QUO VADIS? РАЗМЫШЛЕНИЯ О СИТУАЦИИ В ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИИ

Об актуальном состоянии филологии, ее первоначальных и изменившихся с течением времени целях, а также о ее методологических предпосылках задумываются время от времени начиная с прошлого века. Стремление осознать то, что представляется само собой разумеющимся, связано в первую очередь с определением предмета науки, ее отношений с другими дисциплинами, отпочковавшимися от нее или возникшими самостоятельно, или же со степенью точности и адекватности используемой в ней понятийной системы. Выражением сознательной и систематической рефлексии по поводу этих усилий стали теперь уже многочисленные лингвистические и литературоведческие методы и направления, появившиеся в последние десятилетия. Всякий новый научный подход пытался как можно точнее и полнее описать и обобщить в некоторой теории предмет, именуемый языком или литературой, в их специфике и способе существования в универсуме культуры и общества, а также в их связи с психическими и мыслительными возможностями индивидуума, добиваясь этого через новый метаязык или через постановку определенных, до того не пользовавшихся достаточным вниманием проблем. На этом тернистом пути познания одна из наиболее заманчивых и одновременно трудных задач для науки была связана с непокорностью художественных текстов, обусловленной в конечном итоге их сложностью.

Обрисуем же еще раз вкратце общую проблематику и исходную ситуацию. Точно так же, как нельзя представить себе культуру без текстов, как правило, так же трудно представить себе и тексты без комментариев; указания (правила) к составлению текстов, критика текстов и их толкование должны способствовать улучшению их эмоционального и идеологического восприятия. Тексты (в самом широком смысле), в особенности же художественные, представляют собой специфическую форму порождения, сохранения и передачи информации и являются, будучи основой любого вида коммуникации, одной из наиболее существенных составляющих культуры. Не умаляя их центрального значения для культуры, следует признать, что они в то же время оказываются очевидным выражением самого культурного развития. Тем самым они влияют на человека и сопровождают его -независимо от места и времени их создания -в его индивидуальной и коллективной работе сознания.

В качестве специфического, возникшего в ходе длительного развития средства передачи некоторого " содержания" тексты обладают свойствами, которые, с одной стороны, могут рассматриваться как положительные, с другой же -как недостатки. Так, обусловленная ограниченной отображаемостью явлений действительности, опосредуемых знаками, степень открытости или неопределенности текстов является решающей предпосылкой изменения и создания новых знаков, знаковых систем и знаковых моделей

(текстов). Принципиально сходное свойство знаков и текстов, которые - по сравнению с действительностью — всегда оказываются лишь " редуцированным отображением", может быть в то же время причиной искаженного понимания знаков и текстов. Причина непонимания - в недостаточно адекватном воссоздании знаков и текстов в процессе восприятия (потеря информации, появление дополнительной информации, изменение информации).

Не в последнюю очередь потенциальная поливалентность (как в положительном, так и в отрицательном смысле) знаков и текстов, которая в литературных текстах может быть намеренно ограничена или же конструктивно расширена с помощью определенных художественных приемов, является причиной возникновения множества вторичных текстовых структур, а также метатекстов самого различного рода: они анализируют и интерпретируют специфический характер знаков, а также их позицию в контексте других знаков. В то время как выходящие за пределы отдельного знака внутритекстовые структуры наделены функцией членения (структурирования) текстов для достижения планируемого воздействия, метатексты наряду с интерпретацией знаков и построенных на их основе (знаковых) моделей (текстов) преследуют и такую цель, как выявление и систематизация универсальных свойств текстов. За этими операциями и целевыми установками скрывается стремление в конечном итоге усовершенствовать наши знания о специфике смыслообразования с

помощью текстов, о его эмоциональном, идеологическом и эстетическом воздействии.

В конце концов, не требуется какого-либо специального объяснения того обстоятельства, что интерес исследователя, сконцентрированный на текстах, не ограничивается и не может ограничиваться одними только текстами, а затрагивает тем самым все формы сознания, его формирования и развития, а также культуры в целом. Хотя и не обязательно в столь четко выраженной форме, в принципе так было всегда. Пусть еще отсутствовала универсальная семиотически ориентированная концепция текста, охватывающая явления сознания и культуры, все же тот факт, что тексты - даже понимаемые только как материальный носитель информации - обладают глобальным, тематически не ограниченным характером, с необходимостью делал тексты даже и без концепций такого рода предметом филологии или культурной антропологии. Другая, обусловленная внутренней динамикой науки, тенденция развития привела в конечном итоге к тому, что произошла дополнительная дифференциация и что тексты изучаются и другими, специализированными научными дисциплинами, так что первоначальное проблемное и предметное единство филологии было утеряно. В русле этого развития внутридисциплинарной специализации лежит и возникновение семиотики, однако тут есть одно отличие: она хотя и стремится в своей методологической сфере выделить прежде всего элементарные текстообразующие составляющие и положить их в качестве так

называемого семиотического минимума в основу универсальной семиотической теории, однако в противовес тенденции частных филологических дисциплин к специализации семиотика помимо метода, понятийного аппарата и программного определения своего исследовательского подхода занята также поисками пути, который вернул бы нас к общей картине всех видов культурной активности человека. Поэтому наряду с поверхностной структурой текстов семиотика рассматривает и их глубинную структуру, а взаимосвязь различных уровней текста становится центральным предметом исследования. То, что прежде готово было распасться на все более систематически и утонченно разбираемые детали, с точки зрения семиотики и в соответствии с ее притязаниями оказалось наделенным статусом функциональных элементов более крупных структур. Тем самым текстообразующий знак мог изучаться и теоретически обобщаться в своей потенциальной и реальной поливалентности в процессе коммуникации, а также в аспекте его динамического характера в рамках его многообразных трансформаций.

Рассуждения о художественных текстах, их анализе и интерпретации как феномене человеческой культуры имеют долгую традицию в истории филологии последних столетий. Этот процесс, включая функциональное разделение филологии на языкознание и литературоведение, продолжился в ХХ в. и нашел свое выражение во множестве концептуально очень различных попыток описания литературы вообще и литератур-

ных произведений в частности, с опорой на новую систематику и методологически как можно более строго построенные специальные языки. Изучение специфики литературы и ее развития в связи с этим оказывается в той же мере важным, как и получение знаний о человеке, его культурной деятельности и мире в его целостности.

Развитие литературоведения по крайней мере с рубежа XIX и ХХ вв. характеризуется рядом тенденций, не получивших соответствующего развития в прошлом веке и обусловленных углубленным рассмотрением литературы как модели психических и социальных структур, а также как коммуникативного средства, специфического в своих технических возможностях. Эти тенденции характеризуются:

a) в том, что касается продолжения ориентированных на содержание аспектов исследования, - попыткой " идеологической" интерпретации литературы как художественного выражения социального развития, стремлением рассматривать ее в качестве анализа якобы действительного состояния социальной и политической ситуации;

b) в качестве реакции и дополнения к систематизации мотивов, к историческим и сравнительным исследованиям - прежде всего более интенсивной рефлексией относительно статуса литературы в аспекте теории и методологии науки (философская значимость литературных текстов, соотношение текста и действительности, аксиоматика и цели литературоведческой деятельности, проблемы герменевтики, эстетики и т. д.);

c) все более сильной потребностью в теории, позволяющей через обобщение полученных результатов или гипотез достигать более объемного понимания изучаемого предмета чтобы противодействовать парцелляции и слишком сильной индивидуализации суждений о литературе;

d) в продолжение и развитие риторической традиции - ясно выраженными, постоянно повторяющимися попытками метаязыкового отражения целостности литературных текстов с помощью систематической терминологии, нацеленной на их специфику.

Как следствие этих тенденций мы наблюдаем

e) появление все более растущего числа перспектив исследования, находящих отражение -в сочетании с развитием новых параметров исследования и потребностью во все более активной теоретической деятельности - во множестве литературоведческих концепций.

Несмотря на последовательность и линейную направленность подобных параллельных тенденций, не может не впечатлять и не удивлять тот факт, что история литературоведения в ХХ в. в то же самое время характеризуется непоследовательностью, забвением целых теоретических комплексов, фрагментарностью, односторонностью восприятия и переиначиванием, а то и сознательной фальсификацией результатов исследований.

В принципе можно сказать, что конечной целью всех указанных литературоведческих тенденций является совершенствование систематики и теоретического оснащения литературоведе-

ния. Однако, несмотря на это, обращает на себя внимание то обстоятельство, что при следовании этой цели развитие может принять направление, противодействующее большей доказательности и более высокому уровню обобщения. Ведь, например, тот, кто хочет добиться успеха новой концепции, часто умаляет ценность других концепций, игнорируя лежащие в их основе целевые установки и аксиоматику, и склонен рассматривать их " извне" или только на поверхностном уровне. В результате рассматриваемая концепция получает лишь видимость настоящей оценки, зато собственные предложения приобретают большую самостоятельность (заметим, что это явление любопытным образом достаточно сходно со стремлением художника быть неповторимым). С этой тенденцией связана и еще одна примечательная черта: постоянное изобретение новых литературоведческих терминов, что должно, по мысли их создателей, сделать определенную область литературоведения достаточно обозримой. При этом, однако, нередко оказываются затемненными явления литературного текста и литературы, прояснение которых и должно быть, собственно, целью исследования. В особенности это происходит в тех случаях, когда новые термины понятны только в рамках определенной концепции и не претендуют на достаточно высокую степень универсальности. То, что представляется мнимым совершенствованием метаязыкового анализа, оказывается в то же время препятствием, преодоление которого требует затрат, не окупаемых получаемым результатом.

Противоречивость этих тенденций развития литературоведения более чем очевидна и, по-видимому объясняется в конечном итоге как вынужденной, обусловленной систематичностью, односторонностью любых литературоведческих концепций более строгого типа и их метаязыков, так и специфической структурой художественных текстов как социокультурно и исторически обусловленных предметов исследования; к тому же их индивидуальные, обусловленные меняющимися пространственными и временными факторами условия восприятия дополнительно повышают изначальную сложность культурных произведений этого рода.

Если взглянуть на развитие литературной теории в восточноевропейских странах, где это развитие и вне связи с его истоками также могло существенным образом влиять на ход литературоведческих дискуссий, направление которых, в особенности после Второй мировой войны, было сходным, то возникает - несмотря на в общем-то единые тенденции развития " по обе стороны" -впечатление, что существование литературоведческих концепций, которые, как кажется, противоречат друг другу, определенным образом оправдано.

Можно было бы решить, что так и не удавшаяся до сих пор попытка создания литературной теории, охватывающей все комплексы стоящих перед ней проблем, и единой - как в других дисциплинах — терминологии равнозначна неудаче литературоведения в работе со своими объектами исследования. Такой вывод представля-

ется вполне логичным, если принять во внимание разнородность литературоведческих концепций и ограниченный характер применимости результатов специальных исследований.

Если сложности, с которыми сталкивается литературоведение уже на уровне своей предметной области в узком смысле, т. е. литературы и ее развития, более чем очевидны, то, конечно же, возникает вопрос, оправданно ли в этом случае вообще стремление расширить предметную область литературоведения таким образом, чтобы в нее оказались включенными явления человеческого сознания и культуры, с которыми литература также вступает в соприкосновение.

Несомненно, ответы на этот вопрос могут оказаться очень различными, и было бы, конечно, очень интересно осветить их при удобном случае с разных сторон. Однако обсуждению подлежит и вопрос как таковой, и можно на основании имеющегося опыта проверить, насколько он вообще имеет смысл. Разве кто-нибудь заставляет нас создавать единую, внутренне непротиворечивую теорию литературы? Не означало бы это, что такая теория в состоянии убедительно " объяснить" любое литературное явление как в узком, так и в широком смысле, причем для каждого, кто " компетентен и доброжелателен" (Камбартель)? Однако если обратиться к легкоповторимому опыту, который приобретается при анализе и интерпретации одного-единственного, впаянного - в любом случае -в культурно-исторический контекст художественного текста, то легко увидеть, что число по-

тенциальных параметров анализа и интерпретации достигает величин, которые по самым разным причинам делают систематическое представление и общепонятный контроль этих параметров невозможными.

Некоторые ученые, осознав это, заходят так далеко, что начинают говорить об уникальности художественного текста и невозможности его полного перевода (т. е. о наличии в нем вербально невыразимого компонента) и отказываются от обычно требуемых в науке объяснений, за исключением тех, что не переходят границы определенного минимума. Исходя из известного факта, что достаточно полное сближение между действием, которое текст должен производить согласно замыслу, и тем, которое он производит в действительности, является недостижимым на практике идеалом, они полагают необходимым условием понимания сообщаемого художественным текстом чужого опыта определенную конгениальность интерпретатора. Понимание того, что стопроцентное отображение текста и его смысловых потенциалов принципиально невозможно, порождает самоограничение, в результате которого в качестве цели рассматривается комментарий к тексту, который представляется еще " естественным" и реализуемым на практике.

Уже одни эти предпосылки понимания, а также знание того, что каждый новый вид восприятия предполагает возможность выбора принципиально иных параметров и их комбинации, как и то, что систематический инструмен-

тарий исследователя всегда способен охватывать свои объекты только в одной " плоскости проекции" (И.И. Ревзин), - все это дает достаточно оснований для того, чтобы существенно переосмыслить и заново сформулировать целевые установки литературоведческой деятельности. Хотя стремление человека к познанию явно побуждает его вновь и вновь пытаться спрессовывать знание в опирающиеся на гипотезы теории, однако возможно, что полученный за это время опыт вполне мог бы также подсказать нам, что функция метатекста заключается не только в максимально полной интерпретации текста на языке-объекте, но прежде всего и в " естественном" взаимодействии текста и метатекста как выражении повседневной культурной деятельности. В этом случае текст и метатекст оказываются уже не только экспериментальным полем, предоставленным избранным - ведущим научную работу, - но и могут оставаться в их собственной культурной сфере, где их и будут изучать. Если понимать сосуществование текстов и метатекстов как одну из важнейших предпосылок взаимодействия в рамках культуры, то их значение оказывается обусловленным специфическим напряжением, существующим в их отношениях, характеризующихся, как правило, открытой, в значительной степени саморегулирующейся культурной информационной системой и подчиняющихся собственным культурным механизмам развития. Если понимать культуру как систему постоянного обмена информацией, которой, несмотря на наличие достаточно широкого

базиса конвенционализированных правил понимания, присущи латентная открытость и противоречивость, обусловленные одновременным наличием дальнейших очень различных (индивидуальных, групповых, исторически обусловленных и др.) конвенциональных факторов, то тогда в ряде случаев существенной оказывается не столько полнота передаваемых сообщений, сколько их постоянно варьируемое порождение и восприятие. Поэтому систему культуры характеризуют, с одной стороны, определенная избыточность, выполняющая компенсирующую функцию при неполной или неудачной передаче сообщений, а с другой стороны - присутствующая в ней наряду с избыточностью энтропия, открывающая достаточно широкое поле действий для активации и динамизации сознания, что вызывает к жизни инновации на всех уровнях культуры.

Если исходить из подобной характеристики предметной области литературоведения, то в этом случае не будет вызывать удивления, если литературоведение перестанет безусловно и безраздельно отдавать предпочтение тому, что содержится в текстах как таковых, а обратит в большей мере, чем прежде, свои усилия на анализ механизмов понимания, а также на то, как повышается их чувствительность.

В первоначальном варианте опубликовано: Issues in Slavic Literary and Cultural Theory / Hrsg. von К. Eimermacher, P. Grzybek, G. Witte. Bochum, 1989. S. XIII-XXIII.

Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Следующая