольшевистском значении этого понятия»[330] поэт Николай Иванович Тряпкин. Он ни разу не сетовал по поводу своей непритязательной фамилии и не предал родовую память, когда при публикации первых стихов в журнале «Октябрь» осенью 1946 г. ему настойчиво рекомендовали подобрать звучный псевдоним. Но ведь не имя красит человека, а наоборот. И перечитывая сегодня книги Николая Тряпкина, вновь и вновь осознаёшь, что его непритязательная, грубоватая фамилия прославила и русский народ, и русскую литературу.

Николай Тряпкин увидел свет в семье крестьянина-столяра деревни Саблино Старицкого уезда Тверской губернии (ныне несуществующей) 19 декабря 1918 г., как раз на зимний праздник Николая Чудотворца. Родившийся, словно вопреки разгорающемуся вокруг гражданскому братоубийству, поэт все отведённые ему года, даже «среди лихой всемирной склоки, // Среди пожаров и смертей» (ГВ, 331) чутким и чистым сердцем будет вслушиваться в «великую мелодию слиянья»[331], соединяя в стихах ликующую радость от счастья жить на Земле и неустанную заботу о его бережном сохранении. Первое и главное слагаемое этого счастья запечатлелось для него в одном-единственном и самом дорогом слове – Родина:

Скрип моей колыбели!

Древняя сказка прялки,

Зимний покой в избе.

Слышу тебя издалёка,

Скрип моей колыбели,

Помню тебя изглубока,

Песню пою тебе (ГВ, 51).

Мотив крестьянского первородства пройдёт сквозь всю лирику Н. И. Тряпкина неразрывной путеводной нитью: «Но живут в моём сердце все те перезвоны ржаные, // И луга, стога, и задворки отцовской избы, // И могу повторить, что родился я в сердце России, – // Это так пригодилось для всей моей грешной судьбы» (ГВ, 414).

Образ саблинского детства является, по сути, сквозным в поэзии Н. И. Тряпкина. Он любуется всеми без исключения приметами сельского бытия, в том числе самыми прозаическими:

А за нами сараи в извечных метёлках пырея,

И в поленницах дров, и с помётом от кошек и птах.

И под солнцем весенним сушились верёвки и шлеи,

Хомуты и седёлки, и дровни при всех копылах (ГВ, 413).

Вспоминаются поэту и нечастые детские игры на фоне трудовой деревенской жизни, пока неомрачённой надвигающимися потрясениями основ русского крестьянского мира:

Заря моя, мелькнувшая давно,

И песенка, пропетая когда-то!

Из риги дым, ползущий на гумно,

И мы в снопах – драчливые галчата…

(«Две элегии», 1960; И, 184)

Деревенское воспитание было немыслимо без представителей старшего поколения – бабушек и дедушек. И не зря поэт посвятил своим многочисленным бабкам, которых у него было «…премного // И родных, и побочных» несколько проникновенных стихотворений, в том числе «Стихи о моих бабках» (1982), «Бабка» (1982), «Семейные забавы» (1982), утверждая вечную неразрывную связь поколений, родовое начало:

Ах вы, бабки мои! Да пребудет вам пухом лежанье!

Да святится ваш дух и в заветах грядущей семьи!

Пролетают года, превращаясь в земные преданья,

Превращаясь в легенды и в эти вот песни мои (ГВ, 436).

Тем не менее, обилие деревенских мотивов в лирике Н. И. Тряпкина не даёт оснований вставлять его в обойму писателей-«деревенщиков». Но поэт «…всегда, по-деревенски хитро, оставался себе на уме, да ещё на каком могучем уме! – отмечал Г. Н. Красников. – Посмеясь, он ещё скажет об этом, будто припечатает:

Не сумели меня прокрусты,

Уложить на свою доску…»[332]

Это действительно так: стихи Н. И. Тряпкина – цепь разительных перевоплощений – образных, временных, пространственных. Раздумчиво-спокойное бытописание тверской сельщины оттеняется резкой сочностью картин русского Севера, Алтая и Курил; предельная реалистичность жанровых зарисовок из послевоенных колхозных будней с годовыми отчётами и селькорами сменяется мощью библейских образов и величественной красотой античных сюжетов; сливаются в раздольном потоке история и современность: «И я смешал века и даты, // И с глубью глубь, и с высью высь…» (И, 422).

Николай Тряпкин мастерски освоил едва ли не все имеющиеся поэтические жанры. Эпическая размеренность дум, былин и сказаний прерывается у него то стилевой ясностью и отточенностью классических элегий, од и стансов, то задорными, переливчатыми ритмами прибасок и частушек. Фольклор, народная обрядовая и речевая культура, древние славянские верования – живой и неисчерпаемый источник, питающий эстетическую самостоятельность его творчества:

Где там ели проскрипели?

Чей там шёпот, чей там крик?

Разгадать бы травный шелест,

Положить на свой язык! (И, 181)

Любое стихотворение Н. И. Тряпкина сверкает и искрится драгоценными россыпями языковых богатств; и не устаёшь поражаться тому, в каких неиссякаемых кладовых народной речи находит он нужные именно здесь, на редкость верные, свободные слова – возвышенно-книжные, по-народному солёные или остропублицистические, умея заставить и самые скромные из них сиять первозданным блеском:

Ивняковый, травяной, долинный

Мир, поющий ветром и лозой!

Журавлиной цепью длинной-длинной

Ты опять проходишь надо мной (ГВ, 160).

Перед нами – не эклектика, а истинная и ярчайшая самобытность, контрастная органичность мировидения, синтез прошлого и настоящего, реальности и легенды, соединённость земли и неба. Лирика Николая Тряпкина может быть уподоблена грандиозной симфонии, чья партитура отличается тончайшей полифонией:

Друзья мои! Да что со мной?

Гремят моря, сверкают дымы,

Гуляет космос над избой,

В душе поют легенды Рима (И, 155).

А судьба поэта чуть было не обернулась трагедией. «Во время коллективизации, в 1930 г., семья перебралась в один из совхозов Московской области, в районный центр Лотошино» (ГВ, 467), – напишет он позже в автобиографии. Сказано нейтрально, как о чём-то малосущественном. Вот только «перебралась» (блестящий идеологический эвфемизм советских времён! ) в Лотошино семья Тряпкиных отнюдь не по доброй воле: она спасалась от раскулачивания. Заработки отца-столяра, мастера – золотые руки, который постоянно получал выгодные подряды, и крепкое крестьянское хозяйство давали возможность жить в достатке:

Принимали гостей. Ибо сами гоститься любили.

И скажу – не гордясь, а всего только суть возлюбя:

Не любили заплат. И лаптей никогда не носили.

В подковырянных валенках тоже не помню себя.

Сам глава был столяр и с весны уходил на подряды.

Значит, править хозяйством семья оставалась втроём.

А ведь были – крестьяне. И все наши копны и гряды

Не давали нам скидок в положенном круге своём. < …>

Ни зернинки под снег. И под дождь – ни единой сенинки.

Ни косилок, ни жаток. Они только снились отцам.

А ведь крякали утки, звенели молочные кринки,

И готовилось пиво ко всем храмовым торжествам

(«Жили мы вчетвером…», 1982; ГВ, 419-420).

В год «великого перелома» Тряпкины, «только тем и виновны, что жили покрепче других» (ГВ, 449), чуть-чуть не разделили страшную участь тысяч спецпереселенцев, сгинувших в глухой сибирской тайге. Спас председатель местного сельсовета, приказав уезжать из родных мест как можно скорее. Об этой печальной странице своей жизни Н. И. Тряпкин рассказал только в 1982 г. в стихотворениях-воспоминаниях «Жили мы вчетвером», «Изба», «Стихи про одну сходку», «Стихи о первом совхозе», «Лотошино», «Песнь о лучшей собаке», «Стихи о земных переменах»:

Это было в те дни, что приснятся и в славе грядущей

Побросали мы всё – и, дай Боже, скорей наутёк.

Поскорее туда, к подмосковным спасительным кущам,

Под казённую крышу, на твёрдый совхозный паёк!

(ГВ, 462)

В Лотошино семья Тряпкиных ютилась в длинном кирпичном бараке. Поэт вспоминал: «Жить было тесно и грязно, а главное – голодно. Подсобного хозяйства не имели, а времена были не из хлебных. Поэтому года через два, в соседней деревне Ивановское, родитель мой приглядел избёнку в три окошечка, сторговал её у владельца, переезжавшего куда-то, и снова мы стали хозяевами деревенской хаты и деревенского огорода» (ГВ, 468). Это была, хотя и не сравнимая с прежней, но всё же возможность заниматься привычным крестьянским трудом:

И воспрянул папаша пред видом такого сюрприза:

Занимай свою должность, стругай под совхозным крылом,

А под вечер – домой, на свою деревенскую мызу:

Ковыряйся в навозе! Работай с печным помелом!

Для самого Николая Тряпкина сельский дом стал возвращением в любимую среду, к истокам естественного бытия:

Принимай же, Изба! Распахни свои древние прясла!

Приголубь же меня, пацана из тверских деревень!

И я сделаю всё, чтобы печка твоя не погасла,

Подновлю твои стены, украшу сиренью плетень (ГВ, 463).

Так уже с ранних лет отпечатался на сердце поэта болезненной зарубкой горький опыт несправедливости разобщения, насильственного отлучения от всего по-детски доброго и до боли родного, что до скончания дней отложилось в его стихотворениях благодатным кладом кровной, неразрывной связи с народом:

Нет, я не вышел из народа.

О чернокостная порода!

Из твоего крутого рода

Я никуда не выходил (ГВ, 251).

«С годами выявлялся определяющий мотив творчества Николая Тряпкина – мотив Памяти. Памяти, несущей в себе всё тяжёлое, трагическое, надрывное, что сосредоточилось в истории уничтожения русского крестьянства и его самобытной культуры…», – подчёркивал С. С. Куняев[333]. И, конечно, из памяти поэта не могли исчезнуть ни саблинское детство («А нынче вновь увидел я во сне // Всё то же детство, сгинувшее где-то» (И, 184)), ни Тверской край, географические названия которого постоянно появляются в его стихотворениях: «Пройду, если надо, ко Ржеву, // А нет – так сверну на Торжок», «Ой, далёко, очень далёко // Наше поле и город Зубцов! », «И пусть про Вязьму и про Старицу // Опять звенит моя гармонь», «И катилась наша рессорка // В голубеющий город Тверь» (И, 132, 152, 509, 533).

На наш взгляд, мотив памяти связан в стихотворениях Н. И. Тряпкина с мотивом безбрежной любви к Родине, которая прорывается удивительной многоликостью и многоцветием окружающего мира. Поэт не устаёт живописать деревенскую Россию с медовыми запахами просёлков и заманчивостью лугового разнотравья, с плавным течением речных вод и призывными шумами леса. Географическая привязка большинства пейзажей к среднерусской полосе, к Верхневолжью не стесняет его в выборе подробностей и ракурсов. Тряпкин всякий раз открывает многажды виденное с совершенно простой и в то же время неожиданной стороны:

Милый край от Волока до Ржева!..

Светлый сон, идущий сквозь века!..

Ты – как снег февральского пригрева,

Ты – как нежный запах молока.

Хорошо здесь в Шоше искупаться.

Взять поехать на базар в Зубцов

И от критиков позатеряться

Средь полей, черёмух и скворцов (И, 157).

Обыденные приметы быта легко возводятся им в предмет, достойный любви и поэтического воплощения:

Сегодня апрель.

И вода и скворешни.

Люблю побродить по сумятице вешней.

По чёрному льду, по земле, по навозу,

Влюбляясь в родную житейскую прозу

(«Барда», 1961; И, 216).

И следом в «родную прозу» вплетается нечто мифологическое, наполненное предчувствиями таинственных сил природы:

Я уходил в леса такие,

Каких не сыщешь наяву,

И слушал вздохи колдовские,

И рвал нездешнюю траву.

И зарывался в мох косматый,

В духмяный морок, в дымный сон,

И был ни сватом и ни братом –

Жилец бог весть каких времён (ГВ, 197).

Естественность сочетания самых разнородных содержательно-образных пластов составляет основу оригинальности лирики Николая Тряпкина. Поражает она и ещё одной характернейшей чертой – космизмом, жаждой путешествия в запредельные глубины Вселенной. Поэт словно играючи стирает грань между Землёй и Космосом: «Лес да горы, снег да пропасти отвесные. // Не боюсь тропой рискованной пройти. // Вот ступлю на ту хребтину поднебесную – // И пойду уже по Млечному пути» (И, 86).

«Космические» стихи Н. И. Тряпкина переполняет ликующее чувство полёта. Он, любуясь, смотрит из неведомых далей на «голубой фонарик Земли», мечтает о могучих звездолётных кораблях, уходящих в вечное пространство и, слушая вселенское звучание, дерзновенно обращается к Космосу, готовый рассеять его мрак созидательным трудом и поэзией:

Эй, Космос!

Ты вечен и тёмен,

А я к темноте не привык.

Даю тебе свет моих домен

И лучших поэтов язык (И, 148).

Николай Тряпкин, вдохновенный певец Руси деревенской, стал певцом и «Руси радарной», Руси – космической державы. Единоличную судьбу поэт связывал с судьбой планетарной цивилизации, и постепенно у него выкристаллизовалось собственное понимание космической сути земного человека, которое он сжал до чеканной и ёмкой формулы «Я вышел оттуда, где всё можно делать сначала…» Эти окроплённые потом и кровью пращуров слова – песнь во славу воистину бесконечной выносливости нашего народа, наполненная твёрдой верой в неистребимую крепость его национального духа и физических сил. Веками приходилось русскому человеку всё «делать сначала»: возводить избу на пепелище и поднимать из руин храмы, вновь засевать хлебом поля, вытоптанные дикой ордой кочевников или искорёженные железом танковых армад, рожать детей, взамен погибших в битвах, и писать книги, взамен уничтоженных врагом. Вот чем держалась и будет держаться сильная и многострадальная Русь-Россия, которая в своей уже всекосмической отзывчивости, идёт в стихах Тряпкина не покорять и не завоёвывать неведомые миры других планет, а обустраивать их с самого начала, с топора:

За годами годы – и Русь моя вся под антенной.

Горят на экране, звенят позывные Вселенной.

Готовь же свой парус туда – к запредельным причалам,

Чтоб выйти, коль надо, опять с топором и кресалом!

(«Я вышел оттуда…», 1962; И, 236)

Научно-технический прогресс ХХ века не только распахнул человечеству двери в космос, но и поставил под прямую угрозу жизнь самой Земли. Поэт видит, что «на все цветы и зарожденья // Ложится пепел роковой» (ГВ, 393). В его стихах возникают фантасмагорические очертания планетарного Апокалипсиса:

Всё кругом бетонное –

Солнце и вода;

И в котлах реакторных

Варится еда.

И горит за городом

Атомный закат.

И стоит над городом

Атомный солдат (ГВ, 236).

Единственной преградой, способной остановить вселенское безумие вновь становится Россия, спасительница мира:

И расщепляются стихии,

И рвутся тверди под Ядром.

И снова ты, моя Россия,

Встаёшь смирительным щитом (И, 537).

С 1989 г. вплоть до смерти Н. И. Тряпкина не вышло из печати ни одной его новой книги. Он же неустанно продолжал творить, но оказался отвергнутым новой российской властью. Причина такого отношения – гражданская позиция поэта: его стихотворения, которые иногда публиковали патриотические газеты и журналы, пылали негодованием к растлителям и разрушителям России, великой скорбью о гибели будущего страны:

Господи Боже! Во сраме гниём и сивухе.

Господи Боже! Младенцы под нами кричат.

Дочери наши, как в тлене зелёные мухи,

Целые дни у пивных и вокзалов торчат (ГВ, 352).

В последние годы жизни Николая Ивановича одолевали болезни. Рассказывают, что он попросил убрать из своей комнаты все календари и часы[334]: скорее всего, поэту хотелось остаться один на один с Вечностью, воплотив давнюю мечту: «Затвориться б скиту. И возжечь бы старинную свечку. // За себя и других наконец помолиться желаю»[335].

Искренней молитвой (не в формальном, конечно же, а в духовном смысле) за Русь и русский народ была вся поэзия Н. И. Тряпкина, которая, по его словам, «…иль ноша крестная, иль сам голгофский крест» (И, 550).

С. С. Куняев писал: «Зимой 1999 года мы проводили в последний путь одного из драгоценнейших русских поэтов второй половины XX столетия. Кончина его была окружена гробовым молчанием, большинство населения России так не узнало, кто в те морозные дни завершил свой земной путь»[336].

Сам Николай Иванович Тряпкин, славный уроженец Тверского края, навсегда остался в веке ХХ, но его звонкий и приглушённый, гневный и добрый, насмешливый и грустный поэтический голос слышен и в веке XXI.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Тряпкин Н. И. Избранное: Стихотворения. М.: Художественная литература, 1984.

Тряпкин Н. И. Уж, видно, тот нам выпал жребий…: Стихотворения. М.: Русская книга, 2000.

Тряпкин Н. И. Горящий Водолей. М.: Молодая гвардия, 2003.

Тряпкин Н. И. О себе // Тряпкин Н.И. Уж, видно, тот нам выпал жребий…: Стихотворения. М.: Русская книга, 2000. С. 3-6.

Бойников А. М. Концепты «дом», «природа», «вода» в стихотворении Н.И. Тряпкина «Легенда» // Вестник Тверского государственного университета. 2005. № 14 (42). Серия «Филология». Выпуск 8. 2007. Тверь: Тверской государственный университет, 2007. С. 65-71.

Бойников А. «…Родился я в сердце России». О творчестве нашего земляка, выдающегося русского поэта Николая Тряпкина // Тверские ведомости. 2003. № 104. 26-31 декабря. С. 14.

Кочетков В. Самобытность таланта // Тряпкин Н. И. Избранное: Стихотворения. М.: Художественная литература, 1984. С. 3-8.

Красников Г. Н. Роковая зацепка за жизнь, или В поисках утраченного Неба. М.: Издательский дом «Звонница-МГ», 2002. С. 165.

Куняев С. «Мой неизбывный вертоград…» // Тряпкин Н. И. Горящий Водолей. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 5-24.

Михайлов А. А. Тайны поэзии: Книга критических эссе. М.: Современник, 1980. С. 156-160.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒