АНАЛИЗ ДИСКУРСА НА СТЫКЕ ЛИНГВИСТИКИ И ГУМАНИТАРНЫХ НАУК: ВЕЧНОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 17Следующая ⇒

Сказать сегодня, что гуманитарные науки, связанные с языком (а какая гуманитарная наука с ним не связана? ), развились в условиях острейшей борьбы за пересмотр самого понятия «язык», как его определили Соссюр, структурная лингвистика, а затем Хомский, — значит сказать банальность. П. Бурдьё многократно выступал против фундаментальных постулатов порождающей грамматики: «Отвергая всякую связь между функциями языковых средств и их структурными свойствами [...] отдавая предпочтение формальным свойствам грамматики в ущерб изучению функциональных ограничений, структуре, а не употреблению, внутренней связности дискурса, который признается приемлемым до тех пор, пока не является абсурдным, т.е. оставаясь в рамках чисто формалистической (поп grammatical) логики, не учитывая адаптацию к ситуации, без которой может стать абсурдным даже самый последовательный дискурс, Хомский становится жертвой вечной иллюзии грамматиста, который забывает, что язык создан, чтобы на нем говорить, и что любой дискурс существует лишь ради кого- то и в определенной ситуации. Хомский знает и признает (во всяком случае, имплицитно) только дискурс бесцельный или служащий любой цели, а также неисчерпаемую компетенцию, достаточную для обеспечения языка, дискурс, пригодный для любых ситуаций, поскольку в действительности он не приспособлен ни к одной из них [...]» (В о u г d i е и 1975, 23). То же читаем у У. Лабова: «Лингвисты довольно неожиданно дали новое определение своей области таким образом, что повседневное использование языка обществом оказалось за пределами интересов собственно лингвистики и получило название речи, а не языка. Вместо того чтобы

Regine Robin. L'Analyse du Discours entre la linguistique et les sciences humaines: l'eternel malentendu. —Langages, 1986, № 81, p. 121—128. [Данная статья представляет собой послесловие к специальному выпуску журнала Langages, посвященному Анализу дискурса, под общим заголовком «Анали1 дискурса: новые пути». — Прим. составителя.] сражаться с трудностями, которые создаются этим материалом, они нашли теоретическое обоснование, делающее излишним само его рассмотрение. В самом деле, утверждалось, что лингвисту не следует интересоваться фактами речи» (L a b о v 1976, 350)[57]. Еще в 1929 г. против «абстрактного объективизма» Соссюра выступал Бахтин (Волошинов): «Действительной реальностью языка-речи является не абстрактная система языковых форм и не изолированное монологическое высказывание и не психофизиологический акт его осуществления, а социальное событие речевого взаимодействия, осуществляемого высказыванием и высказываниями. Речевое взаимодействие является, таким образом, основною реальностью языка» (Бахтин 1977)[58].

Не меньше достается лингвистике и ее предмету, языку, и от психоанализа, но с других позиций. Так, в одной из последних публикаций можно прочесть следующее характерное рассуждение «Поэзия восполняет то, чего не хватает языкам, а лингвистика знать ничего не хочет о подобных проблемах; для нее языки не имеют недостатков, так же как их не бывает у простых тел, с точки зрения химика, или у планет, с точки зрения астронома [...] для лингвиста все языки совершенны, поскольку каждый из них может быть переведен на любой другой. Для Малларме они все несовершенны в силу их многообразия»¹ (М a n п о n i 1984).

Эти рассуждения не новы, но ученые к ним настойчиво возвращаются Трудно отрицать, что за последние лет двадцать гуманитарные науки в целом выявили новые объекты, новые области изучения, дав языку, дискурсам, речи совершенно отличные от принятых в лингвистике определения. Говоря очень схематично и понимая, что эти беглые замечания должны быть уточнены, мы можем здесь выделить два основных направления, каждое из которых подразделяется на многочисленные школы и группы, в свою очередь имеющие многочисленные точки соприкосновения. Первое направление, как бы оно ни называлось, относится к социальному бытию языка. Социология языка, социолингвистика, социальная лингвистика, этнология общения, интерак- ционизм в коммуникации, этнометодология, в чем-то пересекаясь, а в чем-то дополняя друг друга, изучают то, как члены социума используют язык. Последний при этом может рассматриваться как мировоззрение, как носитель социальных представлений, как отпечаток властных отношений, как доступ к имплицитным знаниям или к социальной практике. Эта огромная область включает исследования проблем языкового планирования, билингвизма и полилингвизма, языкового варьирования, «коллективных языковых поведений, характеризующих социальные группы в той мере, в какой эти поведения между собой различаются и друг другу противопоставляются в рамках одного общего языкового сообщества» (Marcellesi, Gardin 1974, 15). Но сверх этого сюда входит и изучение того, как применяется язык в конкретной ситуации, различных видов языковой социальной практики, использующих в своем взаимодействии «коммуникативную компетенцию» (Hymes). Короче говоря, речь идет о языке в его социальном контексте, о языке как норме, о семантических полях, свойственных разным культурам, и об «интеракционном подходе к языковому поведению» (Gumperz). Социология языка, вариационная социолингвистика и этнометодология развивались разными темпами и исходили из различных теоретических посылок, но все они критикуют соссюровское определение языка и стремятся дать последнему определение, связанное с его социальной стороной.

Второе направление — это область различных «прагматик», изучение отношений между знаками и их использованием, начиная с наследия Ч. Морриса и Пирса и кончая философией языка (Остин, Сёрл и т.д.), между которыми лежит немецкая прагматика текста. Язык больше не мыслится как средство, коммуникация и / или взаимодействие, но как поступок, акт. Говорить — значит теперь не только обмениваться информацией, но прежде всего совершать речевой акт, воздействовать на слушателя, владеть (в соответствии с точными правилами) коммуникативной ситуацией, через языковое воздействие менять систему убеждений слушателя и даже его поведение. Иллокутивная функция высказывания может быть понята только в рамках ситуации языкового взаимодействия: многие факты доказывают, что следует различать синонимию и двусмысленность, семантическое и аргументативное значение одного и того же высказывания. Таким образом, в рамках общей перспективы вновь вводится соотношение сил, коммуникативная ситуация, а в языке некоторый набор различных видов функционирования (перформатив, пресуппозиции и т п), которые могут быть расшифрованы только при обращении к субъекту акта высказывания, ко всей сложной проблематике «того, кто говорит» Если, как указывает Бенвенист, процесс высказывания предполагает преобразование говорящим языка в дискурс, если до акта высказывания язык — это только возможность языка, то проблемы, связанные с процессом высказывания и с различными прагматическими аспектами, не просто возвращают «субъективность в язык» Они также вводят в диалог, в разговор соотношение сил, не только выражаемое, но и создаваемое в процессе общения и санкционированное языком. Если социологии языка, различным социолингвистическим направлениям, этнологии коммуникации угрожает излишний социологизм, то различные подходы с точки зрения теории высказывания и прагматики склонны к логицизму. Впрочем, вся история собственно лингвистики может быть сведена к борьбе этих двух тенденций: с одной стороны, стремление к абсолютной автономности лингвистического, а с другой — эмпиризм вариационистских описаний (Gadet, Pecheux 1981). Тем не менее у всех этих подходов есть много точек сближения, и все они на разных основаниях могли бы подписаться под следующей полемической программой, которую провозгласил в своей знаменитой статье П. Бурдье: «Можно сказать, что социолингвистическая критика предлагает для лингвистических понятий тройную подмену, вместо понятия грамматического предлагается понятие приемлемого, или, если угодно, вместо понятия языка — понятие законного языка; вместо коммуникативных отношений (или символического взаимодействия) — символическое соотношение сил и, одновременно, вместо проблемы смысла дискурса — проблема значения и власти дискурса; наконец и в связи с предыдущим, вместо собственно языковой компетенции — символический капитал, неотделимый от положения говорящего в социальной структуре» (В о u г d i е и 1977, 18).

Спору нет, все это важные приобретения, так же как важны возобновление исследований, постановка новых и пересмотр старых проблем в этой огромной области Я бы хотела только напомнить, что этот спор с определением языка у Соссюра или «компетенции» у Хомского вызван смешением объектов, представляющих интерес для анализа дискурса, для его формирования, для его развития в настоящий момент и для его возможного будущего. Сердцевиной недоразумений и путаницы является наложение понятия «норма» на понятие «правило», или, если угодно — в более традиционной терминологии, — смешение объективной нормы, присущей языковой системе, и набора чисто социальных характеристик, дающих положительную или отрицательную оценку тому или иному произношению, тому или иному говору. У. Лабов, который, создавая свою социолингвистику, сам критиковал принципы хомскианской лингвистики, сам же это и разъясняет. Упомянув чисто нормативные правила типа III, гласящие, что тот, кто по-анг- лийски произносит then со звуком d, должен быть отнесен к разряду «лиц без образования», объяснив правила типа II, относящиеся к полуобязательным правилам средненорма- тивного употребления, которым учат в школе, У. Лабов добавляет: «Большинство лингвистических правил носит совершенно другой характер. Они соответствуют автоматическому, глубинному поведению, они бессознательны и никогда не нарушаются. На протяжении веков лингвисты открывают и формулируют правила типа I, и именно ими мы занимаемся в большинстве наших исследований. Они формируют сам костяк лингвистической структуры. Без них нам было бы очень трудно выразить что бы то ни было. Если бы задачей преподавателей английского было обучить детей правилам типа I, то им пришлось бы выполнять работу неизмеримо более сложную, чем та, которую они в действительности выполняют, обучая детей небольшому количеству правил типа II, а также базовой терминологии, позволяющей говорить о языке» (L a b о v 1976, 95).

За пределами узуса и всего того, что с социальной точки зрения относится к правильному употреблению, за пределами различных манер говорить, которым приписывается положительная или отрицательная оценка, за пределами диалектов и даже усредненного диалекта, возведенного в норму, находится этот «факт грамматического» («fait du grammatical», J.-С. Milner), язык как форма, организованная материя. Тем самым постулируется, что нет ничего случайного в языке, ничего не подчиняющегося каким-либо правилам, зато есть фундаментальные правила, управляющие порядком слов, системами метафор и метонимий, ритмической акцентуации и лексикой как памятью. «Неоднородная, но стремящаяся к регулярности структура» (Milner 1983, 43), язык в своей материальности, в том, что можно было бы назвать неотъемлемой принадлежностью языка, наиболее близкой к символической, ие может быть отнесен ни ^ логической, ни к социальной категории. Это система, пусть представимая и формализуемая, но в своей неоднородности, иезамкнутости и неоднозначности внутренних запретов далекая от системы запретов политического характера. Так когда Р Барт сетует, что во французском языке он вынужден использовать мужской и женский род и не может пользоваться средним, что он должен ставить самого себя на первое место в роли подлежащего, когда он попросту утверждает, что язык «сродии фашизму» (В а г t h е s 1978, 13—14), он смешивает то, что в языке нельзя обойти, что имеет характер правила, то, что тем самым порождает свою систему невозможного, и то, что является запретом типа цензуры. Во всяком случае, он рассуждает так, как если бы явления этих различных порядков могли накладываться друг на друга. По правде говоря, вполне возможны языковые игры в рамках правила и с самим правилом в пограничной зоне, как это происходит в некоторых шутках, которые обыгрывают не значение высказывания, а сам язык (М i 1 n е г 1976; 1977; 1982), а также в некоторых случаях поэтического употребления, которое, впрочем, может встречаться и в самой обычной речи (мечта Шалтая-Болтая)[59]. Поэзия в отличие от того, что говорит традиционная теория, — это вовсе не отклонение от нормы; скорее следовало бы ее считать игрой с правилами. Поэтому когда П. Бурдьё подвергает сомнению понятие среднего стандартного языка как абстрактного объекта, искусственного инструмента, которым никто не пользуется ни для общения, ни для выражения собственных мыслей, ни для того, чтобы завладеть ситуацией, ни для шуток, то речь идет о некоем среднем абстрактном языке, вымышленном и мыслимом в терминах нормы, а не в терминах регулярности, свойственной языку- объекту. Действительно, если язык — это только то, что социально распределено просто по степени престижности и узаконенное™ в обществе, то получить средний язык — это иллюзорная и фантастическая затея. Тогда существуют только диалекты и социально распределенные манеры говорить Одной из задач социологии языка и является обнаружение этой дистрибуции, этих отношений иерархии и доминирования Но это не имеет никакого отношения к объекту «язык», понимаемому не как усредненное употребление, ио как совокупность разнородных правил, которые нельзя обойти² Формальная лингвистика, с которой столько спорят в последнее время, во многом способствовала развитию этих понятий провала (faille), граней (bordure), разнородности, внутриязыковых запретов, точек, где дискурсное переплетается с лингвистическим, она уделила много внимания разграничению уровней (фонологического, синтаксического и т д), для того чтобы представить язык как неустойчивое единство, как многослойную структуру и т п Среди явлений, которые заставляли изучать язык с точки зрения закономерности его строя, есть ряд не поддающихся классификации синтаксических проблем, ряд явлений, которые требуют в обязательном порядке вмешательства процессов более сложных, чем грамматическая правильность, которые вынуждают расслаивать язык, представлять его в терминах отсутствия тождества Таковы шифтеры, местоимения, показатели дейксиса, глаголы речи, эксплетивное пе, некоторые виды вопросов Сюда же входит глоссолалия, относительно которой Ж -Ж Куртин недавно показал, что «она создает видимость языковой формы, одновременно выходя за ее пределы это образ языка, вписанный в его избыток» (С о u г t 1 n е 1983, 45) Следует упомянуть и проблемы перевода П Серио напомнил нам, насколько при переводе, когда исходный язык сталкивается е целевым языком, проявляется система специфических ограничений, специфической неполноты каждого языка «Перевод — это не метаязык, поскольку целевой язык также имеет свою систему запретов, свою собственную сеть обязательных или потенциально имплицитных элементов Значит, перевод — это переход к другой конфигурации специфических ограничений, опирающейся на материю целевого языка» (S ё г i о t 1984, 140) Наконец, телескопные слова, каламбуры, шутки, в которых обыгрываются правила, поэтические и коннота- тивные употребления, тропы, все, что относится к области исключений или к тому, что Ж -К Милнер назвал «языковыми монстрами» Если правда, что «одно из свойств естественных языков — это позволять строить безумные речи» (Delesalle et al 1980, 111), то мы, подобно А Гре- зийон, вправе задать вопрос чем объясняется тот странный факт, что говорящий всегда оказывается подчинен правилам, даже когда изо всех сил старается их ниспровергнуть? (G resillon 1985, 255) Помехи возникают и при эффекте «мерцания», вызываемом любым парафразированием (Gadet, Leon, Pecheux 1984, 45) И опять же, помехи неизбежны там, где происходит раздвоение субъекта акта высказывания, где проявляется присущая языку поли- фоничность (D и с г о t 1984), конститутивная неоднородность (Authier-Revuz 1982), когда исчезает не только самодовлеющий субъект, ио и единый нерасщепленный субъект вообще

Теперь видно, как сильно и в каком направлении развилась лингвистика Она уже не пытается мыслить язык как «совершенный», полностью формализуемый с помощью математических моделей объект Напротив, сохраняя требования к формальному описанию, она показала провалы, ограничения, избыточность, которые постоянно терзают язык Язык вовсе не результат действия социальных или политических факторов (хотя социальное и пронизывает его насквозь), язык — это особая материальность, система непреодолимых ограничений, в рамках которой присутствует неизъяснимое и иеформализуемое (то, что отличает данный язык от любого другого), система неустойчивая, неоднородная, незамкнутая, «среднее между миражом языка без правил и фантазмом языка, окончательно и прочно упорядоченного» (Gadet 1981, 124) И как не увидеть, что эти вопросы относительно языка и процессов, уже давно обсуждаемые в научной литературе, затрагивают статус означающего и бессознательное На протяжении долгих лет Ж -К Мильнер успешно ищет соотношение между языком и Языком (lalangue), рассматриваемое как «пересечение, на котором может быть обнаружена точка, где желание нарушает гуманитарную науку, где выявляется, если захотеть это заметить, наблюдаемое соотношение с возможной теорией желания» (М ilner 1978, 25) Так что ие обратить внимания на то, что языку присуще, — это значит одновременно не обратить внимания на бессознательное, на недостающее и тем самым замкнуться в проблематике общения, утилитарного, в проблематике языкового употребления, которая исключает из рассмотрения Язык (lalangue) и сводит язык к речевой деятельности

Того, иа что я здесь лишь намекнула, уже достаточно, чтобы дать почувствовать, насколько важной ставкой станет язык при определении специфики анализа дискурса, если, с одной стороны, понимать под последним термином то, что у М. Фуко и его последователей представлено как пересечение серий текстов, формирующее объекты, высказывания, механизмы, стратегии, а с другой — в лингвистике — как интердискурсность, выходящая за рамки предло- жения. По правде говоря, неоднозначность понятия «дискурс» столь велика, что названные выше способы его понимания породили бесконечное количество разных постановок вопроса, теоретических и дескриптивных средств. Существует социолингвистический анализ дискурса (М а г - с е 11 е s i, G а г d i п), семиолингвистический (С h а г a u - d е а и 1983) и психосоциосемиотический (С h a b г о 1 1984). Конечно, между всеми этими подходами нет непроницаемой стены. Положим, не впадая в излишний эклектизм, что некоторые из них, если их сформулировать иначе, проясняют и обогащают наше собственное представление об анализе дискурса. Ведь при всем этом разбросе подходов и объектов есть нечто, что сохраняет обязательное соотношение с особым языковым измерением и что одновременно является лишь «длинным обходным путем, чтобы поставить под сомнение постулат автономности синтаксиса и отказ лингвистики от всякой истории, в особенности своей собственной» (С ourtine, Marandin 1981, 32). Действительно, уже больше невозможно отождествить всякую регулярность в языке и грамматическое правило, особенно на сверхфразовом уровне. Анализ дискурса, имеет ли он дело с устоявшимися с точки зрения социальных и политических институтов текстами обычного языка, корпусом письменных или устных текстов, занимается ли он родным языком или непереводимостью иностранного, изучает ли он новое или повторяемое в дискурсе в прошлом или в настоящем, все равно он будет отличаться от подхода к языковым фактам основных гуманитарных наук именно своим двойственным отношением к языку. С одной стороны, дискурснос соткано из языка. Немыслимо уклониться от систематизации, от составления корпуса текстов, от анализа текста на микрофункциональном уровне, поскольку без этого нельзя обнаружить многообразие в едином целом, отличие в бесконечно повторяемом, другое в образе одного и того же. С другой стороны, дискурсное — это не просто язык на сферхфразовом уровне. Все создает сложности: членимость, связность, последовательность, функционирование анафор и дейксиса и т.д. «Описание языка стремится предоставить правило, позволяющее построить любую фразу данного языка, тогда как предмет анализа дискурса — это, похоже, описание реальной языковой последовательности, уникальной и неповторимой» (М а г а п d i n 1979, 18).

Начиная с первых утверждений М. Пешё, начиная с моей книги, где я попыталась сформулировать задачи анализа дискурса в истории (Р ё с h е u х 1969а; Robin 1973), анализ дискурса многократно обновлялся и трансформировался, переживал теоретические и методологические подвижки. За неимением места мы не станем подробно прослеживать это его экспериментальное, междисциплинарное развитие, получившее новый толчок с рождением ADELA[60] во главе с М. Пеше. Я хотела бы только упомянуть некоторые из этих сдвигов и смен определений. Еще около десяти лет назад (Р ё с h е u х 1975) особый акцент делался на целостности дискурсных формаций (понятие, заимствованное анализом дискурса у Фуко), на совокупности связанных между собой понятий, таких, как условия производства, дискурсные формации, идеологические формации, интердискурс, интрадискурс, преконструкт и т.д. Целью оставалась глобальная теория дискурса, которая могла бы соединить лингвистическую базу (язык) с дискурсными процессами, субъектом или эффектом-субъектом и с исторической перспективой. При анализе интердискурса и совокупности форм «уже сказанного» и «уже данного» (deja-dit, deja-la), выявляемых через феномен (в числе прочего) парафразы или пресуппозиции, так же как и при анализе интра- дискурса, нити дискурса, расположения в последовательности, исходными понятиями были замкнутость дискурса и внешнее по отношению к нему пространство, которое определяет всю совокупность дискурсных последовательностей. Представленные как полностью определенные, что не оставляло места для разброса и неопределенности, наборы высказываний относились к гомогенным, внутренне последовательным формациям. Один из главных сдвигов в анализе дискурса, произошедших одновременно с другими достижениями лингвистики, с разнообразными кризисами в, гуманитарных науках и с новыми открытиями в истории: менталитетов, заключался в расчленении дискурсных фор-

I------------------- маций в том, что они стали мыслиться не в своей замкнутости, а в свйей разделенности, в открытости, в соотношении внутреннего с внешним, в своих границах, а это в свою очередь вновь вернуло элемент неопределенности, нецелостности, противоречивости и неоднородности. Параллельно внимание было сосредоточено на интрадискурсном, на нити дискурса, на описании отдельных явлений, микрофункционирования, на описании языковых правил, регу- лярностей, действующих при описании дискурса. Отныне дискурсность — это «упорядоченное пространство рассеяния высказываний» (Pecheux).

Второй большой сдвиг коснулся чтения архивов и обработки больших массивов текстов, которые составляют ежедневную работу историка (Guilhaumou 1983, 1984 a. b, Guilhaumou, Maldidier 1979, 1984 a, b). Здесь снова, чтобы преодолеть ограниченность, на которую нас обрекли наши методы, пришлось расширить пространство дискурсного Наши формальные требования действительно завели в многочисленные тупики. Исходя из наших таблиц и классов эквивалентности, можно было «доказать» только то, что историки и так уже знали. Новые подходы позволяют открыть и описать дискурсные формации в их историчности. Три понятия отличают этот метод: тематический путь (trajet thematique), ко-текстуальный анализ, составление корпуса. Тематический путь и ко-текстуальный анализ — связанные понятия Тематический путь прослеживает тему в рамках всех текстов, где она встречается, ее диахронию, а значит, историчность. Он выявляет речевые, дискурсные, языковые свойства, общие для высказываний. рассеянных в разбираемых архивных материалах. Что касается ко-текстуального анализа, то Ж. Гийому определил его следующим образом: «Работа по реконструкции текста, разметка продвижения высказываний, осуществляемые при установлении связи между словами, выражениями и фразами, формально друг с другом не связанными, но близкими по контексту и / или находящимися в формально идентичной позиции, но вне отношений, зарегистрированных историками» (Guilhaumou 1984 b, 38). Этот анализ переводит высказывания в одну плоскость, уничтожая их стратегический заряд. Отсюда необходимость составления корпуса, момента систематизации в языке, без которого нельзя выделить стратегии столкновения, сопротивления, повтора / перемещения, перевертывания, соотношения сил. «На определенных этапах тематического пути могут возникнуть лексические и / или парафрастические проблемы.

Обращение к лингвистике играет организующую роль для составления корпуса в интересах размышлений одновременно о языке и об истории Лингвистический подход, каким бы он ни был, не навязывает более своей модели совокупности текстов, принимаемых в расчет (Guilhaumou 1983, 21). Таким образом, новый анализ дискурса занимается вплотную интересами историков, но никогда не рассматривает текст вне языковых фактов и языковых эффектов и не надстраивает априорные, отвлеченные от истории знания на формальный анализ. Такой анализ дискурса — это процедура открытия, в равной степени подкрепленная историчностью текста и материальностью языка

Третий сдвиг относится к социоэтнометодологическо- му пространству, к языку беседы, повседневному языку, к диалогическому дискурсу, не закрепленному институционально риторическими ограничениями, свойственными определенному жанру Применение интерпретативных процедур поставило под сомнение строгое разделение субъекта и объекта Для разрешения возникших сложностей уже недостаточно традиционных наблюдений участников ситуации. Тем самым был изнутри демонтирован теоретический и концептуальный арсенал анализа дискурса (С о n е i п 1985). В рамках проблематики, характерной для социологических дисциплин, такой, как: соотношение с объектом, статус когнитивных процессов, отношение между эмпирическими знаниями и социальными представлениями, полученными из опросов и социологических дискурсов, соотношение с контент-анализом, — анализ дискурса, в частности видов повседневной речи, бесед послужил для обновления социальной прагматики в социологическом подходе к языку при сохранении внимания к языковым и дискурсным эффектам, в частности к проблеме последовательности

Так, анализ дискурса, еще несколько лет назад пытавшийся определить дискурсный объект как объект теоретический, предстает сегодня как подход, которому доступен только пограничный объект. Он работает на границах, разделяющих крупные дисциплины, и является для каждой из них тревожной зоной, где внутреннее соприкасается с внешним. Далекий от всякой априорной полемики в отношении гуманитарных наук и / или лингвистики, он пытается разрушить вечное недоразумение, которое затрудняло диалог между представителями разных дисциплин. При этом анализ дискурса, не страдая ни экуменизмом, ни эклектизмом, не хочет быть ни вспомогательной, ни автономной областью. Не выходя за рамки проблематики каждой дисциплины, он упрямо напоминает о том, что языковое измерение несводимо к совокупности актов, типов поведения или социальной практики, так же как оно не может быть сведено и к логико-семантической машине.

Так значит, реквием по анализу дискурса или, как указывает название этого номера, «Новые пути»? В этом послесловии мы не ставили себе цель проследить весь пройденный путь, но лишь рассеять некоторые недоразумения, возникающие из-за представления о прозрачности языка и дискурса, которое до сих пор преобладает в гуманитарных науках.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹Правда, в том же отрывке Маннони говорит, что его критика не вполне относится к Бенвенисту и Якобсону. Как психоаналитик, пишущий о языке, Маннони, несомненно, выиграл бы, если бы, упоминая о Малларме, учел очень, как мне кажется, справедливые рассуждения Ж.-К. Мильнера о соотношении воображаемого, символического и реального в языке: «Если бы это свершилось, язык в своем собственном движении сомкнулся бы наконец с Языком (lalangue, в одно слово, у Лакана), как в легендарном алефе; законы науки воссоздают область, выходящую за пределы всякого закона. Можно полагать, что Малларме стремился именно к такой точке [...]» (Milner 1983, 48).

²В отношении критики см. в особенности Kerleroux 1984.

³Разъяснение многозначности термина «дискурс» можно найти в приложениях к предварительным отчетам о деятельности RCP- ADELA и в кн.: Maingueneau. Geneses du discours. Bruxelles: Pierre Mardaga, 1984.

Э. Пульчинеллы Орланди

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒