ПРОПИСНЫЕ ИСТИНЫ Лингвистика, семантика, философия

ВВЕДЕНИЕ

[ ] Мы намерены здесь поставить под сомнение осно­вополагающие, прописные истины «семантики», пытаясь, по мере средств, которыми мы располагаем, выработать фундамент материалистической теории семантики

Наша отправная точка — двойственна Мы собираемся показать

1° что семантика, представляемая j | — наряду с фо­нологией, морфологией и синтаксисом — в качестве одно­го из «разделов лингвистики», на самом деле является для лингвистики узловым пунктом противоречий Эти противо­речия пронизывают и формируют лингвистику в виде тен­денций, направлений, лингвистических «школ» и т д. кото­рые одновременно и обнаруживают их, и скрывают (и стараются устранить),

2° что если семантика является для лингвистики таким узловым пунктом, то это потому, что именно в этом пункте лингвистика, чаще всего того не признавая, имеет дело с философией (и. как мы увидим, с наукой о социальных формациях, или историческим материсыизмом)

Таким образом, мы будем вынуждены поставить лицом к лиц» лингвистику и философию, говорить о лингвистике и о философии, говорить о лингвистике в философии и о философии в лингвистике Это предполагает отступление, позволяющее лингвистам и философам, к которым мы об­ращаемся здесь в перву ю очередь, привыкну ть к нашей ма­нере говорить о философии и о лингвистике, более того, привыкнуть друг к другу — через нашу манеру говорить с ними

Чтобы разъяснить условия, предмет и цели этою от­ступления. необходимо вкратце охарактеризовать современ­ное состояние лингвистики Не входя в детали, бссполсз-

Michel Р с с h е u х Les Vcritcs de I a Palice I mguistique semantique, philosophic Paris. Maspcro, 1975 [отрывки m работы] ныс для неспециалиста, можно с полным основанием выде­лить три главные тенденции, которые то сочетаются, то противостоят, то подчиняются друг другу

— Формалистско-логическая тенденция, сложившаяся главным образом в хомскианской школе, как критическое развитие лингвистического структурализма в «генератив­ных» теориях Эта тенденция искала себе философское обоснование в работах школы Пор-Рояля Мы к этому еще вернемся¹

— Историческая тенденция, формировавшаяся с XIX века в качестве «исторической лингвистики» (Ф Брюно, А Мсйе) Эта тенденция привела сегодня к теориям вариантности и лингвистической изменчивости (гсо-. этно-. социолингвистика)²

— Наконец, последняя тенденция, которую можно было бы назвать «лингвистикой речи» (или «акта произ­водства высказывания» («enonciation»), «языкового упот­ребления», «речевого сообщения», «текста», «дискурса» и т д) Здесь вновь активизируются некоторые идеи ритори­ки и поэтики сквозь призму критики о лингвистическом примате коммуникации Эта тенденция выходит на лин­гвистику стиля как отклонения, нарушения, разрыва и т.д., а также на лингвистику диалога как игры столкновений³

Можно без труда заметить, что в иерархических отно­шениях, которые складываются сегодня между этими раз­личными тенденциями, именно первая, по крайней мере в странах, именуемых «западными», доминирует над двумя другими тенденциями Они характеризуются прежде всего по отношению к формалистско-логичсской тенденции, вер­нее сказать, они чаще всего опираются на нее (посредством заимствований, перестановок, изъятий и т.д), чтобы в конце концов от нес отмежеваться В самом деле, эти тен­денции связаны противоречивыми связями историческая тенденция противоречиво связана с формалистско-логичес- кой тенденцией различными промежуточными формами (ф\ нкционализм, дистрибутивный анализ⁴ и т д ), лингвис­тика акта производства высказывания также имеет проти­воречивые связи с этой тенденцией, в частности благодаря аналитической философии Оксфордской школы (Остин, Ссрл. Стросон), рассматривающей проблемы пресуп­позиции

Наконец, историко-социологическая тенденция связана и с третьей тенденцией, по мерс того как она обращается к «фактам речи», разрушая при этом однородность ключево­го понятия формального направления в лингвистике — «языковой компетенции» В то же время чисто «генерати- вистские» работы (РД Кинг. П Кипарекий) или претен­дующие быть таковыми (У Лабов. У Вайнрайх) пытаются сегодня «осознать» явление лингвистической изменчивости

Добавим, что главное противоречие между формалист- ско-логической тенденцией и двумя другими тенденциями отражается в каждой из них (в том числе и внутри домини­рующей тенденции) в виде вторичных противоречий экс­плицитной формой этого противоречия является форма про­тиворечия между лингвистической системой («языком») и несистемными определениями, которые, вне системы, про­тивопоставляются ей и вмешиваются в ее функционирова­ние Таким образом, «язык» как система оказывается проти­воречиво связанным одновременно и с «историей», и с «го­ворящими субъектами» В настоящее время этот противоре­чивый процесс охватывает лингвистические исследования в различных формах, которые и составляют объект того, что называется «семантикой»

Данное исследование имеет целью войти именно в эту проблематику, но не для того, чтобы открыть мифический путь четвертой тенденции, которая «разрешила» бы проти­воречие ('), а для того, чтобы содействовать его развитию, опираясь на материальную базу в историческом материа­лизме

Итак, объясним, каким образом мы приступим к этому противоречию и как мы с ним будем работать

Основной тезис, на котором базируется формальное на­правление в лингвистике, может быть сведен, на наш взгляд, к двум положениям, а именно

— язык настолько же не является историческим фено­меном. насколько он является системой (по-другому «струк­турой»).

— именно в той мерс, в какой язык является системой, структурой, он и составляет теоретический объект лингвис­тики

Таким образом, система (или структура) противопо­ставлена истории как объяснимое — необъяснимому остат­ку Причем системное, или структурное, объяснимое — первично, так что не приходится и задаваться вопросом, какие же факторы делают его таковым лингвистический структурализм, а также функционализм и даже генератив­ная лингвистика «выставляют» в качестве своего объекта язык (или грамматику) в общем виде В этом смысле и особенно в том, что касается «семантики», лингвистичес­кий структурализм не может не прийти к фичософскому структурализму, который пытается включить в объяснимое необъяснимый остаток.

Этот тезис и его последствия опровергаются историчес­кой точкой зрения, ставящей вопрос о генезисе, эволюции, трансформации объекта, который «выдастся» формалист­ской тенденцией в качестве первичного. Таким образом, противоречие приняло бы хорошо известную форму нераз­решимого конфликта между «генезисом и структурой» |..], что окончательно поддержало бы формалистскую тенден­цию. Однако это не совсем так просто, поскольку ссылка на историю в качестве отпора формалистским тезисам чревата двусмысленностью

— идет ли речь, когда говорят об истории относитель­но лингвистики, об этой расплывчатой истине, согласно ко­торой «социальные факторы влияют на язык» (при этом язык «обогащается» по мере «эволюции» общественного и технического прогресса)?

— или же речь идет о чем-то другом, что выходит за рамки этого эволюциониетско-еоциологического историзма и что структурализм без особого труда присваивает при по­мощи «речи» (parole) и «говорящих субъектов»?

Мы думаем, что ссылка на историю относительно лин­гвистических вопросов оправданна только в перспективе материалистического анализа воздействия классовых отно­шений на то, что можно назвать «лингвистической практи­кой» в рамках идеологических аппаратов, действующих внутри определенной социально-экономической формации. При этом условии становится возможным объяснить ситу а­цию, сложившуюся сегодня с «исследованием языка», и способствовать ее изменению, но не повторяя все его про­тиворечия, а воспринимая их как последствия классовой борьбы сегодня в какой-нибудь «западной стране» под вли­янием буржуазной идеологии.

В этом вопросе мы позаимствуем из недавней работы Р Балибар и се коллег (Balibar. Laporte 1974; В а 1 i b а г R. 1974) одно различие, которое замечательным образом показывает историческую материальную базу этих противоречий. Это различие касается двух исторических процессов, разграниченных во времени в результате транс­формации классовых отношений во Франции (от антифео­дальной борьбы буржуазии за завоевание и утверждение своего политического господства к ее борьбе против проле­тариата за сохранение этого господства).

— Первый из этих процессов относится к периоду французской революции и заключается в унификации, поли­тической и идеологической целью которой было создание национального языка в противовес латыни и говорам (pa­tois), препятствующим, в различных формах, свободной язы­ковой коммуникации, необходимой для экономического, юридическо-политического и идеологического осуществле­ния капиталистических производственных отношений

— Второй исторический процесс, происходящий вслед­ствие навязывания начальной школой элементарного фран­цузского языка в качестве общеупотребительного, заключа­ется в неуравнительной дифференциации при уравнительной унификации (division inegalitaire a Pintericur de 1'uniformisa- tion egalitaire). Ее политическая и идеологическая цель — навязать антагонистическую дифференциацию классовой языковой практики при использовании национального языка. В результате свободное языковое общение, обуслов­ленное капиталистическими производственными отноше­ниями и их воспроизводством, является в то же время оп­ределенным разобщением, создающим в «языковой деятель­ности» классовые барьеры, необходимые для воспроизвод­ства тех же капиталистических отношений. [...]

Эволюционный историзм не учитывает, что поле битвы постепенно переместилось. В начале буржуазной револю­ции речь шла о непосредственно лингвистической борьбе за фонологическую, морфологическую, синтаксическую и лек­сическую унификацию языка как составной части формы- нации (forme-nation). В XX веке структурализм, функциона­лизм, генеративная лингвистика и т.д. воспримут эту уни­фикацию как единство системы. Однако постепенно капита­листические отношения приводят к новому столкновению между языковыми «реализациями», в которых, конечно, воспроизводятся морфонологичеекие, лексические и синтак­сические различия в использовании языка (они составляют в настоящее время объект изучения социо- и этнолингвис­тики). В контексте смысловых нюансов эти различия приво­дят к тому, что, «разведенные двумя ступенями французско­го школьного обучения, начальной и средне-высшей, по обе стороны лингвистической и идеологической пропасти» (В а 1 i b а г R. 1974), «лексические фонды» и «синтакси­ческие структуры» (vocabulaires-syntaxes), а также рассужде­ния (raisonnements) являются ареной столкновения и ведут. иногда с теми же самыми словами, в разные стороны, в за­висимости от характера идеологических интересов, пущен­ных в ход.

Именно этот момент и является целью данной рабо­ты. важно понять, каким образом то, что стремится стать сегодня «одним и тем же языком» в лингвистическом смыс­ле этого слова, допускает антагонистическое функциониро­вание «лексических фондов», «синтаксических структур» и «рассуждений». Короче говоря, наша задача — привести в движение противоречие, пронизывающее формалистско-ло- гическую тенденцию сквозь те очевидные истины, из кото­рых построен ее фасад.

В самом деле, было бы невозможным и несправедли­вым с лингвистической точки зрения вычеркнуть одним росчерком пера господство этой тенденции: большинство современных лингвистов — так или иначе — признают язык как лингвистическую систему. Как нам кажется, исто­рическая работа Р. Балибар была бы неверно понята, если в ней видеть только побуждение к метафорическому размно­жению фиктивных языков («язык» буржуазии, пролетариа­та, мелкой буржуазии, а также права, администрации и т.д.) в качестве новых лингвистических объектов, эмпирически противопоставленных французскому языку как языку, навя­занному всеобщим школьным обучением. Тенденция к единству того, что современная лингвистика определяет как язык, составляет основу антагонистических процессов на уровне «лексики-синтаксиса» и «рассуждегий». В дальней­шем будут видны причины, побуждающие нас говорить по этому поводу о дискурсных процессах и дискурсных форма­циях в перспективе материалистического анализа языковой практики.

Читатель, вероятно, уже понял, что вопрос о дискурс­ной дифференциации при единстве языка соотносится в действительности с тем, чем является, посредством общения / разобщения, пара логика /риторика, реализуясь в различ­ных «функциях», выполняемых этой дифференциацией при капиталистической общественной формации, где повсюду отмечено ее присутствие.

— в экономическом базисе, внутри самих материаль­ных условий капиталистического производства: потребнос­ти организации труда, механизации и стандартизации навя­зывают общение без двусмысленностей — «логическую» ясность инструкций и указаний, точность используемых терминов и т.д., общение, которое в то же время в контекс­те социально-технического разделения труда является разобщением, отделяющим трудящихся от организации про­изводства и подчиняющим их «риторике» командования;

— эта дифференциация обнаруживается в капиталисти­ческих производственных отношениях и в их юридической форме, которая должна изгнать двусмысленности из кон­трактов, коммерческих связей и т.д. (лингвистически-юри­дическое равенство между договаривающимися сторонами) и в то же время поддерживать фундаментальную двусмыс­ленность «трудового договора», которую вкратце можно из­ложить, сказав, что в буржуазном праве «все люди равны, но есть некоторые, более равные, чем другие»!

— и, наконец, ту же самую дифференциацию (равенст­во / неравенство, общение / разобщение) можно обнаружить в политических и идеологических социальных отношениях: зависимость в самих формах независимости... У нас еще будет повод к этому вернуться.

Таким образом, внутри расколотого и противоречивого единства общения / разобщения мы обнаруживаем элемен­ты, теоретическое изучение которых, как мы видели, оказа­лось как будто случайно расщепленным между различными течениями и школами (логически-формальная и риторико- поэтичеекая тенденции). Это расщепление скрывает в дей­ствительности тот факт, что такие элементы не существуют иначе, как в сочетании друг с другом, причем в формах, имеющих тенденцию к противоречию и соответствующих тому, что Бодло и Эстабле охарактеризовали как две систе­мы буржуазного школьного обучения (В a u d е 1 о t, Е s- tablet 1971). Не предъявляя тотчас же всех необходи­мых доказательств, скажем, что эти две формы, стремящие­ся к сочетанию логики и риторики, воплощают, с одной сто­роны, конкретный реализм, а с другой — идеалистический рационализм.

В конкретном реализме логика представлена в виде простых, неразложимых элементов, которые составляют сущность предметов без каких-либо посторонних добавле­ний. Риторика конкретности и ситуации «говорит» с детьми (...и с рабочими, «большими детьми», как известно) и с тру­дом доводит их до «главного», что необходимо знать, чтобы с пользой сориентироваться и избежать путаницы. Короче говоря, «первичный» конкретный реализм касается того, без чего предмет перестает быть тем, что он есть. Изложение (redaction-narration) — это школьная форма конкретного ре­ализма.

В идеалистическом рационализме, напротив, реа­лизм — преображен, поскольку мысль дополняет действи- тсльность, иными словами, воссоздаст сс в вымышленном мире Следовательно, логика должна оставаться открытой для всевозможных вводных предложений, добавлений и до­полнений, при помощи которых ум (мы хотим сказать, ум тех, кто окончил «начальную» ступень и перешел на «сред- не-выешую») представляет себе действительность Таким образом, логика не создает препятствий для поэзии, без ко­торой «вещи не были бы тем, что они есть» некоторые даже утверждают, что логика является высшей формой поэ­зии. Сочинение-интерпретация текста (dissertation-explica­tion de texte) является школьной формой идеалистического рационализма.

Дальше мы увидим, какой чехардой эти две школьные формы — в преобразованном виде — проецируются в спе­цифических философских формах метафизического реализ­ма и логического эмпиризма. А пока, как нам кажется, мы уже достаточно об этом говорили, чтобы читатель, который не является специалистом по лингвистике, смог уловить причины, побудившие нас взять в качестве исходного мате­риала для размышлений [...] «лингвистическое» явление, классически обозначенное противопоставлением между.объ- яспительным приложением (apposition explicative) и опреде­лением (determination), особенно в определительных кон­струкциях типа «человек, который разумен. — свободен» («l'homme qui est raisonnable est libre»), о которых лингвис­ты говорят, что они «двусмысленны» в силу этого противо­поставления.

Что же касается читателя, имеющего лингвистическое образование, он, вероятно, узнает в этом противопоставле­нии между объяснением и определением одну из главных трудностей, с которыми сталкиваются сегодня лингвисти­ческие теории, как «структуралистские», так и «генерати- вистекие»⁵. Фактически эта оппозиция вбирает в себя и де­монстрирует последствия в «лингвистической» области дуа­лизма «логика/риторика», чья сомнительная очевидность была только что прокомментирована. Иными словами, это противопоставление непреодолимо порождает в лингвисти­ческой мысли соображения о соотношении между предме­том и свойствами предмета, между необходимостью и слу­чайностью, между объективностью и субъективностью и т.д., так что вокруг дуализма «логика / риторика» возникает настоящая чехарда е философскими понятиями.

В аристотелевской терминологии противопоставление между объяснением и определением совпадает с различием между двумя типами отношений, которые могут соединить акцидеЩ^ию (accident) и субстанцию (substance): в том слу­чае, когда некоторая акциденция связана существенной свя­зью с какой-либо субстанцией, эта субстанция не может су­ществовать, если данная акциденция вдруг исчезает. Так, например, человек не может существовать без головы или разума (так что аристотелевская интерпретация придаточно­го определительного, процитированная выше, является не­посредственно объяснительной, поскольку человек, лишен­ный разума, больше не человек) Но есть и такие акциден­ции, которые могут быть отделены от существа, не затраги­вая при этом его существования Например, тот факт, что человек одет в белое, — это акциденция, исчезновение ко­торой не разрушит субстанции, с которой она связана несу­щественной связью нельзя представить себе «человека, ко­торый не наделен разумом», но можно представить «челове­ка, который не одет в белое». Придаточное предложение оп­ределяет, таким образом, то существо, к которому оно от­носится, не отрицая при этом реальное бытие существ, к ко­торым оно не относится, но, напротив, предполагая их су­ществование.

Итак, мы видим, как в этом «лингвистическом» вопросе устанавливается отношение между необходимостью (свя­занной с субстанцией) и случайностью (выражающей по­следствия «обстоятельств», «точек зрения», «намерений»⁶, которые могут присоединить такое-то свойство к такому-то предмету).

Можно констатировать, что «очевидные истины» [ ]. которые мы изложили выше [. ] (например, тот факт, что слова передают смысл, факт разделения на лица и вещи, на субъективность и объективность, на эмоциональное и ког­нитивное и т.д.), оказываются здесь налицо

Читатель-философ, несомненно, уже сделал вывод, ко­торый, может быть, нелишне разъяснить и для исследовате­лей, работающих по другим «специальностям» Этот вывод — в том. что рассматриваемые нами здесь «лингвис­тические» вопросы вписываются одновременно и в фило­софскую проблематику, а именно проблематику «современ­ного» эмпиризма и субъективизма. Противоречивой приме­той этой «современности» является логико-математичеекий формализм, который вышел сегодня на авансцену (Хом­ский, Пиаже, Леви-Строее). На первый взгляд он радикаль­но противопоставлен «первичному» эмпиризму и субъекти­визму, на самом же деле он составляет их продолжение се­годня эмпиризм епископа Беркли давно уже в прошлом⁷, но, как мы увидим, его эмпирико-логическое потомство живет и здравствует внутри современного неокантианства.

Итак, это — вопрос теоретический, который мы поста­раемся понять как в его философском развитии, так и в его лингвистическом аспекте. Вместе с тем мы увидим, что этот вопрос является и непосредственно политическим, тот факт, что Ленин выступил в свое время по вопросу эмпириокри­тицизма, представляется в этом отношении симптоматич­ным. [...]

Одно замечание мимоходом [...]: исследователи семан­тики охотно используют, как будет видно, дихотомические классификации типа абстрактное / конкретное, одушевлен­ное / неодушевленное, человек / нечеловек и т.д. Если бы эти классификации были применены в полной мере, они со­ставили бы что-то вроде естественной истории вселенной.

— например, стул, по Дж. Катцу (К a t z J 972, 40), ха­рактеризуется следующими признаками: (объект) — (физи­ческий) — (неодушевленный) — (искусственный) — (ме­бель) — (переносимый) — (с ножками) — (со спинкой) — (с сиденьем) — (для одного человека);

— холостяк будет охарактеризован как (физичес­кий) — (одушевленный) — (человек) — (взрослый) — (мужского пола) — (неженатый), что оправдывает эту подо­зрительную азбучную истину: если кто-то не женат, то он — холостяк,

— но предположим, что мы хотим, при помощи этой классификации, рассмотреть такие странные реалии, как ис­тория, или массы, или рабочий класс... Что скажет исследо­ватель семантики? Идет ли речь в данном случае об объек­тах и даже предметах? О субъектах, принадлежащих или не принадлежащих к человеческому роду? О множестве субъ­ектов?

Странно, как заедает иногда классифицирующая маши­на... Но ведь она так хорошо работала, когда речь шла о лицах и о предметах! Вероятно, не случайно для своего функционирования она нуждается в абстрактном универ­сальном пространстве права, в том виде, в каком его произ­вел капиталистический способ производства. Мы увидим это, в частности, в работе Б. Эдельмана (Е d е 1 ш а п 1973).

Во всяком случае, отныне читатель заинтригован; а если к тому же он прочитал один из недавних текстов, опубликованных Л. Альпоссером, то он знает, что там, без упоминания о «семантике», поставлен вопрос о том, явля­ются ли массы, рабочий класс, история субъектами, как че­ловек (с маленькой или большой буквы), или нет, ео всеми вытекающими отсюда последствиями...

Как мы увидим, такие работы, как Ответ Джону Льюису (Althusser 1973), а также Примечания к одно­му исследованию, опубликованные в 1970 г. в журнале La Pensee под заголовком «Идеология и государственные идео­логические аппараты», и, кроме того, недавно появившиеся «Элементы самокритики» (Althusser 1974) затрагива­ют существо проблемы, даже если и, пожалуй, потому что речь о «смысле слов» идет в них только между прочим: Л. Альтюссер очень мало говорит о лингвистике и никогда, повторяем, о «семантике».

Зато он говорит о субъекте и о смысле. И вот что он о них говорит:

«Подобно всем прописным истинам, в том числе тем, которые гласят, что слово " обозначает предмет" или " обла­дает значением" (включая прописную истину о прозрачнос­ти языка), та бесспорная истина, утверждающая, что вы и я есть субъекты и что это не вызывает никаких сомнений, яв­ляется идеологическим эффектом, причем элементарным» (Althusser 1970, 30).

Короче говоря, кажется очевидным, что слова имеют смысл, потому что у них есть смысл, субъекты являются субъектами, потому что они — субъекты. Но за этой оче­видностью скрывается абсурдность круга, благодаря которо­му кажется, что ты поднимаешься в воздух, таща самого себя за волосы наподобие барона Мюнхгаузена, персонажа менее известного для французского читателя, чем господин Ля Палис, но также вполне достойного семантики, правда с другой стороны.

Вот и очерчены рамки данной работы, которая продол­жает предыдущее исследование об отношении между язы­ковой системой и «семантикой» (Н а г о е h е, Henry, Р ё е h е и х 1971, 93—106). Для нас эу^тут ценными анти- пеихологические позиции логика Фрегс, но до определен­ного момента, составляющего, как мы увидим, «слепое пятно» его идеализма. С другой стороны, и некоторые ас­пекты исследования Ж. Лакана — в той мере, как он разъ­ясняет и углубляет материализм Фрейда, — пересекутся с тем, что составляет здесь, как мы говорили, главный эле­мент, а именно направления, открытые Альтюссером. преж­де всего в уже отмеченных текстах 1970, 1973 и 1974 гг.

Сначала мы рассмотрим историческое развитие вопроса об определении (отношение между придаточным определи­тельным 'relative determinative' и придаточным объяенитель- ным 'relative explicative ) в логико-философском и ритори­ческом аспектах, начиная с классического периода и до наших дней. При этом мы покажем на уровне лингвистики все вытекающие отсюда последствия с точки зрения отно­шения между «теорией познания» и риторикой: это круго­образное отношение предполагает в различных формах со­крытие прерывистости между научным познанием и идеоло­гическим эффектом незнания.

Затем мы попытаемся раскрыть, какое значение имеет материалистическая позиция в рамках марксистско-ленин­ской теории Идеологии и идеологий для того, что мы назы­ваем «дискуреными процессами». Научные положения (пока еще в эмбриональном состоянии), предлагаемые нами для анализа этих процессов, будут обозначены здесь общим названием «теории дискурса». Повторимся, что в этом не следует усматривать претензии на создание новой дисцип­лины — между лингвистикой и историческим материализ­мом. Затем мы рассмотрим, какое влияние могут иметь эти положения на два центральных вопроса марксизма-лениниз- ма, а именно:

— вопрос о выработке научных знаний;

— вопрос о пролетарской революционной политичес­кой практике. [...]

//. 2. ОПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБРАЗОВАНИЕ ИМЕНИ И ВСТАВЛЕНИЕ

Рассмотрим пример, предложенный Фреге в его статье «Смысл и денотат». «Тот, кто открыл эллиптическую форму планетных орбит, умер в нищете» (F г е g е 1967, 153—154).

Приведем сначала большой отрывок из этой работы Фреге, а затем его прокомментируем:

«Если бы здесь смыслом придаточного предложения была какая-то мысль, можно было бы выразить ту же самую мысль посредством независимого предложения. Однако это оказывается невозможным, так как грамматическое подле-; жащее " кто" не имеет никакого самостоятельного смысла: оно лишь выражает отношение к последующему предложе­нию " умер в нищете". Отсюда следует, что смысл придаточ­ного не является законченной мыслью, а его денотат не яв­ляется носителем истинностного значения, денотатом будет 'Кегшер' Здесь можно было бы возразить, что смысл цело­го все-таки включает в себя мысль как составную часть, а именно что существовал некто, кто первым открыл эллип­тическую форму планетных орбит; поскольку тот, кто при­знает истинным целое, не может отрицать эту часть. Пос­леднее не подлежит сомнению, но лишь в силу того, что иначе придаточное предложение " кто открыл эллиптичес­кую форму планетных орбит" не имело бы никакого дено­тата. Когда что-то утверждается, то всегда подразумевается, что употребляемые имена собственные, будь то простые или сложные, имеют денотат Если, например, утверждает­ся: " Кеплер умер в нищете", то при этом подразумевается, что имя 'Кегшер' что-то обозначает, но это еще не значит, что в смысл предложения " Кегшер умер в нищете" ' входит мысль " имя 'Кеплер' что-то обозначает". Если бы это было так, то отрицанием этого предложения было бы не " Кеплер умер не в нищете",

а

" Кеплер умер не в нищете, или имя 'Кеплер' ничего не обозначает"

То, что имя 'Кеплер' что-то обозначает, является скорее пресуппозицией (Voraussetzung) как для утверждения: " Кеплер умер в нищете", так и для противоположного утверждения».

Этот текст вызывает некоторые замечания. Прежде всего, мы констатируем, что Фреге в своем ана­лизе использует термины, заимствованные не только из сло­варя логики, но и из словаря лингвистики своего времени, такие, как «независимое предложение», «придаточное», «грамматическое подлежащее». Не обсуждая здесь вопрос, каким образом можно было бы подновить исследование Фреге, учитывая прогресс лингвистической науки, мы до­вольствуемся тем наблюдением, что для Фреге в функцио­нировании языка есть что-то общее с функционированием того, что он называет мыслью: он полагает, что функциони­рование языка (в данном случае отношение между незави­симым предложением и придаточным определительным) вводит в мысль иллюзию (презумпцию существования «posi­tion d'existence»), которую мы сейчас рассмотрим. Не буду­чи лингвистом по специальности, Фреге и не ставит вопроса о том, связано ли лингвистически функционирование языка, которое он исследует в своем примере, е другими лингвис­тическими явлениями Он не выясняет, идет ли речь о сис­тематическом языковом эффекте или о каком-то частном случае: он решает вопрос как логик, поскольку через не­сколько строчек после процитированного нами отрывка он заявляет: «Иллюзия обусловлена несовершенством языка (langage), от которого символизм математического анализа не вполне освобожден» (Ibid., S. 154). Фреге дает таким об­разом понять, что если в языке могут появиться иллюзии, то это потому, что «естественный» язык плохо сделан, что он таит в себе ловушки и двусмысленности, которые могут ис­чезнуть в «хорошо сделанном» искусственном языке. Бес­спорно, логика как теория искусственных языков развилась, используя в качестве сырья «естественный» язык. Однако нужно сразу же добавить, что эта работа всегда была на­правлена исключительно на освобождение математики от последствий «естественного» языка (так что логика посте­пенно стала частью математики), но отнюдь не на освобож­дение самого «естественного» от его «иллюзий» вообще. Иначе логика включила бы в себя все науки, парафразируя высказывание самого Фреге по поводу психологии.

Мы сочли необходимым дать эти пояснения, чтобы предостеречь от логического подхода, согласно которому идеологические противоречия (а в некотором отношении и политические) якобы вытекают на самом деле из несовер­шенств языка, что было бы равносильно тому, как если бы свести эти противоречия к недоразумениям, бессмыслицам, которых можно избежать, если постараться. Все то же «сле­пое пятно» Фреге... Мы попытаемся показать, что дело об­стоит совсем не так, исходя из примера самого Фреге и об­наруженной им «иллюзии».

В своем примере Фреге различает, как мы видели, два элемента: обозначение «чего-то», с одной стороны, и ут­верждения о «чем-то» — с другой. «Что-то», обозначенное в предложении, — это фактически «кто-то», а именно «тот, кто открыл [и т.д.]», т.е. Кеплер. Утверждение же касается материальных условий, в которых вышеупомянутый Кеплер закончил свое существование, другими словами, реальнос­ти, имеющей мало общего с открытием законов движения планет... за исключением, разумеется, религиозной или мо­ральной точки зрения, согласно которой нищета — это рас­плата за гениальность, выкуп за знание, воспринимаемое как нарушение (заметим мимоходом, что в этом случае при­даточное из примера Фреге, преобразованное в «объясни­тельное». «Кеплер, который открыл [и т.д.], умер в нище­те», было бы вполне наделено смыслом).

Но, по всей видимости, Фреге не имеет никакого наме­рения намекать на существование какого бы то ни было смыслового отношения между двумя частями предложения, которое он рассматривает. Он интересуется только фор­мальным отношением, существующим между «целым пред­ложением» («мыслью») и придаточным, которое в него впи­сывается в качестве объекта мысли. Что же касается «иллю­зии», о которой он говорит, то с ее помощью этот объект мысли неизбежно вводит в мысль существование не какого- то человека вообще, а совершенно уникального субъекта. Иоганна Кегшера, немецкого астронома, родившегося в 1571 г. и умершего в 1630 г. (впрочем, читатель, по всей вероят­ности, заметил, что для избежания трагического случая, ло­гически возможного, если бы два астронома независимо друг от друга открыли эллиптическую форму планетарных орбит, Фреге позаботился уточнить: «первый, кто открыл [и т.д.]») Нужно ли в этих условиях говорить, что необходи­мость этой «иллюзии», при помощи которой объект мысли предполагает существование обозначаемого им реального объекта, обусловлена «несовершенством языка», досадной, в сущности, привычкой, из-за которой, как говорит Фреге, «когда высказывается какое-то утверждение, всегда предпо­лагается без слов, что имена собственные, фигурирующие в этом утверждении, будь то простые или сложные, имеют определенный денотат» (F г е g е 1967, 154).

Нужно ли тогда объявлять абсурдным и лишенным вся­кого смысла такое предложение, как. «Тот, кто спас мир, умерев на кресте, никогда не существовал», в котором дис­курс воинствующего атеизма отрицает в «целом предложе­нии» существование того, кого он предполагает существую­щим в придаточном? Не лучше ли считать, что в высказы­вании имеется разделение, дистанция или расхождение между тем, что мыслится раньше, где-то в другом месте или независимо, и тем, что содержится в общем утверж­дении высказывания?

Эти соображения побудили П. Анри предложить тер­мин «преконструкт» (preconstruit) для обозначения того, что отсылает к предшествующей, внешней, во всяком случае, независимой конструкции в противоположность тому, что «сконструировано» высказыванием'. Короче говоря, речь идет о дискурсном эффекте, связанном с синтаксическим вставлением (enchassement syntaxique).

С этой точки зрения «иллюзия», о которой говорит Фреге, не есть чистое и простое следствие синтаксического явления, представляющего собой некое «несовершенство языка». Напротив, синтаксическое явление определительно­го придаточного предложения есть формальное условие из­вестного эффекта смысла, материальная причина которого заключается в асимметричном отношении сдвига между двумя «сферами мысли», так что элемент одной сферы вторгается в какой-то элемент другой в виде того, что мы назвали «преконструктом», т.е. как если бы этот элемент там уже находился. Уточним, что, говоря о «сферах мысли», мы не хотим обозначить содержание мысли вне языка, которое встречалось бы в языке с другим содержани­ем мысли: в действительности любое «содержание мысли» существует в языке (le langage) в форме дискурсного.

Мы еще вернемся к этой проблеме, а пока отметим, что, затрагивая проблему преконструкта, мы сталкиваемся с одним из важнейших моментов стыковки теории дискурса с лингвистикой.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. I. 8. Русская философия XVIII-XX веков
2. Аналитическая философия: основные области исследования, методология
3. Античная философия. Анаксимандр, Гераклит, Эмпедокл, Демокрит, Пифагор.
4. Античная философия. Милетская школа. Гераклит, Пифагор, Демокрит.
5. Арабо-мусульманская философия
6. Билет 1. Философия как разновидность мировозрения.
7. Билет 1.Философия. Ее роль в жизни общества.
8. Билет 2. Античная философия.
9. В нашем случае противоречащие истины таковы: ты и Я отдельны, но ты и Я одно. Такое же противоречие возникает во взаимоотношениях с другими людьми.
10. В одиночестве ты исчезнешь как эго и личность и найдешь себя как саму жизнь, бессмертную и вечную. Пока ты не способен быть один, весь твой поиск истины останется поражением.
11. В. Малахов, В. Филатов. Современная западная философия: Словарь, 1998 г.
12. Вопрос 15: Сознание как предмет философского осмысления. Многомерностьи полифункциональность сознания, философия и когнитивные науки о структуре и функциях сознания