Лекция № 15. Литературный язык

§ 1. Понятие литературного языка

§ 2. Норма и узус

Понятие литературного языка

Литературный язык нельзя отождествлять с языком литературы. Литературным языком называется обработанная форма национального языка, письменно закрепленная и общепринятая для всех его носителей в качестве образцового. Исторически литературный язык представляет собой комбинацию живой разговорной речи и письменных текстов, авторы которых признаются наиболее авторитетными. Слово литературный в составном термине напоминает о том, что в России эталонной традиционно признавалась речь писателей. Помимо церковнославянского языка, именно на базе художественных текстов лучших мастеров слова сформировался канон русского литературного языка. Примечательно, что А.С. Пушкин находил речь церковных женщин наиболее благоприятным материалом для установления общенациональных языковых норм: «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава Богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альфиери[161] изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком»[162].

Представителю русской культуры кажется естественным, что образцовый язык вырабатывают писатели. Однако это, скорее, ее специфика, чем языковая и культурная универсалия. Другие литературные языки складывались под воздействием иных языковых стихий. В Японии, где официальные документы выше в иерархии жанров, чем поэзия и проза, литературный язык хёдзюнго никогда не был языком художественной литературы по преимуществу. Его и называют не литературный, а стандартный[163].

Английский литературный язык, в основу которого лег лондонский диалект, начал формироваться под влиянием произведений Дж. Чосера (1340-1400), позже В. Шекспира (1564-1616). Но в дальнейшем английский языковой стандарт[164] совершенствовался в гораздо более сухом языковом климате: «Общенациональный язык формировалсяи развивался не столько в художественной литературе…, сколько в политических и научных трактатах»[165]. Английские проекты по созданию Национальной Академии для выработки языковых норм не включали в нее писателей. Интересно, что с этим были вполне согласны ведущие английские мастера художественного слова. Д. Дефо (1660-1731) в «Эссе о Проектах» (1697) определял состав Академии следующим составом: 12 представителей знати, 12 – из хорошего общества и 12 – люди любых сословий, совершивших что-нибудь выдающееся. Он надеялся, что не писатели будут образцом для Академии, а, наоборот, она будет «исправлять причуды писателей». Дж. Свифт (1667-1745) считал, что к участию в академической комиссии надо привлечь всех «наиболее квалифицированных для данной работы, невзирая на их положение, партийные симпатии или профессию»[166].

Стереотипное представление о Франции включает мнение о романтичности французов и поэтичности их языка. Непрофессиональный лингвист Э.П. Свадост-Истомин, в течение 30 лет занимавшийся сравнением языков мира, писал: «Так, русский язык дает, в частности, богатые возможности для художественных произведений, для поэзии. Он гораздо более приспособлен для стихов, чем английский, немецкий и даже французский: он гибче их синтаксически, в нем больше данных для многообразия ритмики и рифм»[167]. Здесь все правильно, кроме даже. Французский язык, с его «мертвым синтаксисом» (о. Павел Флоренский) и фиксированным ударением, заведомо уступает русскому в плане поэтических возможностей. А.С. Пушкин определенно утверждал: «Как материал словесности, язык славяно-русский имеет неоспоримое преимущество пред всеми европейскими…»[168]. С ним согласны многие иностранцы, в том числе французы. Тонкий знаток славянской культуры П. Мериме писал: «Русский язык – язык, созданный для поэзии, он необычайно богат и примечателен главным образом тонкостью оттенков»[169].

Характерно, что Пушкин, посылая прошение на имя Александра I, сознательно выбирает французский язык: «Пишу по франц. потому что языкъ этотъ дЂловой и мнЂ болЂе по перу». И тут же оговаривается: «…Если покажется это непристойным то можно перевести…»[170]. Для билингва[171], в совершенстве владеющего обоими языками, а именно такими были представители русского дворянства в ХIХ в., понятно, какой из них удобнее использовать в определенных случаях. «Прозаический», как назвал Пушкин французский язык[172], более приспособлен к практическим нуждам, деловому письму, русский – к поэтическому творчеству, личностно-интимному общению. Л.Н. Толстой в черновом варианте «Детства» отметил: «Когда хочешь говорить по душе, ни одного французского слова в голову нейдет, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое дело»[173].

Немецкий литературный язык – из Лютеровой Библии, в основу которой первый протестант, скрывавшийся от преследования католиков у саксонского курфюрста, положил живую разговорную речь и деловой язык саксонских канцелярий. Неожиданным кажется его выбор авторитетных респондентов из народа. М. Лютер ориентировался на нормы тех слоев населения, чью речь русские отнюдь не считают образцовой. Лютер призывал «глядеть в харю» («aufs Maul sehen») немецкой домохозяйке, уличному мальчишке и рыночному торговцу.

Литературный язык характеризуется четырьмя основными взаимосвязанными признаками: 1) нормативность; 2) кодифицированность (кодификация < кодекс ‘законодательство; сборник нормативных документов’); 3) общеобязательность; 4) общераспространенность и полифункциональность. К этому минимуму можно добавить признаки, непосредственно с ним связанные. Литературный язык имеет письменную и устную форму бытования. Его характеризуют наддиалектный характер, образцовость, обработанность, наличие различных средств для описания одной и той же ситуации.

Итак, литературный язык нормативен (1), закреплен в словарях и грамматиках (2), имеет обязательный характер (3), повсеместное распространение и представлен рядом своих разновидностей – функциональными стилями (4).

Норма и узус

Норма – такое использование ресурсов языка, которое признается образцовым. Норма определяется лингвистами, которые одни факты речевой практики признают правильными, а другие нет. Руководствуются они, с одной стороны, существующими словарями, грамматиками и справочниками. С другой, – речевыми предпочтениями своих современников. Норма находится в постоянном взаимодействии с узусом (лат. usus ‘обычай’).

Узус – обычное, принятое большинством, но не обязательно нормативное употребление. Сейчас, например, получила распространение тенденция все личные формы глаголы звонить, кроме формы 1-го л. ед. ч., произносить с ударением на первом слоге – звó нишь, звó нит, звó ним, звó ните, звó нят.Согласно существующим нормам, это неправильно, однако узуальное употребление со словарем в данном случае не считается. Видимо, побеждающая тенденция вскоре должна найти какое-то отражение и в словарях. До недавнего времени узуальным, но ненормативным был йó гурт, который по Орфографическому словарю 1979 г. дается как йогý рт[174]. С выходом нового словаря иностранных слов, закрепившего общепринятое употребление йó гурт[175], норма и узус приведены в соответствие.

Язык, как и любая живая система, всегда находится в состоянии неустойчивого равновесия. Узус постоянно порождает новации, одни из которых закрепляются в речи, другие отвергаются. Принятые в речевой обиход новшества со временем могут стать фактом языка, т.е. получить кодификацию. Всеобщая распространенность речевого явления и даже употребление его отдельными представителями культурной или политической элиты еще не означает его нормативности. На речи самого крупного советского лингвиста академика В.В. Виноградова (1895-1969) всю жизнь сказывалось диалектное фонетическое влияние[176]. В непринужденной обстановке он мог, например, сказать палкими вместо палками.[177] Академик Д.С. Лихачев признавался, что никак не может отказаться от неправильного произношения буквенных сочетаний чт и чн. Он говорил в соответствии с петербургской произносительной нормой что [что]. Во второй половине ХХ в. выговор старопетербургской интеллигенции [ч^,] на фоне [ш] московской нормы, которая утвердилась в качестве общелитературной, стал восприниматься как отклонение от нормы.

Норма – стабильно-динамическое явление. Историческая изменчивость норм обусловлена постоянным развитием языка и общества, а именно его представлениями о должном и желательном, допустимом и неприемлемом, прекрасном и безобразном. Лингвист собственно не устанавливает нормы, а лишь узаконивает результат своеобразного общественного референдума. Развитие языка во многом связано с признанием законности отступлений от закона и логической ошибкой аrgumentum ad populum (лат. аргумент к народу). Так в логике и риторике называют ошибку, основанную на мнении, что большинство всегда право.

Языковые нормы никто не имеет права менять – ни глава государства, ни выдающиеся деятели политики, науки и культуры. Человек, которому все единогласно отдают пальму первенства в роли творца литературных канонов, писал о своем друге Антоне Дельвиге: «Память у него была тупа; понятия ленивы»[178]. Встретив такую фразу, современный читатель может недоумевать: чего в ней больше – безыскусственной неграмотности или желания блеснуть оригинальность слога. В данном случае канон Пушкина на сочетаемость слов память и понятия не прижился.

Если узуальное новшество будет поддержано авторитет кодифицирующим (нормативным) словарем[179], вчерашняя аномалия становится нормой. Лингвист, ориентируясь на реальную практику речи, фиксирует наметившуюся тенденцию и в конце концов под давлением узуса и авторитетных носителей языка вносит изменения в кодификацию. Так, относительно недавно из криминального жаргона в язык перешло слово беспредел «угрожающее, превосходящее все допустимые пределы несоблюдение узаконенных экономических, политических, юридических и нравственных норм общественной жизни»[180]. Оно уже появилось не только в словаре новых слов, но и в нормативном словаре Ожегова-Шведовой[181] – «крайняя степень беззакония, беспорядка».

Слово продвинутый, кажется, балансирует на границе разговорной речи и литературного языка. Профессор Л.П. Катлинская дает его без пометы в терминологическом значении (последний этап изучения русского языка как иностранного) и с пометой ! Не рек. в значении – «о ком-либо или о чем-либо, превышающем общий уровень» (Поляки стояли в ряду эстрадных певцов на особом месте. Они, как теперь говорят, были самыми продвинутыми)[182]. Кодифицирующий лексические нормы словарь Ожегова-Шведовой не считает продвинутый «находящийся впереди, более совершенный по сравнению с другими» фактом языка. Слово сопровождается пометой разг. Продвинутый – калька английского разговорного advanced, первоначально использовавшегося в значении ‘успешный в овладении техникой – компьютером, играми, автовождением и т.п.’. Английский язык более лоялен к разговорным фактам, которые в словарях английского языка приводятся без пометы разг. Консерватизм русского языка пока мешает окончательному признанию слова продвинутый.

Очень распространено и просто-таки рвется в язык не рекомендуемое Л.П. Катлинской слово гламурный [183] «обаятельный, очаровательный; небанальный, эффектный с точки зрения «золотой молодежи»»[184]. Несмотря на активность употребления слова, лингвисты не соглашаются на его языковую прописку. В словаре Ожегова-Шведовой гламурный пока отсутствует. Разделяемое многими стойкое предубеждение против него объясняется, видимо, несоответствием эстетическим канонам. Для тех, кто их придерживается, они самоочевидны и аксиоматичны, но в силу этого лишены объективности для других. Вкусы не измеряемы и не доказуемы, именно поэтому о них не спорят. Лично для нас запредельная мера слащавости в слове гламурный делает его неприемлемым. Впервые оно встретилось нам на обложке журнала «Фома» во фразе гламурного Христа не бывает. Смысл был непонятен, но словосочетание покоробило. После знакомства со значением слова первое впечатление не только осталось в силе, но и укрепилось.

В изменениях нормы нельзя видеть что-то аномальное. Норма меняется вовсе не потому, что люди стали безграмотны. В отступлении от нормы лежит глубинная причина. Людей провоцирует сама система языка. Она предоставляет избыточные возможности для выражения мысли. Среди этих вариантов приходится выбирать, и нет гарантии, что следующее поколение данный выбор разделит. Кроме того, изменение языка основано на фундаментальном свойстве человеческого мышления – пребывать в постоянной коммуникативной и когнитивной (познавательной) активности. В ходе умножения своего опыта, находя все новые и новые связи между предметами, признаками и процессами окружающего мира, человек фиксирует их в языке. Все это появляется в узусе. Избранное становится нормой.

У каждого поколения свои языковые предпочтения, которые невозможно изменить спущенными сверху директивами. (Заметим, что в языке есть область, которая не зависит от вкусовых предпочтений той или иной эпохи. Сквернословие, слова, связанные с обозначением телесного низа и физиологических отправлений организма, всегда являются табуированными[185]). В свое время один из первых кодификаторов русского языка М.В. Ломоносов пытался сохранить в литературном языке церковнославянскую синтаксическую конструкцию – оборот дательный самостоятельный[186]. Но ни авторитет ученого, ни любовь народа к евангельскому слову, наконец, ни сама объективная ценность оборота, дающего значительную экономию речевых средств, не возымели действия. Не сохранился дательный самостоятельный и в качестве торжественного архаичного элемента в синодальном переводе Библии (1876 г.), где его передают придаточным предложением: «и, когда сел, приступили к Нему ученики Его» (Мф. 5: 1). В одиночку пытаться реформировать язык – безусловно, бесперспективное дело. Жизнеспособностью обладает лишь то, что связано с реальной речевой практикой. Языковые нормы закрепляется соответственно лишь с одобрения говорящего коллектива, но окончательную санкцию на нововведение дает конкретный руководящий орган – Институт русского языка Академии наук.

Язык живет в коллективном сознании, постоянно обновляясь. Изменения норм были, есть и будут. Рассмотрим одно из наиболее шокирующих нашу интеллигенцию лексических приобретений современного узуса – слово шок. Внем определенным образом наметилось изменение в семантике, противоречащее нормативному значению. В словаре Ожегова-Шведовой шок определяется как «тяжелое расстройство функций организма вследствие физического повреждения или психического потрясения». Сегодня слово шок в узусе (в речи, а не в языке! ) обозначает уже не только ‘неприятное потрясение’, но и просто ‘потрясение, сильное удивление’ и даже ‘приятное удивление’: «Хорошо известно, какой шок вызвала речь Достоевского. Люди в зале ликовали, плакали, клялись в верности и братстве, кричали оратору: «Вы пророк, вы разгадали! », падали в обморок» (автор пишет об эффекте, который вызвала речь Ф.М. Достоевского на открытии памятника Пушкину)[187]; «Регистрируйся, пока не поздно! Вы будете шокированы, когда увидите, с какой скоростью идут регистрации и растёт ваш потенциальный доход! » (реклама интернетовской группы «Работа на дому»).

От каждой вызывающе яркой новой вещи консервативная старушка норма «в шоке», а модный щеголь узус – в восторге. Но это и есть их нормальная реакция. Обычная в общем ситуация. Здесь нет места эмоциям представителей книжной культуры и тем более профессионалов. Каков бы ни был шквал гнева и сарказма, изливаемых носителями нормы на узуальную новинку и ее пользователей, она закрепится, если узус будет продолжать ее поддерживать. Самое главное – ничего принципиально нового не произойдет: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было» (Еккл. 3: 15). Так, А.С. Пушкин писал: «В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко меня тронула» («Опровержение на критики»). Глубоко тронула, т.е. ‘задела, оскорбила, уязвила’. Было время, когда глагол трогать совмещал противоположные значения. Ныне только – «вызывать сочувствие, приводить в умиление» (Ожегов-Шведова).

Появление необычного значения для первого поколения – ошибка, для второго – привычка, для третьего – норма. Сегодня реклама одной нижегородской поликлиники «Зайдите! Вы будете шокированы качеством наших услуг! »воспринимается как фраза гоголевского доктора Христиана Гибнера, у которого больные как мухи выздоравливали («Ревизор»). Завтра она, возможно, перестанет веселить посетителей своей противоречивостью. Ведь не удивляет же нас нормативная энантиосемия[188]. А, быть может, послезавтра шок как ‘подавленное, депрессивное состояние’ станет архаизмом, подобным, например, слову наверное в значении ‘наверняка’: «Сторож курил и спокойно глядел дальше – в Бога он от частых богослужений не верил, но знал наверное, что ничего у Захара Павловича не выйдет…» (А. Платонов, «Чевенгур»).

Понятие нормативности охватывает все уровни языка, соответственно которым выделяются фонетические (орфоэпические), словообразовательные, лексические и грамматические (морфологические и синтаксические) нормы. Стилевая дифференциация языка контролируется стилистическими нормами, его письменная фиксация – орфографическими, адекватность речи внеязыковой действительности – логическими.

Вопросы и задания для самоконтроля:

1. Почему образцовый язык называется литературным?

2. Какие признаки характеризуют литературный язык?

3. Что такое норма и узус?

4. Кто и на каком основании устанавливает нормы?

5. Объясните стабильно-динамический характер нормы.

6. Перечислите виды норм и приведите примеры отступления от них.

⇐ Предыдущая 8 9 10 11 121314 15 16 17 Следующая ⇒