Массовая и элитарная культура. Исторические условия и этапы становления массовой культуры. Хосе Ортега-и- Гассет – автор знаменитого эссе «Восстание масс» (1930).
Испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883—1955) принадлежит к числу более узнаваемых западных мыслителей XX века. Его идеи в области философии, истории, социологии, эстетики оказали влияние на определенные круги европейской и американской буржуазной интеллигенции. Ортега не отрицал ни содержательности, ни публичной значимости искусства; напротив, в великих произведениях прошедшего он пробовал найти образное претворение исторических судеб нации. Поддерживая авангардистские художественные опыты, он ценил в них до этого всего протест против буржуазного опошления искусства, против влияния натурализма.
В 1930 году мировую известность испанскому эссеисту Хосе Ортеге-и-Гассету приносит книга “Восстание масс” (“Rebellion de las Masas'”).
Хосе Ортегу-и-Гассета можно считать первым испанским философом (ибо
Франсиско Суарес (1548-1617) писал на латыни, а Мигель де Унамуно (1864-
1936) не преследовал снискания философских лавров). Хосе Ортега-и-Гассет (9 мая 1883 – 18 октября 1955) появился в семье известного журналиста и депутата испанского парламента Ортеги-и-Мунийа. Обучаясь в институте отцов- иезуитов Miroflores del Palo (Малага), Ортега в совершенстве овладел латынью и древнегреческим. В 1904 году он окончил Центральный институт зашитой собственных докторских тезисов “El Milenario” (“Тысячелетний”). наиблежайшие семь лет он проводит в институтах Германии (в основном, в Марбургском).
По возвращении в Испанию он получает назначение в Мадридский институт, где в течение двадцати пяти лет возглавляет кафедру метафизики на факультете философии и языка Мадридского института, сразу занимаясь издательской и политической деятельностью в рядах антимонархической, а позже антифашистской интеллигенции.
В 1923 г. Ортега основал либеральный журнальчик “Reviste de Occidente”
(“Западный журнал”). Будучи политически ангажированным мыслителем, он ведет интеллектуальную оппозицию в годы диктатуры Примо де Риверы (1923-1930), играется немаловажную роль в свержении короля Альфонсо XIII, избирается гражданским губернатором Мадрида, почему и оказывается вынужденным покинуть страну с началом гражданской войны. С 1936 и по 1948 г. Философ находился в эмиграции в Германии, Аргентине и Португалии, проникшись идеями европеизма.
По возвращении в 1948 г. В Мадрид вместе с Хуаном Мариасом создает гуманитарный институт, где также занялся преподавательской деятельностью.
Как уже сказано выше, мировую известность принесло Ортеге “Восстание масс”, хотя он известен в азработано как автор множества очерков и эссе по культуре и искусству (“Дегуманизация искусства”, “Искусство в реальном и прошлом”, “Идеи и верования”, “Две главные метафоры” и т.Д.) “Восстание” же посвящено той тревожной европейской публичной ситуации, которая сложилась к 20-м – 30-м годам XX в.
Оценивая итоги прошедшего столетия, философ считает, что последний век принес человечеству большие плодотворные завоевания. Главными из них были победа политической демократии и парламентаризма, а также невиданное ни в одну из прошедших эпох мировой истории развития техники. Но в начале XX века со всей очевидностью обнаружилось, что он создает новенькую, несходную с XIX веком историческую ситуацию, резко хорошую и от всех прежних веков мировой истории.
более наглядный и очевидный показатель происшедшего исторического сдвига усматривается в большом увеличении массы людей. Ведь прошедший век не лишь способствовал развитию науки и техники, но и в несколько раз увеличил популяция планеты, в особенности огромных городов. Но совместно с тем, создав новейшие, практически бескрайние источники богатства и удобства, он дал большой массе людей чувство легкости жизни, лишил её нравственной требовательности к себе, чувства ответственности перед реальным и будущим, уважения к труду и обычным нормам публичной морали. Этот исторический парадокс X.
Ортега-и-Гассет называет “восстание масс”.
нужно отметить, что Ортега в собственном «Восстание масс» не ведет речь об упадке западной цивилизации. Более того, он подчеркивает, что само понятие
“упадка” основано на сравнении; в таком случае, упадочной эрой Ортега дает считать такую эру, которая предпочитает прошедшее настоящему и будущему. Отсюда его вывод: “…эпоха, которая настоящее предпочитает прошлому, никак не может считаться упадочной. К этому и шел весь мой экскурс об “уровне эпохи”. В наше время жизнь имеет – и чувствует в себе – больший размах, чем когда бы то ни было. Как же она могла бы ощущать себя на вреде? Напротив, конкретно потому, что она ощущает себя сильнее,
“живее” всех прошлых эпох, она растеряла всякое уважение, всякое внимание к прошлому. Таковым образом, мы в первый раз встречаем в истории эру, которая начисто отказывается от всякого наследства, не признает никаких образцов и норм, оставленных нам прошедшим, и, являясь преемницей многовековой непрерывной эволюции, представляется нам увертюрой, утренней зарей, детством”[1].
не считая того, существует лишь один вид упадка – убывание жизненной силы; и существует он только тогда, когда мы его ощущаем. Конкретно поэтому он подробно разглядывает вопрос о том, что ранее социологами упускалось из виду: как сознает либо чувствует эра свою жизненную силу. Из данной предпосылки разумеется следует, что характерной чертой современного общества стала его странноватая уверенность в том, что оно выше всех прошлых эпох, “его полное пренебрежение ко всему прошлому, непризнание классических и нормативных эпох, чувство начала новой жизни, превосходящей все прежнее и независящей от прошлого”[2].
но при всем этом одной из характерных черт общества стала растерянность, безрассудное и непонятное метание его во времени и культуре:
“…наш век глубоко уверен в собственных творческих способностях, но при этом не знает, что ему творить. Владелец всего мира, он не владелец самому себе. Он растерян посреди изобилия. Владея большими средствами, большими знаниями, большей техникой, чем все предыдущие эры, наш век ведет себя, как самый убогий из всех; плывет по течению. Отсюда эта странноватая двойственность: всемогущество и неуверенность, уживающиеся в душе поколения…”[3].
Я избрал эту тему, потому что этот автор вызвал у меня энтузиазм, я редко сталкивался с испанской философией, мне было интересно узнать его рассуждения о жизни и людях. Я прочитал, что Хосе Ортега-и-Гассет философ, чьим даром было не навязывать Мысль, но – будить её. Философ, значимая и наилучшая часть творческого наследия которого представляет собой, по словам критиков, «художественные очерки, где философия растворена, как кислород, в воздухе и воде». Его произведения требуют от читателей не соглашаться, но – спорить и мыслить.
Я поставил перед собой мишень проанализировать работу Хосе Ортега-и-Гассета
«Восстание масс». Точнее разглядеть парадокс масс и массового человека.
II Хосе Ортего-и-Гассет «Восстание масс»
Глава I Массы, Массовое сознание и история его исследования
§1. Массовое сознание и история его исследования
Массовое сознание — один из видов публичного сознания, более настоящая форма его практического существования и воплощения. Это особенный, специфичный вид публичного сознания, свойственный значимым неструктурированным множествам люаз («массам»). Массовое сознание определяется как совпадение в какой-то момент (совмещение либо пересечение) главных и более важных компонентов сознания огромного числа очень разнообразных «классических» групп общества (огромных и малых), но несводимый к ним. Это новое качество, возникающее из совпадения отдельных фрагментов психологии деструктурированных по каким-то причинам
«классических» групп. В силу недостаточной специфичности источников собственного появления и неопределенности самого собственного носителя, массовое сознание в основном носит обыденный характер.
История исследования массового сознания довольно сложна и противоречива неувязка настоящего «массового сознания» и его особенного носителя, «массового человека», возникает в жизни, а потом и в науке на рубеже XVIII — XIX веков. До XVIII века включительно господствовали концепции, утверждавшие, что общество представляет из себя скопление автономных индивидов, каждый из которых действует без помощи других, руководствуясь только своим разумом и чувствами.
Хотя подспудно массовизация публичного сознания начиналась и ранее, до определенного времени она носила довольно локальный характер. Реально, это было связано просто с недостаточной плотностью расселения людей — нереально следить действительное «массовое» сознание в обществе, популяция которого расселено только по небольшим деревенькам и феодам. Отдельные вспышки хотя бы относительно массовой психологии стали наблюдаться по мере разрастания средневековых городов. «Из-за неизменных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало разум и чувства, средневековая жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявляющиеся то в неожиданных взрывах грубой необузданности и звериной жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города»3.
но это были только предварительные формы, начало массовизации. Прав А.Я.
Гуревич: «Конечно, если мы станем находить в высказываниях ведущих теологов и философов Средневековья непосредственное выражение массового сознания и вознамеримся по ним судить о настроениях и воззрениях «среднего человека», мы впадем в глубочайшее заблуждение. Ни само обществ»), ни его тогдашние
«теоретические представители» не могли осознать и сконструировать реальное состояние психологии населения.» Хотя конкретно тогда массовое сознание, отличавшееся особым доминированием Иррациональных форм, с большой силой уже проявлялось в настоящей политике.
Без сомнения тот либо другой элемент страсти присущ и современной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают сейчас еще больше препятствий: сложный механизм публичной жизни сотнями способов удерживает страсть в твердых границах. В XV в. Внезапные эффекты вторгаются в политическую жизнь в таковых масштабах, что полезность и разум все время отодвигаются в сторону. Но вплоть до конца XVIII века все эти эффекты носят довольно частной, локальный характер.
На рубежу XVIII—XIX веков ситуация поменялась кардинально. Промышленная революция и начавшаяся урбанизация привели к появлению массовых профессий и, соответственно, к массовому распространению ограниченного числа образов жизни. Понижение доли ремесленничества и нарастающее укрупнение производства безизбежно вели к деиндивидуализации человека, к типизации его психики, сознания и поведения. Разрастание больших городов и усиление передвижения в них людей из аграрных провинций с различных концов той либо другой страны, а тотчас и сопредельных государств, вели к смешению национально-этнических групп, равномерно размывая психологические границы меж ними. В то же время, огромные социально-профессиоцальные группы еще лишь формировались.
Соответственно, шла стихийная крупномасштабная социальная реформа, начальный этап которой как раз и характеризовался деструктуризацией привычных психологических типов и появлением новейших, еще неструктурированных, и потому размытых «неклассических» форм публичного сознания. Так стало естественным появление принципиально нового явления, которым, соответственно, и занялась наука.
Формально словосочетание «массовое сознание» стало встречаться в научной литературе начиная с середины XIX века. В особенности, оно распространилось к концу данного столетия, хотя носило еще описательный, быстрее образный характер, в основном только подчеркивая масштабы проявлявшихся психологических явлений. До этого вообще преобладало обобщенное понятие психологии масс. Считающиеся классическими труды Г.Тарда, Г.Лебона,
Ш.Сигеле и В.МакДугала, появившиеся на рубеже XIX-XX веков и посвященные отдельным конкретным проявлениям психологии масс (до этого всего, психологии толпы), носили общесоциологический и, быстрее, научно-публицистический, чем аналитический характер.
Более либо менее определенное употребление понятия «массовое сознание» в качестве специального научного термина началось только в 20-30-е гг. XX столетия, хотя и тогда это длительное время оставалось на уровне беглых упоминаний и несопоставимых меж собой, очень многообразных трактовок.
потом вообще наступила серьезная пауза в исследованиях. В западной науке это определялось тем, что массовая психология как такая стала исчезать: общество структурировалось, а культ «свободного индивида» предопределял доминирование индивидуальной психологии. Массы как бы «рассыпались». С исчезновением же парадокса пропали и пробы его исследования.
В итоге, западные исследователи не смогли договориться о смысле центрального понятия «массы», лежащего в базе исследования массового сознания. По оценке Д.Белла, в западной науке сложилось, как минимум, пять разных его интерпретаций. В одних вариантах под массой понималось
«недифференцированаз множество», типа совсем гетерогенной аудитории средств массовой информации в противовес другим, более гомогенным сегментам общества (Г.Блумер). В остальных случаях— «суждение некомпетентных», низкое качество современной цивилизации, являющееся результатом ослабления руководящих позиций просвещенной элиты (Х.Ортега-и-Гасет). В третьих —
«механизированное общество», в котором человек является придатком машины, дегуманизированным элементом «суммы социальных технологий» (Ф.Г. Юнгер). В четвертых, «бюрократическое общество», отличающееся обширно расчлененной организацией, в которой принятие решений допускается только на высших этажах иерархии (Г. Зиммель, М. Вебер, К. Манн-гейм). В пятых, —
«толпа», общество, характеризующееся отсутствием различий, однообразием, бесцельностью, отчуждением, недочетом интеграции (Э. Ледерер, X. Арендт).
В русской науке сложилось другое, хотя отчасти и аналогичное положение.
Структурирование общества по социально-классовому основанию привело к абсолютизации роли классовой психологии. Она подменила собой и массовое, и личное сознание. Соответственно, и тут массовая психология как такая исчезла — по крайней мере, из поля зрения исследователей.
Во второй половине 60-х гг. XX столетия данное понятие пережило своеобразное второе рождение в русском обществознании, хотя это был кратковременный период. Только начиная со второй половины 80-х гг. Можно отметить новый прилив исследовательского энтузиазма к массовому сознанию. Но до сих пор недостаточное внимание к данному парадоксу разъясняется как минимум двумя причинами. Во-первых, конкретные трудности исследования массового сознания. Они соединены с самой его природой и качествами, плохо поддающимися фиксации и описанию, что делает их трудноуловимыми с точки зрения серьезных операциональных определений. Во-вторых, трудности субъективного характера, до этого всего в отечественной науке, до сих пор соединены с доминированием догматизированных социально-классовых представлений, а также недостаточной азработаностью терминологического аппарата, что продолжает сказываться.
В итоге, как в забугорной, так и отечественной научной литературе, посвященной разным сторонам явления массовизации психики и массовой психологии в целом, до сих пор нет больших работ, в которых специально рассматривалась бы психология массового сознания. Бытующие сейчас в науке взоры можно объединить в два главных варианта.
С одной стороны, массовое сознание — конкретный вариант, ипостась публичного сознания, заметно проявляющаяся только в бурные, динамичные периоды развития общества. В такие периоды у общества традиционно нет энтузиазма к научным исследованиям. В обыденные же, постоянные периоды развития массовое сознание работает на не достаточно заметном, обыденном уровне. При этом значительно, что оно может сразу включать в себя отдельные составляющие различных типов сознания. К примеру, сознание классических групп социально-профессионального характера, составляющих собой социальную структуру общества (что традиционно имеет приоритетный характер и в первую очередь фиксируется теоретиками). Может оно включать и некие другие типы сознания, присущие специфическим множествам индивидов, объединяющим представителей разных групп, но, в то же время, не имеющим отчетливо группового характера. Традиционно это фигурирует как обыденное сознание, не имеющее четкой социальной отнесенности — к примеру, «сознание» очереди за дефицитным продуктом в условиях «развитого социалистического общества».
Согласно данной точки зрения, проявления массового сознания носят в значимой мере случайный, побочный характер и выступают в качестве признаков временного, несущественного стихийного варианта развития.
С другой стороны, массовое сознание рассматривается как довольно самостоятельный парадокс. Тогда это сознание вполне определенного общественного носителя («массы»). Оно сосуществует в обществе наряду с сознанием классических групп. Возникает оно как отражение, переживание и осознание работающих в значимых социальных масштабах событий, в том либо ином отношении общих для членов различных социальных групп, оказывающихся тем самым в сходных жизненных условиях, и уравнивающих их в том либо ином плане. Согласно данной логике, массовое сознание оказывается более глубинным образованием, отражением реальности «первичного порядка», которое только позже обретает нужные психологические признаки социальной определенности.
§2. История и предпосылки парадокса масс, массы и элита.
Исследую вопрос возникновения парадокса масс, Ортега подробно анализирует европейскую историю. Так он равномерно приходит к выводу, что массовое общество и поведение – закономерный итог развития западной цивилизации.
фактически примеров массового поведения даже в старой истории много. Даже город с самого начала сам по себе был местом сборища масс. Начинался он с пустого места – с площади, рынка, агоры в Греции, форума в Риме; все остальное – было только придатком, нужным для ограждения данной пустоты.
начальный “полис” был не скоплением жилых домов, а до этого всего местом народных собраний, то есть особым пространством для выполнения публичных функций. “Город не появился, подобно хижине либо дому, чтоб укрыться от непогоды выращивать детей и для иных личных и семейных дел.
Город предназначен для вершения дел общественных”[4]. Характерный пример массового поведения в Риме – бои гладиаторов, собиравшие большие толпы людей, желавших поглядеть на эти “экстремальные” побоища (бои, говоря современным языком социологии, стали предметом “престижного потребления”).
Рассматривая предтечи современной цивилизации, Ортега утверждает, что в базе её лежит XIX век, фуррор которого слагается из двух больших частей: либеральной демократии и техники. Все это заключается в одном слове “цивилизация”, смысл которого раскрывается в его происхождении от слова civis – то есть гражданин, член общества. Все заслуги цивилизации тогда служат тому, чтоб сделать общественную жизнь может быть более легкой и приятной. Если мы вдумаемся в эти главные элементы цивилизации, мы заметим, что у них одна и та же база – спонтанное и все растущее желание каждого гражданина считаться со всеми остальными.
Хосе Ортега изучит в динамике изменение представлений усредненного человека о жизни и её благах. Человек XIX века чувствовал в жизни растущее общее материальное улучшение. Никогда ранее до этого средний человек не решал собственных экономических заморочек с таковой легкостью. Наследственные богачи относительно беднели, индустриальные рабочие обращались в пролетариев, а люди среднего калибра с каждым днем расширяли свой экономический горизонт.
Каждый день вносил что-то новое и обогащал жизненный эталон. С каждым днем положение укреплялось, независимость росла. То, что ранее числилось бы особой милостью судьбы и вызывало умиленную благодарность, стало рассматриваться как законное благо, за которое не благодарят, которого требуют.
таковая свободная нестесненная жизнь неминуемо обязана была вызвать “в средних душах” чувство, которое можно охарактеризовать как освобождение от бремени, от всех помех и ограничений. В прошлые же времена таковая свобода жизни была полностью недоступна для обычных людей. Напротив, для них жизнь была постоянно тяжелым бременем, физическим и экономическим. С самого рождения они были окружены запретами и препятствиями, им оставалось одно – страдать, вытерпеть и приспособляться.
Еще разительнее эта перемена проявилась в области правовой и моральной.
Начиная со второй половины девятнадцатого века, средний человек уже был свободен от социальных перегородок. Заурядный человек привык обдумывать, что все люди равны в собственных правах.
XIX век стал по существу революционным, но не потому, что он стал известен бессчетными потрясениями, а потому, что он поставил заурядного человека, то есть большие социальные массы, в совсем новейшие жизненные условия, радикально противоположные прежним.
Тот факт, что весь парадокс вполне возможно вызван лишь только развитием либеральной демократии, приводит Ортегу к следующим выводам:
1. либеральная демократия, снабженная творческой техникой, представляет собою наивысшую из всех узнаваемых нам форм публичной жизни;
2. если эта форма и не наилучшая из всех вероятных, то любая наилучшая будет построена на тех же принципах;
3. возврат к форме низшей, чем форма XIX века, был бы для общества самоубийством.
Отсюда следует неутешительный вывод: “…мы обязаны сейчас обратиться против
XIX века. Если он в неких отношениях оказался исключительным и несравненным, то он столь же, разумеется, страдал коренными пороками, так как он создал новенькую породу людей – мятежного “человека массы”. Сейчас эти восставшие массы угрожают тем самым принципам, которым они должны жизнью.
Если эта порода людей будет хозяйничать в Европе, через каких-нибудь 30 лет
Европа вернется к варварству. Наш правовой строй и вся наша техника исчезнут с лица земли так же просто, как и многие заслуги былых веков и культур…”[5].
Ортега развивает мысль о том, что современное общество и его культура поражены тяжеленной болезнью – засильем бездуховного, лишенного каких-или стремлений человека-обывателя, навязывающего свой стиль жизни целым государствам. В критике этого ощущаемого многими философами явления Ортега идет вслед за Ницше, Шпенглером и другими культурологами.
По Ортеге, обезличенная “масса” – скопище посредственностей, - заместо того, чтоб следовать рекомендациям естественного “элитарного” меньшинства, поднимается против него, вытесняет “элиту” из обычных для нее областей
– политики и культуры, что в конечном счете приводит ко всем публичным бедам нашего века.
Вопреки обычному мнению, Ортега дает другое определение человека элиты: он
“проводит жизнь в служении. Жизнь не имеет для него энтузиазма, если он не может предназначить её чему-то высокому. Его служение – не внешнее принуждение, не гнет, а внутренняя потребность. Когда возможность служения исчезает, он чувствует беспокойство, ищет нового задания, более сложного, более сурового и ответственного. Это жизнь, подчиненная самодисциплине – достойная, благородная жизнь. Отличительная черта благородства – не права, не привилегии, а обязанности, требования к самому себе”[6]. Благородная жизнь для Ортеги значит жизнь напряженную, постоянно готовую к новым, высшим достижениям. Он противопоставляет благородную жизнь обыкновенной, косной жизни, которая “замыкается сама в себе, осужденная на perpetuum mobile – вечное движение на одном месте, - пока какая-нибудь внешняя сила не выведет её из этого состояния”[7].
Но при этом взоры Ортеги-и-Гассета отнюдь не следует уподоблять марксистскому учению о “революционных массах”, делающих историю. Для испанского философа человек “массы” – это не обездоленный и эксплуатируемый труженик, готовый к революционному подвигу, а до этого всего средний индивидум,
“всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а чувствует таковым же, “как и все”, и не лишь не удручен, но и доволен своей неотличимостью”[8]. Будучи неспособным к критическому мышлению,
“массовый” человек бездумно усваивает “ту мешанину прописных истин, несвязных мыслей и просто словесного мусора, что скопилась в нем по воле варианта, и навязывает её везде и всюду, действуя по простоте душевной, а потому без ужаса и упрека”[9]. такового типа существо в силу собственной личной пассивности и самодовольства в условиях относительного благополучия может принадлежать к хоть какому социальному слою от аристократа крови до обычного рабочего и даже “люмпена”, когда речь идет о “богатых” обществах. Заместо марксистского деления людей на “эксплуататоров” и “эксплуатируемых” Ортега, исходя из самой типологии человеческой личности, говорит о том, что
“радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто просит от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто не просит ничего и для кого жить – это плыть по течению, оставаясь таковым, какой ни на есть, и не силясь перерасти себя”[10].
Глава II Массовый человек и его отношение к государству
§1. главные черты массового человека.
Изучая психическую структуру нового “человека массы” с точки зрения социологии, Ортега находит в нем следующие главные черты:
. врожденную, глубокую уверенность в том, что жизнь легка, изобильна, в ней нет катастрофических ограничений; вследствие чего заурядный человек проникнут чувством победы и власти;
. чувства эти побуждают его к самоутверждению, к полной удовлетворенности своим моральным и интеллектуальным багажом.
Самодовольство ведет к тому, что он не признает никакого внешнего авторитета, никого не слушается, не допускает критики собственных мнений и ни с кем не считается. Внутреннее чувство собственной силы побуждает его постоянно выказывать свое превосходство; он ведет себя так, как будто он и ему подобные – одни на свете, а поэтому
. он лезет во все, навязывая свое пошлое мировоззрение, не считаясь ни с кем и ни с чем, то есть – следуя принципу “прямого действия”.
В базе восстания масс, подчеркивает Ортега, лежит замкнутость души массового человека. Дело в том, что человек массы считает себя совершенным, он никогда не сомневается в собственном совершенстве, его вера в себя поистине подобна райской вере. Замкнутость души лишает его способности познать свое несовершенство, так как единственный путь к этому познанию – сравнение себя с другими; но тогда он обязан хоть на миг выйти за свои пределы, переселиться в собственного близкого. Душа заурядного человека неспособна к таковым упражнениям. “Мы стоим тут перед тем самым различием, которое испокон веков отделяет глупцов от мудрецов. Умный знает, как просто сделать глупость, он постоянно настороже, и в этом его разум. Глупый не сомневается в себе; он считает себя хитрейшим из людей, отсюда завидное спокойствие, с каким он пребывает в глупости. Подобно насекомым, которых никак не выкурить из щелей, глупца нельзя высвободить от глупости, вывести хоть на минуту из ослепления, сделать так, чтоб он сравнил свои убогие шаблоны со взорами остальных людей. Глупость пожизненна и неизлечима. Вот почему Анатоль Франс произнёс, что глупец еще ужаснее мерзавца. Мерзавец время от времени отдыхает, глупец
– никогда”[11].
но человек массы совершенно неглуп. Напротив, он вправду еще умнее, еще способнее, чем все его предки. Но эти способности ему не впрок: сознавая, что он владеет ими, он еще больше замкнулся в себе и не пользуется ими. Он раз и навсегда усвоил набор общих мест, предрассудков, обрывков мыслей и пустых слов, случаем нагроможденных в памяти, и с развязностью, которую можно оправдать лишь наивностью, пользуется ими постоянно и везде. Это явление Ортега назвал в первой главе Восстания
“знамением нашего времени: не в том беда, что заурядный человек считает себя незаурядным и даже выше остальных, а в том, что он провозглашает и утверждает право на заурядность и самое заурядность возводит в право”[12].
§2. правительство как высшая угроза.
Ортега пишет, что действовать самовольно значит для массы восставать против собственного предназначения, а поскольку только этим она и занята, он говорит о восстании масс. В конце концов, единственное, что вправду и по праву можно считать восстанием, - это восстание против себя, неприятие судьбы. И когда массы торжествуют, торжествует и насилие, становясь единственным доводом и единственной доктриной. Он давно уж отмечал, что насилие стало бытом. Сейчас оно достигло апогея, и это обнадеживает, поскольку обязан же начаться спад. Сейчас насилие – это риторика века, и его уже прибирают к рукам пустомели.
потом Ортега переходит к наихудшей из угроз, грозящей европейской цивилизации. Как и все остальные опасности, она рождена самой цивилизацией и, больше того, составляет её славу. Это современное для
Хосе правительство. Он пишет: « В наши дни правительство стало чудовищной машиной немыслимых возможностей, которая действует фантастически точно и оперативно. Это средоточие общества, и довольно нажатия клавиши, чтоб огромные рычаги молниеносно обработали каждую пядь общественного тела.
Современное правительство – самый явный и наглядный продукт цивилизации. И отношение к нему массового человека проливает свет на многое. Он гордится государством и знает, что конкретно оно гарантирует ему жизнь, но не сознает, что это творение человеческих рук, что оно создано определенными людьми и держится на определенных человеческих ценностях, которые сейчас есть, а завтра могут улетучиться. С другой стороны, массовый человек видит в государстве безликую силу, а поскольку и себя чувствует безликим, то считает его своим. И если в жизни страны возникнут какие-или трудности, конфликты, трудности, массовый человек постарается, чтоб власти немедленно вмешались и взяли заботу на себя, употребив на это, все свои безотказные и неограниченные средства.
тут-то и подстерегает цивилизацию основная опасность - полностью огосударствленная жизнь, экспансия власти, поглощение государством всякой социальной самостоятельности - словом, удушение творческих начал истории, которыми в конечном счете держатся, питаются и движутся людские судьбы»[13]. Я считаю, что это наблюдается и сейчас, и не лишь в европейских странах, но и нашей.
Хосе пишет: «Масса говорит: «Государство – это я» – и жестоко ошибается.
правительство идентично массе только в том смысле, в каком Икс идентичен
Игреку, поскольку никто из них не Зет. Современное правительство и массу роднит только их безликость и безымянность. Но массовый человек уверен, что он-то и есть правительство, и не упустит варианта под хоть каким предлогом двинуть рычаги, чтоб раздавить какое бы то ни было творческое меньшинство, которое раздражает его постоянно и всюду, будь то политика, наука либо создание.
Кончится это плачевно. Правительство удушит совсем всякую социальную самодеятельность, и никакие новейшие семечки уже не взойдут.
Общество вынудят жить для страны, человека - для гос машины. И поскольку это всего только машина, исправность и состояние которой зависят от живой силы окружения, в конце концов правительство, высосав из общества все соки, выдохнется, зачахнет и умрет самой мертвенной из смертей - ржавой гибелью механизма.»[14]
Даже сейчас диктат страны – это апогей насилия и прямого деяния, возведенных в норму. Масса действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм страны.
III Заключение
В испанской философии XX века Ортеге неоспоримо принадлежит место не
«первого посреди равных», а первого философа в своем смысле слова. Его учение оказало большущее влияние на весь испаноязычный мир и остальных мыслителей Европы.
Ортего указывает нам, что XX век со всей очевидностью создает новенькую, несходную с XIX веком историческую ситуацию, резко хорошую всех прежних веков мировой истории.
более наглядный и очевидный показатель происшедшего исторического сдвига усматривается в большом увеличении массы людей. Ведь прошедший век не лишь способствовал развитию науки и техники, но и в несколько раз увеличил популяция планеты, в особенности огромных городов. Но совместно с тем, создав новейшие, практически бескрайние источники богатства и удобства, он дал большой массе людей чувство легкости жизни, лишил её нравственной требовательности к себе, чувства ответственности перед реальным и будущим, уважения к труду и обычным нормам публичной морали. Этот исторический парадокс X.
Ортега-и-Гассет называет “восстание масс”.
Характерной чертой современного общества, считает он, стала его странноватая уверенность в том, что оно выше всех прошлых эпох. Так же одной из характерных черт общества стала растерянность, безрассудное и непонятное метание его во времени и культуре.
Он пишет, что XIX век стал по существу революционным, но не потому, что он стал известен бессчетными потрясениями, а потому, что он поставил заурядного человека, то есть большие социальные массы, в совсем новейшие жизненные условия, радикально противоположные прежним.
Ортега развивает мысль о том, что современное общество и его культура поражены тяжеленной болезнью – засильем бездуховного, лишенного каких-или стремлений человека-обывателя, навязывающего свой стиль жизни целым государствам.
взоры Ортеги-и-Гассета отнюдь не следует уподоблять марксистскому учению о “революционных массах”, делающих историю. Для испанского философа человек
“массы” – это не обездоленный и эксплуатируемый труженик, готовый к революционному подвигу, а до этого всего средний индивидум, “всякий и каждый, кто ни в добре, ни в зле не мерит себя особой мерой, а чувствует таковым же,
“как и все”, и не лишь не удручен, но и доволен своей неотличимостью”
В базе восстания масс, подчеркивает Ортега, лежит замкнутость души массового человека. Дело в том, что человек массы считает себя совершенным, он никогда не сомневается в собственном совершенстве, его вера в себя поистине подобна райской вере. Замкнутость души лишает его способности познать свое несовершенство, так как единственный путь к этому познанию – сравнение себя с другими; но тогда он обязан хоть на миг выйти за свои пределы, переселиться в собственного близкого. Но человек массы совершенно неглуп.
напротив, он вправду еще умнее, еще способнее, чем все его предки. Но эти способности ему не впрок: сознавая, что он владеет ими, он еще больше замкнулся в себе и не пользуется ими.
Ортего говорит о наихудшей из угроз, грозящей европейской цивилизации. Как и все остальные опасности, она рождена самой цивилизацией и, больше того, составляет её славу. Это современное для
Хосе правительство. Он пишет: « В наши дни правительство стало чудовищной машиной немыслимых возможностей, которая действует фантастически точно и оперативно. Это средоточие общества, и довольно нажатия клавиши, чтоб огромные рычаги молниеносно обработали каждую пядь общественного тела.»
Даже сейчас диктат страны – это апогей насилия и прямого деяния, возведенных в норму. Масса действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм страны.
Написанное под впечатлением первой мировой войны и накануне второй эссе
Ортеги “Восстание масс” стало рассматриваться как пророческое, чему способствовали и следующие действия: появление таковых примеров социальной
“патологии”, как фашизм, нацизм и сталинизм с их массовым конформизмом, ненавистью к гуманистическому наследию прошедшего, безудержным самовосхвалением и внедрением более простых наклонностей человеческой природы. В последствии «Восстания масс» многими читателями был воспринят как пророчество грядущей катастрофы Запада.
Популярное:
