ВТОРАЯ ФАЗА: ОТ 50-х К 70-м ГОДАМ

Для первой фазы развития семиотики в России, как и для ее возрождения и дальнейшего развития в 50-60-е годы, решающее значение имели не только методологические достижения предшествовавших десятилетий в языкознании, литературоведении, искусствознании, этнографии и т. д., но и то обстоятельство, что исследования в области языка, литературы, кино и изобразительного искусства велись учеными и практика-

ми, которые - подобно Ч. Пирсу, Ф. де Соссюру, Э. Бенвенисту, Л. Ельмслеву, Я. Мукаржовскому или позднее К. Леви-Строссу - интересовались рядом научных предметов и благодаря своему широкому образованию и универсальному таланту (как это было у Вяч. Вс. Иванова или В.Н. Топорова) располагали прекрасными предпосылками для обобщающих сравнительных работ в области порой очень различных областей науки.

Хотя сегодня мы можем сказать, что концептуальный каркас семиотики как науки - если учитывать всю совокупность семиотических опытов того времени - был разработан относительно хорошо, тем не менее прошло несколько десятилетий, прежде чем в России оказалось возможным и было разрешено вернуться к этим традициям, и постепенно началось их новое систематическое освоение в связи с проблемами прикладного языкознания и попытками нового обоснования литературоведения (как науки).

Причины этого трагичного перерыва в развитии науки связаны в основном с двумя взаимно усиливающими друг друга факторами:

1. Вульгарный марксизм со второй половины 20-х годов, особенно же с 1930 г., во все большей мере начинает играть доминирующую роль почти во всех областях науки, разрушая возникшие научные традиции идеологизацией и политизацией.

2. Институциональные предпосылки, которыми располагали, например, формалисты начиная с 1915-1916г., постепенно были утраче-

ны вследствие кадровой политики советских властей; в редакции журналов и руководящие органы учреждений внедрялись марксисты и надежные партийные функционеры, чтобы уменьшить или полностью исключить влияние " буржуазных" ученых (Шкловский 1930, Erlich 1964, с. 109 сл., Gü nther 1973, 1984, Eimermacher 1994). Это, однако, одновременно означало, что, например, формалисты не могли воспитать свою научную смену, как и то, что свободные от влияния идеологии публикации в прежнем объеме были невозможны.

Следствием обоих этих обстоятельств, имеющих отношение к научной теории и научной политике, было среди прочего и то, что деятельность прежних формалистов сильно сместилась в область исторических и текстологических исследований. Но и этого было мало. После Второй мировой войны ситуация еще больше ухудшилась в период так называемой ждановщины (1946-1952/56), когда так называемый формализм, т. е. практически всякая (идеологически в значительной степени нейтральная) наука была невозможна; особенно сильный удар испытали при этом гуманитарные науки (Struve 1971, Eimermacher 1971).

Критика лингвистической теории Марра Сталиным (1950), культурно-политические послабления после смерти Сталина (1953) и реабилитация многих ученых после ХХ съезда партии (1956) создали общие предпосылки новой ориентации советского языкознания и сделали возможным возвращение к своему собственному, на

десятилетия замурованному лингвистическому прошлому (процесс, который - впрочем, как и в других науках - достиг завершения лишь к середине 60-х годов, ср. Girke/Jachnowl974, с. 50-68; Segal 1974; Raskin 1978; Jachnow 1984, с. 751 сл.); благоприятным оказалось то обстоятельство, что вопреки научной политике 30-х годов все же были ученые старшего поколения, которые сохраняли лингвистическую традицию, действуя почти что в " подполье" (например, П.С. Кузнецов, М.Н. Петерсон). С этим сочеталась и тенденция, возникшая уже в 1951-1953 гг. и обусловленная потребностью решения проблемы машинного перевода для более быстрой передачи научно-технической информации (подобно работам американцев, начавшимся уже в конце 40-х)⁸. Особенно работа над этой конкретной практической задачей дала толчок к ускоренным процессам регенерации, развития или перестройки в некоторых областях советского языкознания. В связи с этим на передний план уже тогда вышли принципиальные для любого вида передачи информации методологические вопросы формализации и систематизации. Это неизбежно вело к тому, что в центре внимания языкознания оказалась необходимость уточнения используемых для описания понятий, причем в соотнесении с текстами (т. е. проблема эксплицитных метаязыков научного описания, выявление их базовых предпосылок относительно структуры исследуемых объектов и т. д.), что было существенно в плане теории науки. Сложность практического (а не только в об-

щетеоретическом плане) решения проблемы перевода объясняет, почему уже в середине 50-х годов произошло широкое освоение всех сколько-нибудь системных в своих основаниях лингвистических и информационных научных направлений прошлого и настоящего, плюс к тому и в самой советской науке снова было развернуто изучение системнообусловленных свойств человеческого языка с целью использования его результатов для решения задач прикладного языкознания. Эти установки требовали (хотя в России и существовали относительно хорошие традиции, связанные с постановкой таких задач) принципиально новой ориентации научного мышления в филологии, в течение почти 30 лет определявшейся традиционными историко-филологическими подходами. И в то время как математизация и формализация текстов наряду с занятиями теорией информации вели прежде всего к заимствованию идей структурной лингвистики и ее предшественников в США, систематическое описание и типологический анализ неиндоевропейских языков Советского Союза (многих языков Кавказа и Сибири) вело -подобно американским исследованиям языков индейцев - к открытию ряда принципиально важных положений о формализуемости естественных языков и возможности их нотации, т. е. открытиям, находившимся в теснейшей связи с подготовкой языковых данных для их машинной обработки⁹.

Этот многослойный процесс возрождения советского языкознания в 50-е годы имел для вну-

тренней ситуации в науке два существенных последствия. Он вызвал

1) строгую методологическую специализацию и одновременно обеспечил

2) ощутимое расширение эмпирической базы исследований, значительно превосходившей то, что прежде было включено в сферу деятельности российского языкознания.

Кроме того, базовые исследования в связи с машинным переводом имели двойственный характер, поскольку были направлены не только на анализ языковых и текстовых структур, но и на изучение механизмов синтеза смысловых связей в процессе порождения текста.

Учитывая объемность стоявших перед советским языкознанием задач, можно сказать, что катастрофическое состояние, в котором оно первоначально находилось, могло быть преодолено только благодаря чрезвычайно счастливому стечению двух обстоятельств:

1. Существовала относительно небольшая группа молодых ученых, получивших образование, по крайней мере частично, в области сравнительно-исторического изучения индоевропейских языков (прибежище старых академических традиций). В соответствии с филологической традицией этого предмета было возможно и необходимо - в противоположность полному игнорированию других филологических дисциплин - не только изучать древние языки (санскрит, хеттский, этрусский) (Иванов 1975, с. 288 сл.), но и получать основательную подго-

товку в этимологической реконструкции, сравнительной этнографии (включая изучение мифологии) и т. д.

В эту группу входили, в частности, Т.Я. Елизаренкова, Вяч. Вс. Иванов и В.Н. Топоров, предполагавшие первоначально заняться литературоведением, изучавшие вначале древнерусскую литературу и ушедшие затем под давлением идеологизации этих областей науки в общее языкознание. Уже в это время стремились изучить как можно больше языков (что превосходило привычные требования предмета). Одновременно они занимались и проблемами теории перевода и, в связи с этим, с середины 50-х годов интенсивно изучали математику, теорию информации, философию и методологию науки. Их интересы встретились с интересами ряда математиков и филологов (в том числе И.И. Ревзина, В.А. Успенского), которые шли от машинного перевода и также интересовались проблемами системной обработки информации и общими проблемами культурных явлений.

2. Интересы этой группы исследователей с конца 50-х годов сомкнулись с поддержкой (в том числе и официальной), которую все больше получала структурная лингвистика в рамках кибернетики ¹⁰. Из этого круга ученых в Московском государственном университете возник (в сентябре 1956 г.) спецсеминар, посвященный применению математических методов в языкознании и возглавленный лингвистами П.С. Кузнецовым, Вяч. Вс. Ивановым и математиком В.А. Успенским (Ревзин 1977, с. 11). В этом се-

минаре, занятия которого продолжались до 1958 г., приняли участие ряд молодых ученых, которые в последующие годы опубликовали теоретические работы по теории текста, связанные с машинным переводом и оказали серьезное влияние на советскую лингвистику 60-х годов (P.M. Фрумкина, О.С. Кулагина, И.А. Мельчук, Т.Н. Молошная, Т.М. Николаева, Е.В. Падучева, И.И. Ревзин, Б.А. Успенский, A.A. Зализняк и др.).

До начала 60-х годов деятельность этой группы ученых концентрировалась на следующих областях:

1) в начальной фазе - в особенности на анализе работ Н.В. Крушевского, И.А. Бодуэна де Куртенэ, Н.С. Трубецкого и P.O. Якобсона по фонологии, а также работ по пограничным проблемам языкознания и литературоведения, созданных в свое время членами Московского лингвистического кружка (с 1915 г.) и ОПОЯЗа (Общества по изучению поэтического языка, с 1916 г.), а также ученых, примыкавших к ним, таких, как Жирмунский, Пропп и другие¹¹;

2) на публикациях - и в этом особая заслуга Иванова - исследователей, работавших в пограничных областях литературоведения и искусствознания; здесь прежде всего следует назвать психолога Л.С. Выготского и режиссера и теоретика кино С.М. Эйзенштейна. Интерес в них вызывало прежде всего соотношение психологических условий, знаковых структур, эстетической реакции и влияния на поведение человека (Segal 1974);

3) на важнейших работах Женевской, Копенгагенской, Пражской, Лондонской и Нью-Йоркской школ, включая и американскую трансформационную грамматику, а также важные с точки зрения методологии науки работы Венской школы, и на соответствующих дискуссиях, вызванных этими работами.

На передний план вышли - если только это уже не произошло, как в некоторых случаях, раньше - совместный анализ и обсуждение методологических аспектов систематических классификаций в лингвистике. В связи с этим определенную роль играли также аналогичные опыты древнеиндийских грамматистов (Панини и

др.)¹².

Хотя семинар в широком объеме занимался обсуждением всех известных в то время теоретических подходов, первоочередными были проблемы машинного перевода; поскольку сложность анализируемых текстов, а также характер усвоенных чужих работ почти неизбежно приводили к теории знака, это в конечном итоге определило то обстоятельство, что этот круг ученых оказал значительное влияние как на позднейшую семиотику, так и на всю советскую лингвистику вообще. Дело в том, что широкий спектр интересов его участников в последующие годы не только послужил основой появления ряда специальных направлений в советской лингвистике (опирающихся на статистику, теорию множеств, лингвистику текста, моделирование фонологических, морфологических, синтаксических, семантических феноменов), но и вместе с

тем вернул к жизни почти забытое обсуждение базовых методологических проблем анализа, описания и синтеза языковых системных отношений и подготовил тем самым почву и для разработки семиотических аспектов языка и текста. Детали этого процесса можно проследить по публикациям Иванова и Топорова начиная с 1957-1958 гг. Так, Иванов занимался, с одной стороны, проблемами теории информации и перевода, системного подхода, семантики и методологии, с другой стороны - соотношением традиционного языкознания, структурной лингвистики, математики, кибернетики, а также свойствами искусственных и естественных языков (Иванов 1957, 1957а, 1957b, 1958, 1959, 1959а, 1960, 1961, 1961а, 1961b, 1961c, 1961d, 1961e, 1961f, 1961g; 1961h, Андреев/Иванов/Мельчук 1960). Топоров, частично занимавшийся в своих исследованиях теми же проблемами, что и Иванов (ср. Топоров 1959, 1961а, 1961с, 1961d, 1961e, 1961f, 1961g, 1962, 1962a, 1962b, 1962c), кроме того, в ряде методологически-критических работ, иногда программного характера, рассматривал вопросы балто-славянских отношений, этимологии, структурного анализа лексики, структурно-типологического изучения морфологических аспектов праславянского языка, балто-славянской гидронимии, топономастики и др. (1959а, 1960, 1960а, 1961а, 1961с, 1961d, 1961e, 1961f, 1961g, 1962, 1962a, 1962b, 1962c). Семиотические вопросы в узком смысле Иванов в эксплицитном виде затрагивает в докладе, с которым он выступил в 1959 г. в Эрфур-

те, - " Языковой знак и система языковых знаков" (Иванов 1962b), a также в выступлении " Математическая лингвистика" на 4-й Всесоюзной конференции по математике в 1961 г. (Ленинград) (Иванов 1963); сходные проблемы рассматриваются в работе Топорова о теоретических основах топономастики (1962). Сюда же относится написанная совместно Зализняком, Ивановым и Топоровым статья " О возможностях структурного изучения некоторых моделирующих семиотических систем" (Зализняк/Иванов/Топоров 1962), которая, с одной стороны, развивает идеи Иванова и Топорова относительно реконструкции славянских древностей, в то же время учитывая опыт, приобретенный во время экспедиции к енисейским кетам, и попыток смоделировать кетскую модель мира. Опубликованные до 1961-1962 гг. работы Иванова и Топорова ясно показывают, что оба в связи с методологическими дискуссиями о филологических (а также источниковедческих) основаниях индоевропеистики вообще и балто-славянских исследований в частности, а также опираясь на системные и структурно-типологические разработки, проходившие отчасти под влиянием естественно-научного мышления, неизбежно все больше и больше включали в свое поле деятельности семиотические аспекты. В зависимости от предмета изучения и цели, а также с учетом различного уровня обобщения соответствующих высказываний Иванов и Топоров выражали в эксплицитном виде имманентно присущий их работам семиотический подход. Правда, существенную

роль в выработке четко выраженного семиотического мышления сыграли дальнейшие попытки прояснения отношений лингвистики и кибернетики (см. далее), а также становившаяся все более острой потребность рассматривать и изучать с системной точки зрения тексты и целые культурные формации как целостные явления.

Группа, сформировавшаяся в это время, примерно с 1960 г. принимала в более или менее полном виде участие в математических и лингвистических конференциях, совместно опубликовала ряд работ (в частности, Молошная 1962). С 1959-1960 г. круг расширился за счет учеников Иванова и Топорова. Примерно в то же время эта группа ученых получила и организационную поддержку в виде основанного в августе 1960 г. Сектора структурной типологии славянских языков в Институте славяноведения и балканистики Академии наук (план создания такого сектора был выдвинут Топоровым уже в 1958-1959 гг.). С 1960 г. по май 1963 г. Топоров был заведующим сектором, затем руководство перешло к Иванову, который оставался на этом посту до конца 80-х годов ¹³ (сотрудниками сектора тогда были Т.В. Цивьян, М.И. Лекомцева, Т.Н. Молошная, Т.М. Николаева, И.И. Ревзин, Д.М. Сегал, З.М. Волоцкая, A.A. Зализняк).

То, что мы сегодня называем " Московской семиотической школой", все же не полностью исчерпывается сотрудниками Сектора структурной типологии, хотя он и играл роль важнейшего центра и именно там проходили решающие дискуссии и конференции. Некоторые исследо-

ватели, такие, как Молошная, Волоцкая или Зализняк, в последующем вновь обратились к чисто лингвистической проблематике. Все другие, поддерживавшие с Московской школой более или менее тесные связи, были сотрудниками других учреждений. Так, Т.Я. Елизаренкова, Ю.К. Лекомцев, Б.Л. Огибенин и A.M. Пятигорский работали в Институте востоковедения Академии наук; Елизаренкова и Пятигорский параллельно преподавали в Московском государственном университете: Елизаренкова - санскрит, Пятигорский - тамильский язык; кроме того, Пятигорский читал лекции по буддизму. Б.А. Успенский был руководителем Лаборатории вычислительной лингвистики МГУ¹⁴. А.К. Жолковский состоял в штате Лаборатории машинного перевода МГПИИЯ им. Тореза, Е.М. Мелетинский работал в Институте мировой литературы Академии наук, Е.В. Падучева - во Всесоюзном институте научной и технической информации и т. д.

Несмотря на интенсивное участие сотрудников Топорова и Иванова в конференциях по математической и структурной лингвистике, создание Сектора структурной типологии привело к тому, что с 1960 г. на первый план вышли, в отличие от предыдущих лет, когда этот круг ученых не был формально организован, вопросы конкретного анализа славянских языков и текстов. Эта переориентация была связана с первоочередной задачей реконструкции славянских языковых моделей и моделей мира на основе формально-языковых и семантических

данных структурно-типологических исследований. В качестве дополнительной причины следует указать также на усиление общесемиотической ориентации группы. Благодаря особо широкому диапазону языковых знаний и общих культурно-типологических интересов Иванова и Топорова (а также Зализняка) уже в это время область исследований была расширена таким образом, что она вышла далеко за рамки славистики. Первым и решающим для российской семиотики 60-70-х годов событием, в котором ключевую роль сыграла московская группа, стал симпозиум по знаковым системам в декабре 1962 г. (см. далее).

С 1963/64 г. начинается проведение рабочих встреч круга ученых, связанных с Ю.М. Лотманом (И. Чернов, З.Г. Минц и др. и Б.Ф. Егоров из Ленинграда) и московских лингвистов, объединившихся вокруг Иванова и Топорова; инициатива проведения таких встреч исходила от Лотмана, через Чернова контакт был установлен сначала с Топоровым, затем Лотман встретился с Ивановым, Ревзиным и Пятигорским. Лотман после завершения учебы в 1954 г. получил при содействии Егорова место в Тарту и независимо от проходивших в московских научных кругах внутренних дискуссий предпринял под влиянием работ формалистов попытку сконцентрировать свою преподавательскую и исследовательскую деятельность (которая до того времени была посвящена главным образом истории русской литературы и культуры XVIII и начала XIX в.) на поэтологи-

ческих проблемах. Лотман обратил на себя внимание коллег уже в середине 50-х годов нестандартными суждениями о русской литературе и культуре XVIII в., с 1958 г. он занимался преимущественно проблемами структурализма, семиотики и теории моделей (Eimermacher 1972, Grü bel 1973, Shukman 1977, Stä dtke 1981, Чернов 1982, Егоров 1982). Когда Лотман узнал о существовании московской группы, он пригласил Топорова выступить в Тарту с лекциями. Вместо Топорова первым в Тарту поехал Ревзин; в 1963 г. там читал лекции и Пятигорский (Shulman 1977, с. 22, примеч. 15).

В окружении Лотмана в 60-е годы появились известные ученые других специальностей (Б.М. Гаспаров, Кулль, Л.Э. Мялль и др. из Тарту, Д.С. Лихачев из Ленинграда и др.). Выражением общности научных интересов Московской и Тартуской школы были организованные по инициативе Лотмана так называемые Тартуские летние школы, проходившие в Кяэрику под Таллинном, на студенческой спортбазе Тартуского университета. С 1964 по 1970 г. они проходили раз в два года¹⁵.

С начала 70-х годов на развитие семиотики начала оказывать влияние культурно-политическая ситуация, сложившаяся после процесса над Синявским и Даниэлем (1966), ввода советских войск в Чехословакию (1968) и активизации правозащитного движения в его разных проявлениях в целом. Органы политического контроля со все большим подозрением относились к тому, что конференции и публикации Московской

и Тартуской школы создавали косвенные условия для формирования альтернативного культурного движения, принципиально отличающегося от официальной советской версии культуры. Представители этих школ столкнулись со всевозможными препятствиями и унижениями. Некоторые из ученых, занимавшихся семиотикой, эмигрировали, чтобы избавиться от давления властей, в Израиль (Сегал, Флейшман), Францию (Огибенин), Англию (Пятигорский) и США (Семека, Гаспаров, Щеглов, Жолковский) и продолжили свою деятельность за рубежом. Хотя летние школы были прекращены, интенсивная работа группы продолжалась в форме конференций, в которых принимал участие более широкий круг участников (конференции были посвящены определенным культурным явлениям и т. п., ср.: Материалы 1974, Тезисы 1975, Studia 1976, Народная гравюра 1976, Studia 1977, Семиотика 1979), а также в форме приобретшей к тому времени солидную репутацию серии " Труды по знаковым системам" (к 1994 г. было опубликовано 26 томов, см.: Труды 1964-), публикации продолжались, несмотря на жесткое лимитирование объема¹⁶.

Московская и Тартуская группы, деятельность которых до 1962-1964 гг. развивалась в основном независимо друг от друга, сходились, тем не менее, в целом ряде моментов, характерных в это время также и для других научных дисциплин, что подготавливало или облегчало интеграцию некоторым из участников этой деятельности в 60-70-е годы. С одной стороны, это

была общая критика сильно идеологизированного подхода к науке (существовавшего по крайней мере вплоть до середины 50-х годов), а также научной деятельности, основанной на интуиции. С другой стороны, с этим сочеталось стремление к систематическому изучению структурных и семиотических особенностей художественных и нехудожественных текстов, особенностей, которые могут быть представлены в виде правил или норм. Это стремление выработалось не без влияния русских формалистов (в особенности Ю.Н. Тынянова) и родственных течений, опиралось на требования современной теории науки (в особенности Венского логического кружка, отчасти через посредство берлинского ученого Георга Клауса), а также достижения Пражской школы в области систематики (прежде всего Богатырев, Якобсон, Мукаржовский, Трубецкой); основными проблемами, которые определяли это стремление, были: выделение специфических признаков литературы как основа более совершенной эстетической теории и кардинальный для всякого литературоведческого исследования вопрос о том, как наука может выявить отношения между формальной структурой текста и создаваемым этой структурой, а также (как индивидуальным, так и коллективным) горизонтом познания читателя смыслом текста (Eimermacher 1969, 1972, Grü bel 1973, Eimermacher 1974a, Shukman 1977, Eimermacher/Shishkoff 1977).

Благодаря этим основным ориентирам как для участников московской, так и для участников тартуской группы уже в начале 60-х годов на

первый план выходят проблемы контекстуальной семантики формальных элементов текста разного объема и образующих их структур в самом широком смысле слова.

Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 12 13 14 15 16 17 Следующая