ПРИГЛАШЕНИЕ К ЗНАКОМСТВУ (Вместо предисловия)

В этой книге публикуется русский перевод первых двух разделов широкомасштабного исследования немецкого ученого Карла Аймермахера " Wie grell, wie bunt, wie ungeordnet. Modelltheoretisches Nachdenken ü ber die russischen Kultur", вышедшего в 1995 г. в Бохуме в 6-м томе серии " Dokumente und Analisen zur russischen und sowjetischen Kultur", издаваемой К. Аймермахером и К. Вашиком.

Вся книга представляет собой обширный труд (более 750 с), в котором методологические вопросы и конкретные анализы тесно переплетены с общими размышлениями над русской культурой в " теоретико-моделирующем" аспекте. Семиотика, структурализм, культурология, литературоведение, изобразительное искусство, культурная политика в России после революции - вот лишь краткий перечень наиболее важных тематических узлов, рассматриваемых в книге.

Два крупных блока, представленных в русской версии книги, вероятно, покажутся читателю наиболее интересными, ближе всего его касающимися. Речь идет прежде всего об обсуждении методологических вопросов, без которого трудно было бы понять характер, смысл, направление и сам пафос исследований, начатых в России со второй половины 50-х го-

дов узким кругом исследователей, объединенных идеями общегуманитарного универсализма, связи гуманитарных наук с науками физико-математического и естествоведческого циклов, конкретнее и целенаправленнее - занятиями структурализмом и семиотикой в их становлении и развитии, а также культурологией, исследования которой ориентировались как на более широкую базу материала, так и на создание более строгих и лучше верифицируемых методов анализа. Методологическая проблематика (отношение метаязыка и языка-объекта, понятие модели в литературоведении, семиотика анализа и семиотика текста, семиотика и литературоведение, соотношение формализма, структурализма и семиотики и т. п.) составляют содержание первого раздела книги.

Второй раздел посвящен более конкретной теме, в которой как бы комментируются и развиваются конкретно-методологические идеи, являющиеся предметом рассмотрения в первом разделе. Здесь в центре внимания находится ставшая теперь широко известной Московско-Тартуская семиотическая школа, ее принципы, ее характер, ее достижения. В этом разделе, по сути дела, описывается, хотя, естественно, и фрагментарно, зарождение и становление в России семиотики как особой области целостного знания, как новой специальной гуманитарной дисциплины при том, что и в " предсемиотический" период России ХХ в., несмотря на неблагоприятные условия, было сделано немало оригинального и ценного, благодаря чему при широком взгляде обнаруживается определенное единство в поступательном (хотя и рывками, с перерывами) движении идей и методов гуманитарного знания.

Чтобы лучше понять общий контекст этих двух разделов в русской версии книги К. Аймермахера, стоит напомнить, что за этими разделами следуют еще три - о семиотике, рецепции и истории литера-

турного текста и норм; о послевоенном " московском" нонконформистском изобразительном искусстве (В. Сидур, Э. Неизвестный, А. Зверев, В. Янкилевский, В. Немухин, О. Прокофьев, А. Данов, М. Шварцман, В. Яковлев); о культурной политике в стране, направляемой и контролируемой властью.

Книга К. Аймермахера представляет собой попытку набросать синтетическую картину определенных ветвей гуманитарной науки и искусства в их " нонконформистском" варианте и дать оценку этого опыта в более широкой перспективе. Она богата размышлениями, анализами, постановкой новых вопросов и попыткой ответа на те из них, что пока остались не решенными. Велика и ее информационная роль. Книга написана честно, ясно, просто, с сознанием ответственности за предпринятое дело. Наконец, в этом труде Аймермахера подкупает его глубокий интерес к русской культуре и гуманитарной науке, к новому в русском искусстве, желание понять и описать ведущие тенденции развития в этих областях, осмыслить это цельноединство при всем разнообразии его вариантов.

Говоря об этой книге, нельзя не сказать несколько благодарственных слов и о ее авторе. Широкая читательская аудитория едва ли знает то, что давно, с конца 60-х годов, хорошо известно узкому " московско-тартускому" кругу. Карл Аймермахер не только специалист в области русской культуры и знаток ее, не только исследователь и коллекционер произведений современного русского искусства (кстати, его перу принадлежит книга о творчестве В. Сидура), внимательный наблюдатель того, что происходит у нас в гуманитарной сфере - будь то наука, литература или искусство. Аймермахер был практически первым, кто познакомил западного читателя с первыми опытами " московско-тартуских" семиотиков. Он сделал то, что при нормальных условиях проще было бы здесь у нас, но что тогда сделать было невозможно: он

дважды издал библиографию семиотических работ Московско-Тартуской школы - первый раз уже в 1974 г. (" Arbeiten sowjetischen Semiotiker der Moskauer und Tartuer Schule (Auswahlbibliographie" ) и второй раз (в сотрудничестве с С. Шишковым) в 1977 г. (" Subject Bibliography of Sowjet Semiotics. The Moscow-Tartu School" ). Ему же принадлежит заслуга первой публикации антологии избранных семиотических работ московско-тартуского круга (" Texte des sowjetischen Literatur-wissenschaftlichen Strukturalismus", 1971). Он же автор целого ряда статей, посвященных семиотическим исследованиям в России, и издатель соответствующих сборников (ср. " Zeichen-Text-Kultur", 1991). В трудные для семиотики и структурализма в России времена Аймермахер поддерживал усилия здешних ученых и пропагандировал на Западе все то новое, что заслуживало внимания и в России не получало отклика иного, чем отрицательный. За эту преданность интересам русской культуры, за бескорыстную помощь многие из нас испытывают чувство глубокой благодарности Карлу Аймермахеру, и его имя не останется забытым в летописях русской семиотики.

Меняются времена - меняются и задачи. Настоящие планы Аймермахера широки и предполагают далекую перспективу. В последние годы он все настойчивее и конкретнее выступает за тесное сотрудничество немецкой и российской науки в изучении русско-германских культурных связей. У этой темы большое и богатое прошлое. Будущее сулит еще большее. Высокие качества Карла Аймермахера как организатора науки позволяют надеяться на успех. Мы же рады приветствовать выход русского издания этой книги.

В.Н. Топоров

ВВЕДЕНИЕ

ВСЕ ЯРКО, ПЕСТРО, НЕСТРОЙНО...

...Все ярко, пестро, нестройно, мечется кучами и снуется перед глазами. Разноголосные речи потопляют друг друга, и ни одно слово не выхватится, не спасется из этого потопа; ни один крик не выговорится ясно.

Н.В. Гоголь. Сорочинская ярмарка

Эта цитата из повести Гоголя " Сорочинская ярмарка" представляет собой описание пестрой сумятицы ярмарочного дня в его обычной беспорядочности, в которой знаки теряют свои контуры и словно сливаются друг с другом. Вместо того чтобы сохранять дискретность, они растворяются в не поддающемся рациональному осмыслению хаосе и превращаются в подобие жизненного континуума.

Если рассматривать этот фрагмент изолированно, то подобная интерпретация не подлежит сомнению. Однако на фоне всей повести и других элементов повествования его характер и функция в свете ряда коннотаций предполагают более дифференцированный подход.

Это тривиальная констатация элементарного филологического постулата: тексты нельзя читать, будто они не обладают глубиной, будто у них есть только поверхностная структура, нельзя читать части текста изолированно, односторонне, в одном измерении. То есть так, как обычно делают, быстро пробегая текст взглядом и доверяясь 'надежным сведениям': лишь последние

сомнения в правильности высказываний дают возможность их фальсификации и тем самым действительно углубленного понимания. Сомнения же опираются, в свою очередь, на вопросы, не имеющие однозначного ответа. В отношении гоголевского текста один из подобных вопросов мог бы звучать так: не хотел ли Гоголь этим описанием выразить свое специфическое видение мира как не выраженной в эксплицитном виде теории о взаимообратимости знака и незнака, хаоса и упорядоченности или постоянной трансформации упорядоченного состояния в неупорядоченное и наоборот, т. е. нераздельном, обоюдном взаимопроникновении порядка и беспорядка как подлинном отражении жизни, культуры и человеческого бытия? Если скрытое в вопросе утверждение обосновано, то текст передает его в такой форме, которая противоречит нашим определяемым метаязыковыми структурами представлениям о мире или же культуре, и это потому, что искусство ближе к жизни, чем теория относительно 'жизни', 'мира', которую мы пытаемся вывести из произведений литературы, искусства или явлений культуры.

Это хорошо согласуется с убеждением Гоголя, согласно которому литературные миры, несмотря на то что они опираются на сложную систему конвенций, выражают жизнь. Жизнь сама является выражением высшего божественного порядка, повинующегося собственным законам и потому не доступного сомнениям. Только дьявол способен, влияя на человека, на время " нарушить" или " изменить" этот порядок жизни.

Возвращение одного и того же было в этой системе мышления основополагающим принципом, защищающим от вторжения иного, отличного от вариации... В этом мире не было принципиальных изменений, никакого движения, никакого нового знания, никакого развития.

Глядя на нас, культурологов, специалистов по семиотике - или как нас еще назвать - Гоголь мог бы воскликнуть: " Черт побери, нет для вас ни бога, ни мира. Все, чем вы занимаетесь, - чертовщина, сатанинские козни. Вы хотите упорядочить мир, чтобы лучше его понять, но чем больше порядка вы, как вам кажется, находите, тем больше неизвестности перед вами будет открываться. Иначе говоря: вам никогда не удастся ни познать, ни понять мир до конца." Нечто в этом роде мог бы сказать Гоголь, который не только выразил в художественной форме семиотические трансформации в пограничной области между порядком и беспорядком, культурой и хаосом, но и был озабочен вместе с этим, пусть и в скрытой форме, вопросом о " месте" человека в мире и возможностях человеческого познания, т. е. о пределах познавательных возможностей человека.

***

Попытаемся сперва приблизиться к феномену познания, культуры и эволюции, не претендуя ни в коей мере на то, чтобы сразу постичь все, что касается наиболее сокровенных оснований мира. Ведь может оказаться, что уже первых шагов в понимании природы этих сложных

феноменов - " познание", " культура", " эволюция" - будет достаточно, чтобы получить общее представление об их характере. Тем более, что нам известно: еще ни одному человеку не удалось преодолеть границы познаваемого. Однако, несмотря ни на что, даже зная это, каждый из нас испытывает действие неиссякающей силы, толкающей нас на новые и новые попытки прорваться в сферу окончательного познания. Оказывается, что безуспешные опыты предыдущих столетий игнорировать ограниченность наших познавательных возможностей, как ни странно, не могут удержать нас от того, чтобы вновь попытаться достичь недостижимого. Совершенно очевидно, что чужой опыт не может быть просто позаимствован, чтобы обеспечить нам мудрую скромность, состоящую в признании ограниченных возможностей человеческого знания.

Volens nolens нам придется смириться с тем, что знание с течением времени не просто аккумулируется, чтобы - сгущенное в понимание -всего лишь передаваться от поколения к поколению, чтобы в конце концов вылиться во всеобъясняющую теорию (подобную самодостаточному мировому духу Гегеля, который в зените своего самосознания занят только собой). Скорее дело обстоит таким образом, что каждый - как это ни горько - сначала должен все же пройти мучительную процедуру самостоятельной проверки уже полученных другими познаний, прежде чем сможет опираться на них. Поступательное наращивание знаний, к которому мы стремимся, постоянно сопровождается, таким образом, сбоя-

ми, потерями и необходимостью то и дело начинать процесс сначала. Одновременно эти новые попытки страдают от того, что их сопровождает опасение, что поставленной цели никогда не удастся достигнуть.

Чужой опыт чаще всего легковесен: несмотря на уже упомянутое отрезвляющее осознание сизифова характера этого занятия, каждый заново начинает познавательную деятельность с непосредственно наблюдаемых поверхностных деталей, проникает в глубинную структуру их связей, обозревает целостные структуры сложных систем, чтобы от них снова вернуться к единичным явлениям. И все это ради одной цели: обрести возможность судить обо всем на достаточных основаниях. Мы поддаемся этому стремлению, хотя и сознаем, что в действительности никогда не сможем постичь целое, и тем самым понимаем относительность достаточных оснований.

Николай Гоголь понимал это так же хорошо, как и Вальтер Кох, выразивший это во множестве своих работ, которые теперь опубликованы отдельной книгой (Koch W. Origins of Semiotics: Sign Evolution, Systematics and Behaviour / Ed. by W. Nö th. Berlin; New York, 1994). Оба прибегают - каждый по-своему - к драматическим эффектам. Николай Гоголь попытался наглядно представить феномен (в конечном итоге) непостижимого через введение в мир, кажущийся совершенно нормальным, хаоса, в то время как Вальтер Кох пытается достичь того же самого через изображение становящегося все более диф-

ференцированным и сложным порядка, в котором все-таки всегда сохраняется остаточное присутствие хаоса. И если Гоголь помещает в центр своего литературного изображения художественно сублимированный мотив вечного возвращения, то Вальтер Кох подчеркивает в своих систематических попытках объяснения возникновение сходного из противоположности различий.

Этот подход, близкий по своим целям интенциональной направленности, однако очень различный в способе реализации, подход, заключающийся в стремлении выявить рационально мотивированное стремление к познанию, при этом, как я полагаю, обещающий ничуть не более, чем многие другие сходные попытки. И поскольку никто из нас, вступающих на этот путь, не в состоянии предугадать результат подобных вылазок, то никто не сможет воспрепятствовать нам вновь и вновь приниматься - якобы с чистого листа - за эти попытки...

Вот и я присоединяюсь - несмотря на все уже сказанное - к изначально бесперспективной борьбе за полное познание.

Впрочем, делаю я это с одной задней мыслью: несмотря на понимание ограниченности человеческого познания, я в то же время всегда хотел знать, что является подлинной мотивацией, целью моей научной деятельности, и как можно достичь всего этого с достаточно спокойной совестью, несмотря на всю непредсказуемость, открытость, ненадежность, искусственность. Слепо заимствовать что-либо у других мне было тя-

жело, зато легко было вступать в спор с другими (хотя это и не всегда отражено в тщательно составленных сносках). Поэтому я чувствую себя не столько наследником в цепочке действий сходной направленности, сколько человеком, строящим свой мир, свои убеждения и свою решимость в дискуссии с чужим опытом, чужими убеждениями и моделями, объясняющими мир (включая его " остаток хаоса", как это называет В. Кох). Возникающий в конце концов по самостоятельно разработанным рецептам " собственный мир" представляет собой некий порядок, в котором я ориентируюсь, который дает мне возможность обосновывать нормы деятельности, которым я могу свободно руководствоваться и которым я могу пользоваться для решения практических задач.

С течением лет я пришел к убеждению, что и то, как мы понимаем сущность культуры, а также более ограниченные культурные процессы, т. е. явления такого масштаба, системные связи которых не удается охватить одним взглядом, явно определяется теми же предпосылками, что и понимание текста, а также ограниченные познавательные способности человека. Да и как иначе интерпретировать культуру, если не понимать ее, по крайней мере гипотетически, как единое целое и - исходя из этого - придавать ее частям некий " смысл", или, наоборот, если опираясь на гипотетический " смысл" одной из ее частей, например одной из эпох, т. е. определенного, хронологически ограниченного временного отрезка, делать заключения о " смысле" культу-

ры в целом? Представление о целом, хотим мы того или нет, как правило, складывается из представлений о его составляющих, о множестве их частных смыслов.

На первый взгляд эта мысль, высказанная в подобной абстрактной форме, - прописная истина. Но на практике, прежде всего в практике научного исследования, важно то, каким образом может быть выявлена взаимосвязь части и целого, каким образом мы интерпретируем (т. е. снабжаем " смыслом" ) культуру как таковую или ее отдельные области или хронологические отрезки.

Понимание культуры при таком подходе оказывается сходным с интерпретацией текста, при этом молчаливо опускается то обстоятельство, что у культуры, в отличие от текста, нет столь ясно обозначенных границ. Сходная аналогия имеет место и при не обсуждаемых эксплицитно гипотезах о познаваемости мира: просто поступают так, словно мир - это текст, который как бы обладает теми же свойствами, что и тексты в обычном смысле слова, и смыслообразующие механизмы у него сходные.

Если же при этом молчаливо подразумевается, что наше понимание мира, культуры и текстов является неким аналогом нашего сознания, то становится ясно, насколько универсальна и вместе с тем проблематична эта самая прописная истина. Тем самым мы снова возвращаемся к Гоголю и остаточному хаосу Коха.

Из сказанного с еще большей ясностью, чем прежде, следует, что все, именуемое нами куль-

турой, ее сущностью, ее образом бытия, ее развитием и даже ее смыслом, - не более как гипотеза, опирающаяся на другие гипотезы, гипотеза, следующая из интерпретации суммированных данных о ее частях, подобно тому как смысл текста художественных произведений выводится из смыслообразующих связей многократных семантических трансформаций.

Интересно при этом то, что мы можем делать подобные высказывания не только относительно таких " больших систем", как " культура" или принципы ее развития, но и относительно других не менее важных проблемных областей, которые на основе своих свойств являются существенными компонентами культуры и в то же время обладают в отношении текстов очень специфическим статусом. Я имею при этом в виду как глобальные интерпретации мира, известные нам по мифу, так и научные реконструкции в образе теорий. Оба этих способа обращения с " миром" принадлежат к числу наиболее фундаментальных форм, в которых человеческое сознание добывает и накапливает знания.

* * *

Вернемся еще на короткое время к нашей исходной мысли.

Всякое высказывание о культуре основано -подобно всякому текстуальному процессу смыслообразования - на избранных предварительных положениях, методах познания и целевых установках, а также - как уже упоминалось - на понимании и интерпретации взаимосвязи части

и целого. Подобно " высказыванию о смысле" некоторого текста всякое высказывание о культуре как таковой или одной из ее эпох представляет собой не что иное, как результат многократно повторенной многоходовой интерпретации, направленной на ее компоненты и их взаимодействие. Существенно то, что смысл текста (т. е. представление некоторого идеологического целого) оформляется лишь в зависимости от того, опознаются ли, и если да, то каким образом, его составляющие, как они формируются и трансформируются. Существенно при этом также и то, на фоне каких иных, т. е. внетекстовых знаков и знаковых систем, тексты конденсируются в соответствующие специфические познавательные модели. Само собой разумеется, что в подобном процессе понимания в добавление к каждому субъективному по своему происхождению познавательному интересу существенную роль играют коллективно обусловленные ментальные, психические и социально-психологические установки восприятия, влияние которых также оказывает воздействие на постоянно меняющуюся комбинацию интерпретационных параметров.

Логическое обобщение относительно целого сосуществует с потенциально открытым диапазоном вариаций исследовательских и интерпретационных параметров, с которыми мы имеем дело в первую очередь при систематическом детальном анализе. Комбинация проникновения в свойства целого и его частей, их " диалогические отношения", а также взаимодействие аналити-

ческих и синтетических методов познания и создают основу всякой интерпретации. На основании структурного сходства направленных (по крайней мере в тенденции) на цельность моделирующих мир знаковых систем различной степени сложности можно предположить, что свойства отдельных подвергнутых изучению знаковых формаций (например, текстов) действительны и для таких больших систем, как культура. Действуя по аналогии, мы вполне можем заключить, что сходные структурные и функциональные механизмы характеризуют и наше сознание. Если это предположение окажется вероятным, значит, мы не обязательно должны обозревать и понимать весь массив культуры, чтобы быть в состоянии высказываться о ней. Достаточно обследовать ее фрагмент, чтобы далее экстраполировать и проецировать полученные знания на весь массив (например, культуру), создавая еще поддающуюся фальсификации гипотезу. Хотя культура, несмотря на известные методы изучения, не поддается аналитическому разложению вплоть до последних составляющих и потому не поддается и окончательному пониманию, все же возможно - подобно тому, как это происходит с текстами - ухватить ее существенные черты, опираясь на распознаваемые, по крайней мере до определенной степени, структурные принципы и интерактивные механизмы. Если принять такой подход, это значит, что мы можем считать себя свободными от гнетущего требования конструировать безусловно полные гиперсисте-

мы культуры, будь то в их развитии ab ovo или ad infinitum, чтобы отваживаться на высказывания о феномене " культура" и его интерактивных отношениях с человеком. В конце концов, это могло бы послужить для нас и средством определенной психической разгрузки, даже если мы тем самым нисколько не приблизимся к решению коренной проблемы.

И если Гоголь по этому поводу сказал бы: к чему эти терзания при том, что возможное знание не выходит за пределы здесь и сейчас человеческой жизни, то Кох мог бы ему ответить: как бы там ни было, давайте, несмотря ни на что, с упорством и рвением Сизифа искать философский камень. Аймермахер же задался бы по поводу всего этого вопросом: не берем ли мы на себя слишком много? Не походим ли мы на муравьев, которым в определенное время дана возможность лишь поддерживать функционирование своего муравейника? Но поскольку наша жизнь, наша культура, наши стремления явно чрезвычайно трудно понять, на все это есть наверняка много - и очень разнообразных - ответов, как и вопросов, которые могут за ними последовать...

* * *

Как бы мы ни понимали упомянутые минимальные и глобальные связи текстов или культуры, в каждом случае, будь то " малые" или " большие системы", мы имеем дело с относительно сложными структурами, которые и сами по себе, и в их взаимодействии оставляют при

анализе и интерпретации множество не поддающихся однозначной интерпретации зон, что проявляется в ненадежности попыток интерпретации. При всей структурированности исследуемых объектов попытки интерпретации опираются в основном на разные - в зависимости от выбора - параметры истолкования. Впрочем, не исключено, что неопределенность интерпретации " сложных ситуаций" вполне связана и с онтологическими особенностями изучаемых объектов, так что структурная неоднозначность приводит к семантическим наложениям, смысловая двойственность которых взаимодействует с обладающими тенденцией к целостности структурами. Можно предположить наличие и других факторов, влияющих на интерпретацию. В своей совокупности они в разной степени прямо и косвенно влияют на познавательные свойства высказываний, их степень адекватности и, тем самым, на их достоверность. Наблюдения, гипотезы, аналогии, разнонаправленные интерполяции результатов интерпретации знаков и многое другое образуют при истолковании текстов и культурных формаций конгломерат факторов неопределенности, на основании которого в конечном итоге и делаются заключения общего характера.

Чтобы конкретизировать возникающую при этом методологическую проблематику, необходимо кратко остановиться по крайней мере на трех подобных факторах неопределенности.

• До сих пор нет ясности в вопросе о том, каким образом из многообразия культурных явле-

ний, т. е. имеющегося в наличии " сырого материала", вычленяется то, что и составляет, собственно говоря, объект исследования. Дело в том, как из противоречивых отношений тождественного, сходного и различного, повторяющегося и уникального в культуре, из последовательности наложений и модификаций могут быть вычленены, экстраполированы и определены на основании аналогии фрагменты или части, так что полученные при этом результаты исследования будут сравнимы и могут быть сведены в единое целое.

• Другим фактором, выделяющим объект изучения из массива, в котором он находится, являются особенности исследовательской концепции с присущими ей специфическими исходными положениями и целевыми установками. Речь идет о том, что герменевтический, психологический, социально-критический, социологический, марксистский, филологический, формалистский, структуралистский, семиотический, деконструктивистский или иной взгляд на один и тот же художественный текст, на развитие одного и того же жанра или же историю литературы или культуры подмечает, выделяет, систематизирует, интерпретирует в каждом случае нечто свое, обобщая полученные знания или даже превращая их в основания некоторой теории в соответствии с особенностями, налагаемыми базовой концепцией.

• Следующий фактор связан с " языковым" оформлением изучаемого объекта. Дело в том, что реализация установки на строгое изучение

объекта с помощью эксплицитного понятийного аппарата предполагает создание адекватного метаязыка. Избираемые при этом параметры изучения неизбежно ведут к " манипуляции": " естественность" изучаемого материала превращается тем самым в " искусственный" предмет исследования, теряющий при этом часть своих специфических свойств.

Качественные характеристики обобщающих высказываний, зависящие от многих факторов, обусловленные систематикой исследовательской деятельности, не адекватные исследуемому предмету и потому не совсем однозначные, оказываются, конечно же, неудовлетворительными, даже если мы и сознаем, что это следствие неизбежного противоречия между дискретностью языка и его претензией на полноту отображения, касается ли это текстов или культуры и сознания. Так что приходится с неудовлетворением констатировать, что, несмотря на всю систематичность исследований и стремление к однозначности высказываний, множество взаимодействующих методов познания обязательно приводит к росту числа как неоднозначных отношений между частью и целым, так и их интерпретаций. И качество и открытость текстуальных/культурных связей (формаций), т. е. отношения между частью и целым, решающим образом определяют, могут ли полученные знания быть, при всей их относительности, подвергнуты оптимизации либо будут способствовать возникновению мифов (см. далее).

Как бы мы ни оценивали соотношение объекта исследования и исследовательского инструментария, они как раз и являются нашими " костылями" в познавательной деятельности, существенно изменяющими ради систематичности свойства текстов, культурных формаций или культуры вообще с присущими им пересечениями (а порой и противоречивостью), размытостью, нестабильностью и т. п., заставляя их каждый раз появляться в особом, далеко не всегда " естественном" свете.

Этот трезвый взгляд хотя и помогает нам, с разного рода оговорками и осторожностью, исследовать процессы в когнитивной области, представляемые как " черный ящик", в том числе - в определенной степени - и исторически, однако в конечном итоге такой подход блокирует полное выявление идеологической (а тем самым и семантической) субстанции культуры с ее специфическими и универсальными механизмами развития.

Неизбежно односторонний характер нашего исследовательского инструментария, проявляющийся в том числе и в элементарных структурах наших исследовательских параметров и применяемый к изучению сложных семиотических трансформаций, наиболее ясно свидетельствует о нашем смущении перед лицом столь сложных систем, как сознание и культура.

* * *

Вопрос, возникающий в связи с охарактеризованными подобным образом " нестабильными"

объектами исследования, заключается в том, как могут быть устроены научные модели, чтобы справляться с постоянным изменением культурных явлений. Ведь они в самом деле обладают процессуальным статусом, который никогда не достигает завершения и потому никогда не может быть предметом наблюдения в полном объеме, в котором поэтому всегда остается не интерпретируемый " шумовой остаток", так что любое так называемое достоверное знание всегда может быть поставлено под сомнение.

Но каким бы сложным ни оказывался наш объект изучения - " познание", " текст", " культура", - человеческая изобретательность находит все новые способы, позволяющие компенсировать недостатки одних познавательных " костылей" с помощью других, сходным образом устроенных " костылей". С помощью подобных " костылей" можно, как показывает опыт, преодолеть лишь ограниченный отрезок пути. После этого требуется найти новые, и так до бесконечности. Иначе не бывает. В этом слабость любой формы познания, но в этом же и ее преимущество. Поскольку всегда представляется более уместным реагировать на открытые, противоречиво развивающиеся системы/формации, каковыми являются культурные системы, исследовательскими методами, которые невозможно считать исключительно логическими, внутренне абсолютно непротиворечивыми и полностью поддающимися экспликации. Неполная рационализируемость объектов исследования явно требует поэтому определенной

непрозрачности и открытости сложного исследовательского инструментария, чтобы не быть односторонним и неадекватным. Это можно считать слабостью научных исследований в области культуры, но в то же время это и определенное преимущество, которым гуманитарные дисциплины обладают перед так называемыми точными естественными науками. Латентная нестабильность культурных объектов исследования, как и частичная неадекватность методов их изучения, является одной из важнейших предпосылок (целенаправленного или игрового) изменения (модификации, трансформации, развития) культуры (знака, языка, текста) и сопровождающих их на метаязыковом уровне теорий. Таким образом, недостаток оказывается, если подойти к нему с другой стороны, преимуществом.

Насколько эта точка зрения существенна, показывают следующие рассуждения, которые до определенной степени могут сыграть конструктивную роль в познавательных процессах: экстраполяция конститутивных и функциональных особенностей текстов с целью прояснения особенностей культуры и сознания - т. е. перенос знаний, полученных на фрагменте системы, на систему в целом - позволяет, по аналогии с соотношением langue (грамматики) и parole (ее употребления в речи), сформировать две сферы, чтобы рассматривать, анализировать и, возможно, развивать культуру, с одной стороны, с точки зрения универсальных принципов, характеризующих ее структуру, функциональные осо-

бенности и закономерности развития (langue) и, с другой стороны, в ее конкретной реализации в ситуациях знаковой коммуникации.

Различение таких сфер, как упорядоченность и неупорядоченность, упорядоченность и частичная упорядоченность, облигаторность и факультативность, инвариантность и вариантность, в принципе не является чем-то новым. Однако это позволяет, именно в силу сходных структур и функциональных механизмов, более ясно акцентировать некоторые ситуации в сфере циклично повторяющихся глубинных структур развития культуры, ситуации, имеющие отношение к уже упомянутым концепциям Гоголя и Коха, а также Аймермахера, один из которых (а именно Гоголь) исходит из положения " Мир таков, каков он есть, он не будет развиваться", другой (т. е. Кох) - из того, что " Мир и вместе с ним культура эволюционируют", а третий полагает: " Культура уже достаточно развита, дело только за тем, чтобы как можно полнее ею овладеть".

* * *

Поскольку речь не идет здесь о том, чтобы защищать позицию Гоголя или Коха (да и кто сказал, что я адекватно понял и изложил их), я бы хотел по крайней мере кратко изложить собственные взгляды.

Происшедшее уже тысячи лет назад формирование человеческой культуры оставляет - если я правильно понимаю - очень немного пространства для изменения. Похоже, что уже давно

достигнутый уровень культурного развития подлежит лишь сохранению. Нам остается поэтому не только постоянно работать над освоением достижений великих культур прошлого и того принципиально нового, что было прибавлено к ним в ходе истории, сохранять их живыми, но и анализировать и комбинировать их таким образом, чтобы в процессе исторического развития возникли действительно новые ходы мысли и формы культуры. Последней радикальной попыткой фундаментального изменения нашей культуры в этом столетии можно считать критическое рассмотрение основ отдельных областей культуры и их новое обоснование европейским авангардом, а в науке - изменение нашей картины мира под влиянием квантовой теории. Сюда же относится также общая и дескриптивная семиотика XIX и ХХ вв. Существенного изменения культурной ситуации с тех пор не происходило. Не достичь его и с помощью новых хранителей информации, через рекомбинацию и более быструю обработку данных в компьютерный век. Для этого современным средствам информации требуются совершенно новые структурные принципы и функциональные механизмы.

Изменения, полагаю я, скорее всего достигаются и обнаруживаются в области искусства. Ведь характерные для искусства приемы компрессии, редукции, расширения, соположения, наложения, усиления, опущения информации и т. д., создающие условия для разного рода иерархически организованного сгущения в любой

сфере, где используются знаки, как раз и образуют основу для изменений в культуре. Однако они оставляют достаточно свободного пространства для комбинаторики, что позволяет порождать на базе открытого взаимодействия упорядоченности и неупорядоченности культурные изменения, на которые строгие логические системы явно не способны.

Правда, независимо от таких рассуждений возникает вопрос, следует ли, учитывая достигнутое на данный момент состояние культуры, форсировать ее дальнейшее развитие через обращение к ее предыдущим стадиям или на основе экстенсивного анализа и экстраполяции ее существенных моментов и их целенаправленной конструктивно-игровой реинтеграции.

Несомненно, что ни в том, ни в другом случае не следует начинать с нуля. Выявлены многие универсальные, а также и специфические структурные принципы культуры и текстов или когнитивных процессов. Я напомню лишь о феноменах, отражаемых обычно парными понятиями, такими, как избыточность и энтропия, гомогенность и гетерогенность и т. д., которые характеризуют взаимодействие противоречивых явлений как в минимальных, так и в глобальных системных комплексах. При этом обращает на себя внимание то обстоятельство, что подобные системные комплексы не только являются одновременно структурированными и неструктурированными, но и при всей своей тенденции к системной завершенности всегда рассматриваются также как открытые. Примечательно и то,

Предыдущая12 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Следующая