Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Общество и наука на Востоке и на Западе



Наука о науке. М., 1966. Стр. 149-177.

 

Когда в 1938 году у меня возникла мысль написать систематический, убедительный и объективный труд по истории научной мысли и техники в областях, находив­шихся под влиянием китайской культуры (1), я считал, что основной проблемой будет вопрос о том, почему современная наука, какой мы ее знаем с семнадцатого столетия, с Галилея, не развилась ни в китайской, ни в индийской цивилизации, а возникла именно в Евро­пе. Но годы шли, и по мере того, как обнаруживались новые факты о китайской науке и о китайском общест­ве (2), я начал уяснять, что есть еще и второй вопрос не меньшей важности: вопрос о том, почему между I ве­ком до н. э. и XV веком н. э. китайская цивилизация была более высокой, чем западная, с точки зрения эф­фективности приложения человеческих знаний к нуждам человеческой практики.

Ответы на эти вопросы, мне кажется, нужно искать, прежде всего, в социальных, духовных и экономических структурах различных цивилизаций. Сравнение Китая и Европы особенно поучительно и наглядно потому, что здесь исключен климатический фактор; в широком смыс­ле климатические условия области влияния китайской культуры близки к климатическим условиям Европы. О Китае никто не мог бы сказать, как это иногда де­лают в отношении Индии, что чересчур жаркий климат препятствует развитию современной науки (3). Хотя при­родные, географические и климатические условия, бес­спорно, играют большую роль в формировании специ­фических черт культуры, я не склонен считать, что именно это является определяющим для индийской культуры. В случае с Китаем такая гипотеза вообще не имела бы почвы.

С самого начала я весьма скептически относился к ценности «физио-антропологических» или «расово-духовных» факторов любого сорта, которые находят под­держку у достаточно широкого круга людей. Все то, что я узнал за последние тридцать лет, с момента моих первых личных контактов с китайскими друзьями и коллегами, только укрепило меня в этом скептицизме. Китайцы оказались именно такими, какими их увидел много столетий назад Джованни из Монтекорвино, di nostra qualita, то есть такими же, как мы. Я считаю, что огромные исторические различия между культурами мо­гут найти объяснения только в рамках социологических исследований и что когда-нибудь проблема будет реше­на именно на этом пути. Чем более глубоко я погру­жаюсь в детали исторических достижений китайской науки и техники до того времени, когда наука и техни­ка Китая, как и другие этнические потоки культуры, стали вливаться, в море современной науки, тем больше я убеждаюсь в том, что причины именно европейского происхождения науки можно искать в особенностях со­циальных и экономических условий, которые преоблада­ли в Европе в эпоху Ренессанса. Эти «причины не имеют отношения ни к складу китайского разума, ни к специ­фике китайской духовной и философской традиции. Во многих отношениях как раз эти стороны китайской культуры ближе к современной науке, чем мировоззрен­ческие нормы христианства. Подобная точка зрения мо­жет считаться марксистской или любой другой, но для меня она убеждение, основанное на опыте жизни и ис­следований.

Учитывая сказанное, мы, как историки науки, обя­заны рассмотреть некоторые существенные особенности военно-аристократического феодализма Европы, в нед­рах которого мог бы зародиться торговый и промышленный капитализм вместе с Ренессансом и Реформацией, и рассмотреть такие особенности других видов фео­дализма (если таковые действительно обнаруживаются), которые были бы характерны для средневековой Азии. С точки зрения науки нам, если мы хотим решить проблему, во всяком случае, нужно иметь нечто особенное, нечто отличающееся от условий в Европе. Именно по­этому я никогда не симпатизировал тому частному те­чению марксистской мысли, которое ищет жестких и универсальных формул для всех этапов общественного развития, через которые «должны пройти» все цивили­зации.

Уже самый ранний из этих этапов, первобытный ком­мунизм, порождает множество споров. За некоторыми заметными исключениями (Гордон Чайлд, например), западные антропологи и археологи отвергают, как пра­вило, концепцию первобытного коммунизма. Вместе с тем мне всегда казалось весьма существенным для ис­следования и разумным считать, что до появления клас­совой дифференциации существовала какая-то исходная нерасчлененная форма общества, и по ходу изучения древнего китайского общества я обнаруживаю, что чер­ты такого нерасчлененного общества просматриваются время от времени через многовековой туман. Нет ка­ких-либо фундаментальных трудностей и на другом конце исторической цепи, на этапе перехода от феода­лизма к капитализму, хотя, конечно, переход этот неве­роятно сложен в деталях и требует еще большой иссле­довательской работы. Остается, в частности, ускользаю­щим от наблюдения сам механизм связи между соци­ально-экономическими изменениями и подъемом современной науки, которую можно было бы определить как успешное приложение математизированных гипотез к систематическому экспериментальному исследованию природы. Независимо от теоретических склонностей и предубеждений все современные историки с необходи­мостью вынуждены признавать, что подъем современной науки происходил pari passu, из одного корня с Ренес­сансом, Реформацией и подъемом капитализма (4), что существует интимнейшая связь между социально-эконо­мическими изменениями, с одной стороны, и успехами «новой или экспериментальной» науки — с другой, хотя эти тонкие отношения весьма сложно поймать сачком определений. Об этом можно бы говорить весьма много, например о жизненно важной для науки роли «высокого ремесленного мастерства», его объединения с учеными-схоластами того периода (5), но настоящая статья не место для такого разговора; мы ищем нечто другое. Пока для нас существенно одно — возникновение и раз­витие науки произошло в Европе, а в других районах этого не случилось.

При сравнении состояний Европы и Китая наиболее важными и вместе с тем наиболее темными проблемами являются следующие: а) насколько и в каком именно отношении китайский средневековый феодализм (если этот термин применим для Китая) отличался от евро­пейского феодализма; б) прошел ли Китай (или соот­ветственно Индия) через «рабовладельческий строй» того типа, который имел место в Греции классического периода и в Риме. Вопрос, конечно, не столько в том, существовал ли институт рабства, это совсем другая проблема, а в том, основывалось ли общество на этом институте рабства.

В молодости, когда я еще работал в биохимии, на меня большое впечатление произвела книга Карла Виттфогеля «Экономика и общество Китая», которую он на­писал в тот период, когда был еще более или менее ортодоксальным марксистом в догитлеровской Герма­нии (6). Виттфогеля особенно интересовало развитие кон­цепции «азиатского бюрократизма» или, как его теперь называют китайские историки, «бюрократического фео­дализма». Концепция взята из работ Маркса и Энгель­са, которые основывали ее на свидетельствах XVII века, собранных французом Франсуа Бернье, врачом могольского императора Индии Ауренгзеба (7). Маркс и Энгельс говорили об «азиатском способе производства». Как в различных контекстах они определяли этот термин и как его должно определять в наше время — это сегодня является предметом оживленной дискуссии почти во всех странах. В широком смысле речь идет о возникно­вении бюрократического в своем существе государствен­ного аппарата, которым управляла ненаследственная элита. Государственный аппарат опирался на большое число сравнительно автономных крестьянских общин, сохранивших черты рядовой организации с незначитель­ной или вовсе отсутствующей дифференциацией труда между сельским хозяйством и ремеслом. Форма эксплуатации состояла главным образом в сборе налогов для централизованного государственного аппарата, то есть для императорского двора и многочисленных представителей государственной бюрократии. Необходимость государственного аппарата оправдывалась двойной его функцией: с одной стороны, государство обороняло весь район (сначала древнее «феодальное» государство, а позднее всю Китайскую империю), а с другой — государство организовывало общественные работы и руководило ими. Без риска впасть в противоречие можно сказать, что во всей китайской истории организационная функция была важнее военной, и как раз эту особенность Китая сумел подметить Виттфогель. Топографическая специфика страны и потребности сельского хозяйства с самого начала вынуждали вести гидрологические работы в крупных масштабах, чтобы, во-первых, регулировать большие реки для зашиты от наводнений и тому подобных неприятностей, во-вторых, использовать воду для ирригации, особенно в районах заливного выращивания риса, и, наконец, для создания разветвленной сети каналов, по которым можно было бы доставлять налог в виде зерна на сборные пункты, а оттуда — в столицу. Во все времена величайшим национальным героем Китая оставался специалист-гидролог. Все эти потребности, кроме налоговой эксплуатации, вынуждали использовать подневольный труд, и можно сказать, что единственной повинностью автономной крестьянской общины по отношению к государственному аппарату была выплата налога и питание занятого на общественных работах населения, когда общинам приходилось выделять людей на эти работы2. Кроме этого, государственная бюрократия брала на себя функцию общей организации производства, то есть отвечала за широкую сельскохозяйственную политику, что теперь дает повод оправдывать существование государственного аппарата в обществах этого типа как «высшее экономическое командование». Среди прославленных в древности великих государственных деятелей только в Китае мы обнаруживаем руководителей инженерных и сельскохозяйственных работ, таких, как Шу Кун, Шу Ту, Шу Нун. Не следует также забывать и о том, что «национализация» производства соли и железа (единственные продукты, которые приходилось перевозить, так как они производились не везде) была предложена в V веке до н. э. и практически проведена в жизнь во II веке до н. э. Еще во времена Ханьской династии существовало государственное производство алкогольных напитков, и есть много других примеров государственных монопольных производств при следующих династиях.

Если внимательнее приглядеться к деталям, то проясняются и некоторые новые аспекты. Выясняется, например, что продукт крестьянского труда был не в личной, а в общинной собственности, что теоретически вся земля империи принадлежала императору и только ему одному. Сначала существовало что-то близкое к фамильной собственности на землю, но этот институт не развился в Китае, в формы, сравнимые с феодальным поместным владением Запада: китайское общество не сохранило систему первородства. перехода собственности к старшему сыну. Поэтому все земельное имущество должно было дробиться на участки всякий раз, когда менялся глава семьи. И еще, в китайском обществе совершенно отсутствует идея_ города-государства. Города строились преднамеренно, как узловые пункты единой административной сети, хотя впоследствии, несомненно, некоторые из них стихийно вырастали в торговые центры. Каждый город был укрепленной крепостью, которой владел принц или сам император, представленный гражданским губернатором и его военным советником. Поскольку экономическая функция в китайском обществе всегда была значительно важнее военной, не приходится удивляться тому, что гражданский губернатор был обычно более уважаемым лицом, чем военный совет­ник — начальник гарнизона. И наконец, рабы, вообще говоря, не использовались в сельскохозяйственных рабо­тах и лишь ограниченно использовались в ремесле. На протяжении многих веков рабство носило в основном домашний, можно даже сказать «патриархальный» ха­рактер.

В более поздних и высокоразвитых формах, каким мы его застаем в Танский и Сунский периоды, «азиат­ский способ производства» складывается в социальную систему, которая хотя и была «феодальной» в том смыс­ле, что большая часть богатства приобреталась в ре­зультате эксплуатации крестьянства (11), но вместе с тем носила ярко выраженный бюрократический, а не воен­но-аристократический характер. Нельзя недооценивать силу гражданской традиции в китайской истории. Импе­раторская власть осуществлялась не через иерархию имеющих поместья баронов, а через развитую и гибкую сеть гражданских служб, которая известна на Западе как «мандаринат» — институт, не использующий наслед­ственную передачу имущества и власти. Мандаринат обновлялся с каждым новым поколением, и после три­дцати лет изучения китайской культуры я могу сказать только одно: именно этот институт в значительно боль­шей степени, чем другие, помогает понять суть и смысл китайского общества. Я считаю, что как раз мандаринат делает в принципе возможным анализ того, почему «бюрократический феодализм» в Азии сначала способ­ствовал росту знания о природе и применению этого знания на пользу людям, а затем стал препятствовать подъему капитализма и современной науки, тогда как европейская форма феодализма действовала как раз наоборот, если иметь в виду разложение феодализма и становление нового, основанного на товарном производ­стве общества. Товарный способ производства, как ос­нова государственности, никогда не мог бы возникнуть в китайской цивилизации, поскольку основные концепции мандарината исключали не только Принцип наслед­ственного аристократического феодализма, но и систему ценностей богатого купечества. Накопление капитала в китайском обществе могло, конечно, иметь место, но использование капитала в промышленных частных пред­приятиях постоянно подавлялось ученой бюрократией, поскольку это была единственная форма социальной ак­тивности, которая могла бы угрожать их привилегиям. Поэтому купеческие гильдии Китая никогда не достига­ли статуса и силы купеческих гильдий в городах-госу­дарствах европейской цивилизации.

Множество фактов позволяет утверждать, что соци­ально-экономическая система средневекового Китая была во многих отношениях более рациональна, чем та же система средневековой Европы. Еще во II веке до н. э. возникла вместе с древней традиционной «рекомен­дацией выдающихся талантов» система государственных экзаменов на занятие должностей. Экзамены привели к тому, что более двух тысячелетий мандаринат поглощал все лучшие умы нации, причем такой нации, которая занимает половину континента. Это совершенно непохо­же на европейскую ситуацию, где лучшие умы не имели особой склонности появляться на свет в семьях фео­далов, и того менее — в узкой группе старших сыновей феодалов. Конечно, некоторые черты бюрократизма были и в средневековом европейском обществе, такие, как институт округов, где можно было дослужиться до генерал-губернаторского чина, а также широко распро­страненный обычай использовать епископов и духовных лиц в качестве администраторов от имени короля, но все это не идет ни в какое сравнение с тем постоянным выкачиванием административных талантов, которое было реализовано в китайской системе.

Более того, дело не ограничивалось простым выдви­жением административных талантов на соответствую­щие бюрократические посты. Конфуцианское учение пользовалось в Китае таким влиянием, что представи­тели других групп населения в значительной мере осознавали b признавали свою меньшую значимость в об­щем порядке вещей. Когда я недавно рассказывал об этом в университетской среде, мне задали интересней­ший вопрос: «Как могло случиться, что на протяжении всей китайской истории военные мирились с тезисом о собственной неполноценности по сравнению с граждан­скими властями? » Ведь, в конце концов, «власть меча» была непререкаемым аргументом в других цивилизаци­ях. Ответ, видимо, следует искать в том, что имперские дары распределялись бюрократией (13), что в Китае развит культ буквы (14), что в Китае с древних времен широ­ко распространено убеждение: меч может завоевать, но удержать завоеванное может только разум. Есть любо­пытная легенда о первом императоре династии Хань, который проявлял пренебрежение к дворцовому ритуа­лу, разработанному придворными философами, пока один из философов не заявил: «Можно завоевать импе­рию верхом на коне, но управлять империей с седла нельзя». После этого император восстановил вce обря­ды и церемонии пышного придворного этикета (15). В древ­ние времена выдающийся деятель Китая мог быть одно­временно и гражданским чиновником и военным. Но важно то, что военные чувствовали и признавали свою неполноценность; многие из них были неудачниками из среды гражданских чиновников. Конечно, и в Китае сила становилась верховным авторитетом и высшей санкцией, как и во всех обществах, но все дело в том, о какой силе идет речь, о моральной или о чисто физи­ческой? Китайцы всегда считали, что только моральная сила способна к длительному действию, и то, что завое­вано силой физической, удержать может лишь сила мо­ральная.

Одним из существенных факторов китайской жизни была высокая культура устной и письменной речи (16). Доказано, что в древнем Китае прогресс наступательно­го оружия — арбалет — зашел много дальше, чем про­гресс в защитной броне. Древность знает множество случаев, когда вооруженный арбалетом простолюдин или крестьянин убивал феодала — ситуация, мало похожая на европейскую, где рыцарь в тяжелом вооружении поль­зовался в средние века всеми преимуществами неуязви­мого человека. Возможно, что как раз сравнительная беззащитность человека заставила конфуцианство под­черкивать роль убеждения. Китайцы — это наши виги, которым «нужна не сила, а доказательства». Китайско­го крестьянина, например, трудно было силой заставить подняться на защиту границ государства по той простой причине, что он мог бы для начала пристрелить своего принца. Но когда философам, патриоты они или софи­сты, удавалось убедить крестьянина в том, что воевать за империю необходимо, тогда крестьянин шел в поход. Отсюда постоянное присутствие в классических и исто­рических китайских текстах того, что можно было бы назвать «пропагандой» (не обязательно в плохом смыс­ле) и что создает своего рода «персональное уравнение» («personal equation»), для которого историк должен дать свое собственное решение. В самом этом факте нет ничего специфически китайского, предубеждения и предвзято­сти— общемировое явление, которое можно обнаружить и у Иосифа Флавия и у Гиббона, но синологу всегда приходится держаться настороже: пропагандистские ак­центы указывают, как правило, на уязвимые места ци­вилизованного гражданина.

В этой связи интересен еще один довод, а именно тат факт, что китаец есть прежде, всего крестьянин, а не скотовод или мореплаватель (17). Скотоводство и море­плавание развивают склонности к командованию и подчинению. Ковбои или пастухи гоняют своих животных, капитаны отдают приказы команде, и пренебрежение к приказу может стоить жизни любому на корабле. Но крестьянин, если он сделал все, что положено, вынужден ждать урожая. Одна из притч китайской философской литературы высмеивает человека из царства Сун, который проявлял нетерпение и недовольство, глядя, как медленно pacтyт злаки, и принялся тянуть растения, чтобы заставить их вырасти скорее (18). Сила всегда при­знавалась малоперспективным образом действий, поэто­му именно гражданское убеждение, а не военная мощь, считалось нормальным путем ведения дел. Все сказан­ное о положении солдата по отношению к позиции гра­жданского чиновника имеет силу и для противопостав­ления: гражданский чиновник — купец. Богатство само по себе ценилось мало. Оно не имело моральной силы. Оно могло дать удобства, но не мудрость, поэтому бо­гатство в Китае сравнительно мало способствовало росту престижа. Единственной мечтой любого купече­ского сына было стать ученым, пройти имперские экза­мены и высоко подняться по бюрократической лестнице. В течение многих поколений это стремление приводило в действие всю бюрократическую систему. Я не уверен, что в наше время это стремление исчезло. Оно, видимо, живет, хотя и в новой, более высокой форме. В конце концов партийный работник, положение которого не зависит от случайностей рождения, как и в древности, равно презирает и аристократическую утонченность и меркантилизм. В каком-то смысле социализм, как дух неугнетенной справедливости, был заключен в бутылке средневекового китайского бюрократизма (19). Древние ки­тайские традиции было бы легче согласовать с будущим научным миром международного братства, чем тради­ции Европы.

Между 1920 и 1932 годами в Советском Союзе вели широкую дискуссию о том, что понимал Маркс под «азиатским способом производства», но на Западе почти не знают об этой дискуссии, поскольку ее материалы никогда не переводились. Если сохранилась хоть одна копия русских отчетов, то было бы крайне желательно издать материалы дискуссии на западных языках. У нас не было возможности изучить результаты дискус­сии, но победу, видимо, одержали те, кто возражал про­тив каких-либо отклонений от принятой последователь­ности: первобытный коммунизм — рабовладельческое общество — феодализм — капитализм — социализм. Атмо­сфера догматизма, которая преобладала в социальных науках под влиянием культа личности, несомненно, сыграла некоторую роль и в этой дискуссии (20). Сейчас появилось новое поколение авторов, которые выражают беспокойство английских марксистов по поводу того, что «феодализм» становится бессодержательным терми­ном (21). «Очевидно, — говорят они, — что социально-эконо­мическая формация, имеющая равную силу и для Руанда-Урунди и для Франции 1788 года, для Китая 1900 года и для норманнской Англии, рискует потерять ка­кое-либо специфическое содержание и стать бесполезной в научном анализе». Подразделения действительно не­обходимы. Примечательная черта этих новых работ в том, что их авторы, видимо, мало знают о взглядах Маркса и Энгельса. «Азиатский способ, — говорит один из них, — устаревший термин, который давно уже вышел из употребления» (22). И вместе с тем тот же автор весьма дельно ставит и анализирует проблему задержанного развития ряда азиатских и африканских государств и рекомендует «реабилитировать «азиатский способ» Маркса или даже несколько «способов», с тем чтобы стало возможным различение по региональным особен­ностям». Он же рекомендует термин «протофеодальный» для обозначения исходной простой формации, которая затем развивается различными путями.

Когда в современной марксистской литературе упо­минают Виттфогеля, то всегда это делается с антипа­тией. Происходит это потому, что в гитлеровский пе­риод Виттфогель эмигрировал в США, где работает до сих пор, и многие годы был активным участником ин­теллектуальной холодной войны. Те авторы, которые рассматривают его недавнюю книгу «Восточный деспо­тизм» (23) как пропагандистский выпад против прошлого и настоящего России и Китая, во многом, безусловно, правы. Виттфогель сейчас занят тем, что стремится все злоупотребления власти, идет ли речь о тоталитарном или любом другом режиме, приписать принципу бюро­кратизма. Но сам факт, что он стал противником идей, которые разделяются мною и многими другими, не ме­няет того обстоятельства, что именно Виттфогель выдви­нул когда-то эти идеи и блестяще обосновал их. Поэто­му я восхищаюсь его первой книгой и отвергаю по­следнюю. Виттфогель во многом, вероятно, утрирует и упрощает, но я все же не думаю, что его теория «гид­равлического общества» («hudraulic society») ошибочна в своем существе. Я тоже считаю, что огромный размах общественных работ (регулирование стока рек, иррига­ция, строительство каналов) имел в китайской истории и ту социальную функцию, что по ходу строительства нарушались границы отдельных феодальных и дофео­дальных владений. Это неизбежно приводило к coсpeдоточению власти в центре, то есть к возникновению над раздробленной массой «родовых» деревенских кланов (24) единого бюрократического аппарата. Я считаю, что ме­лиорация играла важную роль в становлении китайско­го феодализма именно как феодализма «бюрократиче­ского». Конечно, с точки зрения историка науки и техни­ки не имеет особого значения, в каких именно деталях китайский феодализм отличался от европейского. Важно лишь, чтобы отличие было достаточно большим (я убежден, что таким оно и было), чтобы объяснить полное подавление капитализма и науки в Китае и успешное их развитие на Западе.

Что же до бюрократии как таковой, то просто неум­но раскладывать все социальное зло у ее порога. На­против, в течение столетий бюрократия была великим инструментом социальной организации людей. Более того, и в будущих столетиях бюрократия никуда от нас не уйдет, если человечество намеренно сохраниться. Фундаментальная проблема состоит не в уничтожении, a в гуманизации бюрократий, с тем чтобы использовать лишь нужную часть ее организующей силы на благо людям. Но так или иначе бюрократия всегда будет су­ществовать. Современные общества основаны на науке и технике, и чем больше будет устанавливаться эта взаимная связь, тем более организованной и совершен­ной будет бюрократия. Неправомерно сравнивать бюро­кратическую систему, развившуюся на базе подъема науки, с любой предшествующей бюрократической систе­мой, которая когда-либо существовала. Современная наука дает нам большой арсенал средств от телефона до вычислительной машины, которые теперь и только теперь могут помочь процессу гуманизации бюрократии. В своей целевой части этот процесс во многом может ориентироваться на то, что существенными сторонами входит в конфуцианство, даосизм, раннее христианство, а также и в марксизм.

Термин «восточный деспотизм» напоминает спекуля­тивные построения французских физиократов восемна­дцатого столетия, на которых большое впечатление про­извела социально-экономическая структура Китая, ка­кой она представлялась в то время (25). Эта структура была для физиократов, конечно, «просвещенным деспо­тизмом», который им очень нравился, а не угрюмым и ужасающим плодом воображения Виттфогеля. Послед­нюю книгу Виттфогеля синологи всего мира приняли с неодобрением, поскольку в ней во многих случаях тен­денциозно подобраны факты. Нельзя, например, гово­рить о том, что в средневековом Китае не было просве­щенного общественного мнения. Напротив, ученая про­слойка и ученая бюрократия создавали весьма широкое и действенное общественное мнение. Бывали случаи, когда император мог сколько угодно приказывать, а бюрократия не подчинялась (26). Теоретически император мог считаться абсолютным правителем, но на практике его власть была ограничена традициями и обычаями, которые век за веком находились под воздействием конфуцианской интерпретации исторических текстов. Китай всегда был «однопартийным» государством, и правящей партией в стране была более двух тысячеле­тий конфуцианская партия. По моему мнению, термин «восточный деспотизм» в устах Виттфогеля не более оправдан и правомерен, чем тот же термин в устах французских физиократов; я никогда не пользуюсь этим термином. Вместе с тем есть много марксистских тер­минов, старых и новых, которые я также затрудняюсь принять. В некоторых работах, например, «идеальная государственная структура» противопоставляется «ре­альному субстрату» независимых крестьянских дере­вень. Такое противопоставление не кажется мне оправ­данным, поскольку работа государственного аппарата в своей области столь же реальна, как и работа крестья­нина на поле. Не нравится мне и термин «автономный», когда его прилагают к крестьянской общине; он, как мне представляется, верен лишь в ограниченном смыс­ле. Истина же состоит в том, что нам крайне нужно создать совершенно новую систему терминов, поскольку здесь мы имеем дело с общественными структурами, которые далеко отходят от известных на Западе форм. При разработке новой системы терминов я бы предло­жил использовать китайские корни, а не настаивать на приложении греческих и латинских корней к обществен­ным явлениям, которые резко отличаются от известных нам из собственной истории. Для бюрократии мог бы оказаться полезным термин «куанляо». Если бы у нас была более адекватная терминология, мы могли бы проанализировать и некоторые другие проблемы. Я имею в виду тот примечательный факт, что японское общество было Значительно ближе к западноевропей­скому социальному стандарту, и как раз оно оказалось более приспособленным к развитию современного капи­тализма. Сам этот факт давно уже признан историками, но в недавних исследованиях вскрывается, похоже, кон­кретный механизм, благодаря которому японское воен­но-аристократическое феодальное общество могло поро­дить капитализм, а китайское бюрократическое общест­во было не в состоянии это сделать (27).

Теперь я должен сказать нечто, хотя и не очень мно­гое, о «рабском обществе». Исходя из моего собствен­ного знакомства с китайской археологией и литерату­рой, что в данном случае имеет значение, я не склонен считать, что китайское общество, даже в периоды Шен и Чжоу, было основано на рабском труде в том самом смысле, в каком это можно применить к западным ан­тичным культурам. Здесь я, к сожалению, расхожусь с некоторыми современными китайскими учеными, на ко­торых глубокое впечатление произвела «одноколейная» гипотеза стадийного развития общества, укрепившаяся в марксистской теории за последние двадцать или три­дцать лет. Проблема все еще остается весьма спорной и требующей обсуждений; мы не можем сказать, что до­стигли определенности хотя бы в одном из ее аспектов. Несколько лет назад в Кембридже был собран симпози­ум по рабству в различных цивилизациях. В ходе об­суждений всем участникам пришлось согласиться, что реальные формы рабства в китайском обществе весьма отличаются от форм, известных в других странах. Гос­подство клана и семейного долга делает сомнительной саму возможность считать кого-нибудь в подобной ци­вилизации «свободным» в западном смысле термина. Но, с другой стороны, — и это противоречит убеждению мно­гих — трудовое рабство в Китае было весьма редким явлением (28). Фактом остается то, что ни западные синоло­ги, ни сами китайские ученые, никто пока еще не знает достаточно полно, каким был статус холопских или полухолопских групп в различные периоды китайской исто­рии, а таких резко различающихся групп было много. Здесь еще нужны глубокие исследования, но, как мне кажется, уже теперь ясно, что ни в экономической, ни в политической области трудовое рабство не было основой всего социального механизма китайского общества в том смысле, в каком рабский труд был некогда основой социальности на Западе (29).

Хотя вопрос о рабовладельческом базисе общества имеет некоторое значение лишь в тех пределах, в ко­торых он проясняет положение науки и техники в антич­ной Греции и Риме, он не так уж важен для проблемы происхождения современной науки на Западе в период позднего Ренессанса, что, собственно, и было первона­чально центральным пунктом моих исследований. Но будь такое рабство в Китае, оно наложило бы свой отпечаток на все достижения китайского общества в при­ложении знания о природе к человеческим нуждам в течение четырнадцати столетий нашей эры и четырех или пяти столетий до нашей эры. Но ничего этого нет. Разве не удивительно, что Китаю нечего показать, что шло бы в сравнение с галерами рабов в Средиземно­морье? Парус (а пользовались им весьма искусно) был универсальным движителем на всех китайских кораблях с древнейших времен. У Китая просто нет свидетельств массового применения рабочей силы, сравнимых, напри­мер, с гигантскими стройками древнего Египта. К тому же, и это тоже весьма примечательно, до сих пор не обнаружено ни единого серьезного случая отказа в Ки­тае от изобретений из-за страха перед безработицей. Если китайская рабочая сила была действительно такой огромной, какой она кажется большинству, то трудно понять, почему бы ей не проявляться время от времени в концентрированных формах. С другой стороны, для древних времен китайской культуры мы обнаруживаем множество примеров применения орудий, облегчающих человеческий труд, причем возникали эти орудия зна­чительно раньше, чем в Европе. Примером может слу­жить тачка, которую в Европе не знали до XIII века, а в Китае она известна с III века н. э., причем она опре­деленно появилась века на два раньше. Вполне может оказаться, что как бюрократический аппарат объясняет невозможность самозарождения науки современного ти­па в китайской культуре, так и отсутствие массового рабского труда может объяснить значительные дости­жения китайской культуры в развитии чистого и при­кладного знания в первые века нашей эры.

Среди европейских социологов нового поколения в настоящее время делаются серьезные попытки заново проанализировать проблему «азиатского способа про­изводства» (30). Частично это можно объяснить важно­стью подобных идей для понимания африканских об­ществ, которые сейчас возникают под названием слабо­развитых стран. Совершенно не ясно, применимы ли к этим обществам те ограниченные категории, которые считаются сегодня традиционными. Но наибольшим сти­мулом дискуссии было, пожалуй, опубликование в 1939 году в Москве работы самого Маркса, написанной в 1857—1858 годах и озаглавленной «Докапиталистические формы производства». Эта рукопись — одна из подгото­вительных работ к «Капиталу» и включена в его «Основ­ные черты критики политической экономии», сборник статей, который опубликован вторым изданием в Герма-

нии в 1952 году (31). К большому несчастью, этот текст Маркса не был известен участникам дискуссии двадцатых-тридцатых годов. Именно этот документ дает глубо­кое я систематическое изложение идей «азиатского спо­соба производства». Один из важных вопросов заклю­чается в том, считали ли Маркс и Энгельс «азиатский способ производства» чем-то качественно отличным от того или иного классически выделенного типа общества в остальных частях мира, или же они считали его только количественной модификацией одного из этих типов. Не совсем ясно, видели ли они в «азиатском способе» пере­ходную структуру (которая была бы в определенных ус­ловиях способна к долговременной стабилизации) или же рассматривали «бюрократизм» как особый, четвер­тый, фундаментальный тип общества. Был ли «азиат­ский способ производства» простой вариацией класси­ческого рабства или классического феодализма? Неко­торые китайские историки со всей определенностью говорят об «азиатском способе» как о специфической раз­новидности феодализма. Но Маркс и Энгельс иногда говорят о нем так, как если бы считали «азиатский спо­соб производства» чем-то качественно отличным и от рабского и от феодального способа производства. Возни­кает также вопрос, насколько концепция «бюрократического феодализма» применима к Америке до появле­ния Колумба или для других обществ вроде средневеко­вого Цейлона. В последние годы к этой проблеме не раз возвращался Виттфогель, но без значительных результа­тов (работ по Цейлону у него нет), а молодые социоло­ги исследуют проблему уже в другом плане (32).


Поделиться:



Популярное:

  1. I. 3. ВАКЦИНОЛОГИЯ — наука о лекарственных профилактических биопрепаратах — вакцинах
  2. Б1.В.ОД.5 МАТЕМАТИЧЕСКИЕ МЕТОДЫ В ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ
  3. Безопасность жизнедеятельности как наука
  4. Блок-модуль 1. Человек и общество
  5. Вопрос 1. Гражданское общество: понятие, структура, признаки
  6. Вопрос 1. Культура и быт народов России в ХVIII веке (просвещение и наука, архитектура, скульптура, живопись, театр).
  7. Вопрос 1. Миф, наука, философия: общее и различное.
  8. Вопрос 1. Предмет изучения МЭС. Ее связь с другими науками. Объект МЭС и ее особенности. Задачи МЭС и ее проблемы.
  9. Вопрос 1. Принадлежность моб к педагогическим наукам. Связь моб с другими науками.
  10. Вопрос 1. Теория государства и права как наука. Ее предмет и методы.
  11. Вопрос 1.5. Наука конституционного права: понятие, предмет и метод
  12. Вопрос 6. Как оценивается эффективность Государственной программы « Информационное общество» и ее результаты?


Последнее изменение этой страницы: 2016-05-29; Просмотров: 953; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.024 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь