Владимир Федорович ОДОЕВСКИЙ

1803 – 1869

ОДОЕВСКИЙ Владимир Федорович — русский писатель, философ, педагог, музыкальный критик, последний из древнего княжеского рода из династии Рюриковичей. Один из виднейших представителей философского романтизма в России, автор первого в России философского романа «Русские ночи». Зачинатель русского классического музыковедения, Одоевский активно пропагандировал творчество не только Баха, Моцарта, Бетховена, но и русских композиторов — Глинки и Даргомыжского, Балакирева и Серова. В 20 – 40-е гг. XIX в. Одоевский находился в самом центре литературной и культурной жизни России. Вместе с Д. В. Веневитиновым он становится во главе созданного в 1823 г. философского кружка — «Общества любомудрия». В содружестве с декабристом В. К. Кюхельбекером Одоевский издавал в 1824 – 1825 гг. литературный альманах «Мнемозина». В конце 20-х гг. он становится одним из основателей журнала «Московский вестник», соредактором пушкинского «Современника». Общественная деятельность Одоевского была связана с созданием благотворительного «Общества посещения больных», изданием журнала «Сельское чтение», участием в организации русского музыкального общества, Петербургской и Московской консерватории. Помещенные в хрестоматии тексты из произведений В. Ф. Одоевского характеризуют представления мыслителя о судьбах отечественной культуры, своеобразно сочетающие славянофильские и западнические мотивы.

Сочинения

1. Одоевский В. Ф. Сочинения. СПб., 1844. Ч. 1 – 3.

2. Одоевский В. Ф. Романтические повести. Л., 1929.

3. Одоевский В. Ф. Избранные педагогические сочинения. М., 1955.

4. Одоевский В. Ф. Музыкально-литературное наследие. М., 1956.

5. Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. М., 1959.

6. Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л., 1975.

Литература

1. Сакулин П. Н. Из истории идеализма. Князь В. Ф. Одоевский. Мыслитель. Писатель. М., 1913. Т. 1. Ч. 1 – 2.

2. Манн Ю. В. Русская философская эстетика. М., 1969.

3. Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского // Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., 1955. Т. 8.

Русские ночи¹

<...> Много царств улеглось на широкой груди орла русского! В годину страха и смерти один русский меч рассек узел, связывавший трепетную Европу, — и блеск русского меча доныне грозно светится посреди мрачного хаоса старого мира... Все явления природы суть символы одного другому: Европа назвала русского избавителем! в этом имени таится другое, еще высшее звание, которого могущество должно проникнуть все сферы общественной жизни: не одно тело должны спасти мы — но и душу Европы!

Мы поставлены на рубеже двух миров: протекшего и будущего; мы новы и свежи; мы не причастны к преступлениям старой Европы; перед нами разыгрывается ее странная, таинственная драма, которой разгадка, может быть, таится в глубине русского духа; мы — только свидетели; мы равнодушны, ибо уже привыкли к этому странному зрелищу; мы беспристрастны, ибо часто можем предугадать развязку, ибо часто узнаем пародию вместе с трагедиею... Нет, недаром провидение водит нас на эти сатурналии, как некогда спартанцы водили своих юношей смотреть на опьянелых варваров!

Велико наше звание и труден подвиг! Всё должны оживить мы! Наш дух вписать в историю ума человеческого, как имя наше вписано на скрижалях победы. Другая, высшая победа — победа науки, искусства и веры — оживляет нас на развалинах дряхлой Европы. Увы! может быть, не нашему поколению принадлежит это великое дело! Мы еще слишком близки к зрелищу, которое было пред нашими глазами! Мы еще надеялись, мы еще ожидали прекрасного от Европы! На нашей одежде еще остались знаки праха, ею возмущенного. Мы еще разделяем ее страдания! Мы еще не уединились в свою самобытность. Мы струна не настроенная — мы еще не поняли того звука, который мы должны занимать во всеобщей гармонии*. Все эти страдания — удел века или удел человечества? мы еще не знаем! Несчастные, мы даже готовы верить, что таков удел человечества! Страшная, ледяная мысль! она преследует нас, она проникла в кровь нашу, она растет, она мужает вместе с нами! мы заражены! один гроб исцелит нашу заразу.

Тебя, новое поколение, тебя ждет новое солнце, тебя! — а ты не поймешь наших страданий! ты не поймешь нашего века противоречий! ты не поймешь этого столпотворения, в котором смешались все понятия и каждое слово получило противоположное себе значение! ты не поймешь, как мы жили без верований, как мы жили одним страданием! ты будешь смеяться над нами! — Не презирай нас! мы были скудельным сосудом, который провидение бросило в первое горнило, чтоб очистить грехи отцов наших; для тебя оно сохранило искусный чекан, чтобы возвести тебя на свое пиршество.

Соедини же в себе опытность старца с силою юноши; не щадя сил, выноси сокровища науки из-под колеблющихся развалин Европы — и, вперя глаза свои в последние судорожные движения издыхающей, углубись внутрь себя! в себе, в собственном чувстве ищи вдохновение, изведи в мир свою собственную, не прививную деятельность, и в том святом триединстве веры, науки и искусства ты найдешь то спокойствие, о котором молились отцы твои. Девятнадцатый век принадлежит России! <...>

<...> В нашем веке аналитическая метода в большом ходу; я не понимаю, как никто до сих пор не догадался приложить к истории того же способа исследований, какой, например, употребляют химики при разложении органических тел; сначала доходят они до ближайших начал тела, каковы, например, кислоты, соли и проч., наконец до самых отдаленных его стихий, каковы, например, четыре основные газа; первые различны в каждом органическом теле, вторые — равно принадлежат всем органическим телам. Для этого рода исторических исследований можно было бы образовать прекрасную науку, с каким-нибудь звучным названием, например аналитической этнографии. Эта наука была бы в отношении к истории тем же, что химическое разложение и химическое соединение в отношении к простому механическому раздроблению и механическому смещению тел.<...>

<...> Почему знать! Может быть, историки посредством аналитической этнографии дойдут до некоторых из тех же результатов, до которых дошли химики в физическом мире; откроют взаимное сродство некоторых элементов, взаимное противодействие других, способ уничтожить или мирить сие противодействие; откроют ненароком тот чудный химический закон, по которому элементы тел соединяются в определенных пропорциях и в прогрессии простых чисел, как один и один, один и два и так далее; может быть, наткнутся на то, что химики с отчаяния называли католическою силою, т. е. превращение одного тела в другое посредством присутствия третьего, без явного химического соединения; может быть, также убедятся они, что в историческом производстве употреблять необходимо реактивы чистые, без всякой примеси, под страхом наказания фальшивыми результатами; даже приблизятся, может быть, и к основным элементам. Конечно, идеальною целию аналитической этнографии было бы — восстановить историю, т. е., открыв анализисом основные элементы народа, по сим элементам систематически построить его историю; тогда, может быть, история получила бы некоторую достоверность, некоторое значение, имела бы право на название науки, тогда как до сих пор она только весьма скучный роман, исполненный прежалких и неожиданных катастроф, остающихся без всякой развязки, и где автор беспрестанно забывает о своем герое, известном под названием человека. Может быть, и в химии и в этнографии удобнее было бы поступить наоборот, т. е. начать прямо с основных элементов и бодро проследить все их разветвление. <...>

<...> ...Западные писатели пишут историю человечества, но понимают под этим словом лишь то, что вокруг них, забывая иногда о безделице: например, о девятой части земного шара и о сотне миллионов людей; когда же доходят до славянского мира, то готовы доказать, что он не существует, ибо он не подходит под ту форму, которая образовалась из западных элементов. Если бы рыбы умели писать, то они наверное бы доказали, и очень ясно, что птицы никак не должны существовать, ибо не могут плавать в воде. Случается и наоборот.

Был на сем свете великий естествоиспытатель, по имени Петр Великий; ему достался на долю организм чудный, достойный его духа. Глубоко вникнул Великий в строение этого чудного мира; он нашел в нем размеры огромные, силы исполинские, крепкие, закаленные зубчатые колеса, прочные упоры, быстрые шестерни — но этой огромной системе сил недоставало маятника; оттого мощные элементы этого мира доходили до действий, противоположных существу их; чувство силы тянулось к совершенной беспечности, поглотившей племена азийские; многосторонность духа, выражавшаяся дивною восприимчивостью и сродная чувству истины, не находила себе пищи и вяла в бездействии; еще несколько веков этих мгновений в жизни народа — и мощный мир изнурил бы себя собственной своею мощью. Великий знаток природы и человека не отчаялся; он видел в своем народе действие иных стихий, почти потерявшихся между другими народами: чувство любви и единства, укрепленное вековою борьбою с враждебными силами; видел чувство благоговения и веры, освятившее вековые страдания; оставалось лишь обуздать чрезмерное, возбудить заснувшее. И великий мудрец привил к своему народу те второстепенные западные стихии, которых ему недоставало: он умирил чувство разгульного мужества — строением; народный эгоизм, замкнутый в сфере своих поверий, — расширил зрелищем западной жизни; восприимчивости — дал питательную науку. Прививка была сильна; протекли времена, чуждые стихии усвоились, умирили первобытных — и новая, горячая кровь полилась в широких жилах исполина; все чувства его пришли в деятельность; напружинились дебелые мышцы; он вспомнил все неясные мечты своего младенчества, все, до того не понятные ему, внушения высшей силы; он откинул одни, дал тело другим, — вдохнул вольно дыханием жизни, поднял над Западом свою мощную главу, опустил на него свои светлые, непорочные очи и задумался глубокою думою.

Запад, погруженный в мир своих стихий, тщательно разрабатывал его, забывая о существовании других миров. Чудна была его работа и породила дела дивные; Запад произвел все, что могли произвесть его стихии, — но не более; в беспокойной, ускоренной деятельности он дал развитие одной и задушил другие. Потерялось равновесие, и внутренняя болезнь Запада отразилась в смутах толпы и в темном, беспредметном недовольстве высших его деятелей. Чувство самосохранения дошло до щепетливого эгоизма и враждебной предусмотрительности против ближнего; потребность истины — исказилась в грубых требованиях осязания и мелочных подробностях; занятый вещественными условиями вещественной жизни, Запад изобретает себе законы, не отыскивая в себе их корня; в мир науки и искусства перенеслись не стихии души, но стихии тела; потреблялось чувство любви, чувство единства, даже чувство силы, ибо исчезла надежда на будущее; в материальном опьянении Запад прядает на кладбище мыслей своих великих мыслителей — и топчет в грязь тех из них, которые сильным и святым словом хотели бы заклясть его безумие.

Чтобы достигнуть полного гармоничного развития основных, общечеловеческих стихий, — Западу, несмотря на всю величину его, не достало другого Петра, который бы привил ему свежие, могучие соки славянского Востока!

Между тем, что не свершилось рукой человека, то свершается течением времен. Недаром человек, увлеченный, по-видимому, мгновенным прибытком, усовершает способы сообщения; недаром люди теснятся друг к другу, как низшие животные, чуя опасность. Чует Запад приближение славянского духа, пугается его, как наши предки пугались Запада. Неохотно замкнутый организм принимает в себя чуждые ему стихии, хотя они бы должны были поддержать бытие его, — а между тем он тянется к ним невольно и бессознательно, как растение к солнцу.

Не бойтесь, братья по человечеству! Нет разрушительных стихий в славянском Востоке — узнайте его, и вы в том уверитесь; вы найдете у нас частию ваши же силы, сохраненные и умноженные, вы найдете и наши собственные силы, вам неизвестные, и которые не оскудеют от раздела-с вами. Вы найдете у нас зрелище новое и для вас доселе неразгаданное: вы найдете историческую жизнь, родившуюся не в междоусобной борьбе между властию и народом, но свободно, естественно развившуюся чувством любви и единства, вы найдете законы, изобретенные не среди волнения страстей и не для удовлетворения минутной потребности, не занесенные чужеземцами, но медленно, веками поднявшиеся из недр родимой земли; вы найдете верование в возможность счастия не одного большого числа, но в счастие всех и каждого; вы найдете даже в меньших братьях наших то чувство общественного единения, которого тщетно ищете, взрывая прах веков и вопрошая символы будущего; вы поймете, отчего ваш папизм клонится к протестантизму, а протестантизм к папизму, т. е. каждый к своему отрицанию, и вы поймете, отчего ваши умы, углубляясь в сокровищницу души человеческой, нежданно для самих себя выносят из оной те верования, которые издавна сияют на славянских скрижалях, им неведомых*; вы изумитесь, что существует народ, который начал свою литературную жизнь, чем другие кончают, — сатирою, т. е. строгим судом над самим собою, отвергающим всякое лицеприятие к народному эгоизму; вы изумитесь, узнав, что есть народ, которого поэты, посредством поэтического магизма, угадали историю прежде истории — и нашли в душе своей те краски, которые на Западе черпаются из медленной, давней разработки веков исторических**; вы изумитесь, узнав, что существует народ, понимающий музыкальную гармонию естественно, без материального изучения; вы изумитесь, узнав, что не все мелодические дороги истоптаны и что художник, порожденный славянским духом, одним из членов триумвирата*, сохраняющего святыни развращенного, униженного, опозоренного на Западе искусства, нашел путь свежий, непочатый; наконец вы уверитесь, что существует народ, которого естественное влечение — та всеобъемлющая многосторонность духа, которую вы тщетно стараетесь возбудить искусственными средствами; вы уверитесь, что существует народ, которого самые льды и снега, вас только устрашающие, заставляют невольно углубляться внутрь, а извне побеждать враждебную природу; вы преклоните колено перед неизвестным вам человеком, который был и поэтом, и химиком, и грамматиком, и металлургом, прежде Франклина низвел гром на землю — и писал историю, наблюдал течение звезд — и рисовал мозаики стеклом, им отлитым, — ив каждой отрасли подвинул далеко науку; вы преклоните колено пред Ломоносовым, сим самородным представителем многосторонней славянской мысли, когда узнаете, что он наравне с Лейбницем, с Гете, с Карусом открыл в глубине своего духа ту таинственную методу, которая изучает не разорванные члены природы, но все ее части в совокупности, и гармонически втягивает в себя все разнообразные знания. Тогда вы поверите своей темной надежде о полноте жизни, поверите приближению той эпохи, когда будет одна наука и один учитель, и с восторгом произнесете слова, не замеченные вами в одной старой книге: «человек есть стройная молитва земли! »⁶.

Русские ночи, или О необходимости новой науки и нового искусства⁷

Введение

<...> Жизнь человека есть беспрерывное борение: борение с природою, с другими людьми, борение с самим собою. Рассмотрим сии три вида жизни человека.

Его потребности, не удовлетворимые наукой, ищут ненаходимого в сем мире; сей мир становится для него тесен; ему нужен другой мир, удаленный от грубой грязной природы, мир, в котором вопреки обыкновенному миру природа побеждена, где человек не только властвует над природою, но творит ее по своему образу и подобию, где он царь, а не воин, где он отдыхает, а не борется, это мир искусства и поэзии. Искусство нужно обществу как отдых после труда, как успех после битвы — отнимите у человека успех, он ослабнет к битве, отнимите отдых — труд сделается ему невозможным, отнимите поэзию — общество разрушится так же, как без науки, но по другой причине, по недостатку нравственного чувства.

Но для победы над природою, для наслаждения своею победою человеку нужно согласие других людей — противоборство сделает недействительным его усилия, что близки первым стихиям, это противоборство делает необходимым существование третьей стихии — Любви; сия любовь не ограничивается одним человеком, но простирается на все человечество.

Но сего мало, человеку, приступающему к науке, предающемуся искусству, любви, нужно верить, что наука, искусство и любовь ему приступны, словом, верить, что он может победить природу, что он может изобразить ее или сотворить ее, что он может любить людей, —словом, верить в свое совершенствование, в свое достоинство. Эта вера есть альфа и омега всех трех стихий человечества, без нее ни одно самое простое действие человека не может начаться — и наоборот, на конце вдохновения он находит Творца, в общей связи людей видит провидение. Оттого вера врождена человеку, и человек находит ее на всех ступенях совершенствования, особенно на последних.

Совершеннейшее выражение сего чувства веры находится в откровении.

Таковы четыре условия общества, соответствующие по древним понятиям четырем стихиям мира (это были символы, предугадываемые древними). Их ни больше, ни меньше; когда недостает одного, общество (как животный организм заменяет один член другим — кость хрящом и пр., ибо в природе важное явление есть символ другого) заменяет другим, так любовь у римлян заменялась званием римлянина.

В истории первый век до Гомера был развитием лишь одной стихии — науки.

С Гомера до христианства прибавилась к тому поэзия. С христианства до нашего времени прибавилась любовь, явившаяся прежде всего в мучениях; отныне невольно все действия человека имеют целию обращаться на пользу человечества; это дошло до того, что Бентам⁸ нашел любовь к человечеству даже в расчетах своекорыстной пользы.

Теперь начинается заря Веры; оттого видим торжество умозрительное и стремление к христианству.

Всякий прилив новой стихии должен был на первую минуту уничтожать предшедшую стихию, как прилив одной жидкости в другую, и прежняя стихия должна была явиться снова через некоторое время, но уже измененная второю. Оттого в Греции поэзия на время истребила науку, которая явилась впоследствии; римское христианство на время поглотило и науку и искусства, которые явились во времена возрождения наук (около 1500).

В наше время вера должна истребить науки, искусство и любовь, чтобы возродить их в новой форме.

Очевидно, что сии условия могут являться под бесчисленными формами. Их гармония или ослабление того и другого суть действительные признаки здравия или болезни общества. Очевидно также, что во время бытия общества они проходят с ним периоды его рождения в том смысле, который мы придаем сему слову.

Таким образом, первый вопрос наш получает вид следующей задачи: при данном состоянии науки, искусства и религиозного чувства найти степень возрастания народа и, наоборот, на данной степени возрастания народа найти состояние его науки, искусства и религиозного чувства.

Но если науки, искусство и религиозное чувство проходят три степени возраста общественного: начала, возрастания и упадка, — то спрашивается, какую форму при каждом из сих периодов может иметь каждое из сих условий?

Мы столь мало знаем до сих пор о степени просвещения разных народов, что, дабы вполне осветить сей вопрос, надобно, может быть, было начать снова все исторические исследования; действительно, подобное рассмотрение внутренних причин упадка и возвышения общества с начала мира в связи с внешними признаками того и другого заняло бы многие томы; в настоящем случае мы только косвенно обратили внимание на сей предмет; со всеми вышеупомянутыми вопросами тесно соединен вопрос, давно поднятый из схоластической пыли, вопрос прискорбный, но имеющий на стороне много защитников и много фактов более или менее справедливых, а именно: действительно ли просвещение не способствует ни нравственности, ни благоденствию человечества? Утвердительный ответ на сей вопрос так оскорбителен для внутреннего чувства человека, что почти никто, сколько мне известно, не рассматривал его хладнокровно, никто даже из противной партии не допускал возможности существования сего вопроса. Но сей вопрос важен — он заключает в себе судьбу мира, ничто в мыслях человечества не является понапрасну — недаром зародилось и сомнение в благе просвещения; долг каждого мыслящего человека положить в общую сумму те наблюдения, которые он сделал по сему предмету.<...>

<...> Что есть просвещение? Просвещение есть ли наука? Допустим это положение и спросим себя: что есть наука? Наука есть знание, иначе образ воззрения на предметы. Но в каждой организации может быть особенное воззрение на предметы. Почему же науки разделены по системе, взятой из самих предметов, а не по системе различных могущих быть воззрений на оные? Науки филологические объединяют явления слова, науки исторические — историю, науки математические — математику, на полное изучение каждой отрасли знания недостаточно жизни человека; изучение одной только отрасли недостаточно и односторонне. Самое происшествие показывает нам, что мы не на настоящей дороге: мы толкуем о науках филологических, философических и проч. и каждый раз составляем для себя какую-то особенную науку, которая есть ни философия, ни история, ни математика, в которой, говоря по-нынешнему, оторваны части из сих наук для составления нового целого. Что происходит ежедневно естественным образом, то человек должен образовать искусственно. Должна быть составлена система наук, которая относилась бы к каждому человеку так, как нынешняя система относится к каждому предмету в особенности. В этом должна быть и задача воспитания. Примеры такого соединения мы видим и в искусстве: вы входите в храм, вас поражают совокупно и музыка, и архитектура, и религиозное чувство. Какое же мы имели право отделить эти предметы один от другого? Собственно, существует одна наука и одно искусство, с этим все согласны или нет, но отрасли той науки все ходят в предметах; я бы желал, чтобы нашли эти отрасли в различных воззрениях человека, происходящих от различной организации каждого.

Вся природа измерена и исчислена, все стихии души разложены на категории, нет нравственного нерва, которому < бы> ни было приискано приличное название, — остается приложить все сии знания к отдельным организациям, определить их нравственную ценность, вот новая наука, ожидающая философов; может быть, она есть древняя наука, может быть, она некогда известна была человечеству, и существующая в обществе иерархия есть, может быть, остаток сей науки. Таинства астрологии, скрытые под непонятными иероглифами, хиромантия, физиогномика, все каббалистические науки не были ли попытками открыть (или остатками от прежней) эту науку? В природе нам понятна ценность предметов — неужели суждено не понимать ее в человеке? Кто знает, какое бы важное открытие могла сделать краниология, если бы вместо изучения отдельных органов она подробно, систематически изложила математические формулы, происходящие от того и другого соединения органов, их взаимной модификации? <...>

Наука инстинкта. Ответ Рожалину < фрагменты> ⁹

<...> То, что не есть ни знания, ни художественное произведение, ни вера и что между тем оставляет жизнь нашу, есть то, что называют нравственным поступком. Нравственный поступок есть результат сих трех элементов, отчего, то или другое соединение оных производит особенное понятие о нравственности, как то или другое соединение простых тел производит другое вещество; оттого в нравственном поступке мы находим, как говорят, ум — т. е. знание, согласное с религиею, и поэтическую прелесть. Есть нравственность в различных пропорциях.<...>

Психологические заметки¹⁰

<...> Пусть много недостатков иноземцы находят в русском народе, но им нельзя не согласиться, что есть нечто великое даже в его недостатках; например, мы любим бесполезное, тогда как другие корпят над расчетами пользы; мы метим кинуть тысячи для минуты, прожить жизнь в один день — это дурно в меркантильном отношении, но показывает нашу поэтическую организацию: мы еще юноши, а что было бы с юношею, если бы он с ранних пор предался страсти банкира! <...>

<...> ...Все науки связаны между собою. Для усовершенствования военного искусства необходимо усовершенствование химии и механики; для усовершенствования мореплавания необходимо сверх того усовершенствование астрономии и математики вообще. Но усовершенствование математики вообще, астрономии и химии, механики невозможно без усовершенствования философии, а кто исчислит все, что нужно было для того, чтобы образовать Коперника", Лейбница¹² и Ньютона¹³? Им нужны были и богословие, и философия собственно, и естественные науки, и искусства.<...>

Элементы народные¹⁴

Много толковали о судьбе, о цели человечества, о прогрессе и т. п. Но все сии толкования производились с точки зрения народа, среди которого родился писатель. Знакомый лишь с элементами своего, он к ним приравнивал жизнь каждого другого. Западные писатели, не находя своих элементов, не понимают Северо-Востока; Северо-Восток по сей же причине осуждает на смерть Запад. Одно понятно: ни та, ни другая сторона не находят в другой тех элементов, в которых она привыкла видеть условия жизни. Великий, доселе вполне не оцененный подвиг Петра привил к славянским стихиям стихии западные. Запад ожидает еще Петра, который бы привил к нему стихии славянские, оттого страждет Запад, ибо тогда только образуется полнота человеческой жизни. Взгляните на его историческое развитие. Его характер: борьба и разрозненность. Славянский мир, пространством превосходящий Запад, был забыт, а в нем скрывается сила, необходимая Западу: чувство единства, которое во всей славянской истории является как постоянная формула уравнения, к которому окончательно приводятся все буквы, через какие бы изменения они ни проходили. Другая стихия, не менее важная — это то, что во всей вседневной жизни мы называем беспечностью и что в высшем своем значении есть вера в свою силу, почти не существующая в Европе, где жизнь без надежды на будущее. Неохотно организм принимает чуждые ему стихии, привыкшие к одной пище, как бы ни была она груба, с трудом привыкает к другой, даже более питательной. Но есть верные признаки стремления Запада к Северу-Востоку. Это стремление невольно, но вырабатывается само собою Западом без сознания, против его убеждений. Сей признак я вижу в состоянии двух исповеданий, издавна разделенных. Запад: папизм клонится к протестантизму, протестантизм к папизму, т. е. каждое к своему отрицанию. Каждое из сих исповеданий на пути к другому старается дать формулу своим понятиям, и эта формула есть не что иное, как приближение к нашей церкви; как видно, недаром ежедневно молятся о соединении церквей.<...>

<...> Обвиняют Петра I в том, что он привил России просвещение, которое ограничило развитие какого-то собственно русского просвещения; точно так обвиняют садовника, что он привил махровую розу на шиповник. Роза не изменяет шиповника, он остается все прежний, лишь прививок на новом сучке делается сильнее, ибо получает новую пищу. К тому же привьются только растения до некоторой степени однородные; если бы характер русского народа не соответствовал Петрову просвещению, оно не привилось бы к России.

Примечания

¹ «Русские ночи» — философский роман В. Ф. Одоевского, представляющий собой цикл из десяти новелл, обрамленных философскими беседами, раздумьями об основных проблемах бытия и судьбах отечественной культуры. Впервые роман был опубликован в 1844 г.

² Баадер Франц Ксавер фон (1765 – 1841) — немецкий врач, профессор философии и богословия.

³ Кёниг Генрих Иосиф (1790 – 1869) — немецкий писатель и критик, автор книги «Литературные картины России».

⁴ Баланш Пьер Симон (1776 – 1847) — французский поэт и философ.

⁵ Шеллинг Фридрих Вильгельм Йозеф (1775 – 1854) — немецкий философ, идеи которого были близки Одоевскому.

⁶ Одоевский цитирует слова Л. К. де Сен-Мартена из его книги «Человек желания».

⁷ Приводится по изданию: Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л., 1975.

⁸ Бентам Иеремия (1748 – 1832) — английский правовед, философ и социолог, апологет этики «утилитаризма».

⁹ См. прим. 7.

¹⁰ Впервые были напечатаны в «Современнике» за 1843 г.

¹¹ Коперник Николай (1473 – 1543) — польский астроном, создатель теории гелиоцентрической системы мира.

¹² Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646 – 1716) — немецкий философ, математик, физик, изобретатель, юрист, языковед, историк.

¹³ Ньютон Исаак (1643 – 1727) — английский математик, механик, астроном и физик, создатель классической механики.

¹⁴ См. прим.7.

Алексей Степанович ХОМЯКОВ

1804 – 1860

ХОМЯКОВ Алексей Степанович — русский публицист, религиозный философ, поэт, основатель славянофильства. Был близок московскому кружку «любомудров». Сторонник отмены крепостного права путем реформы. В самодержавии видел единственную возможную для России политическую власть, но предлагал созыв Земского собора и ряд других либеральных реформ.

Творчеству Хомякова свойственна полемическая направленность (критика католицизма, протестантизма, западничества, немецкого классического идеализма и др.). В центре его воззрений— учение о «соборности», которое стало одной из основ концепции всеединства и концепции личности в русской религиозной философии (Вл. Соловьев, Е. Н. Трубецкой, П. А. Флоренский, Л. П. Карсавин, С. Л. Франк). Существование человека, по Хомякову, динамично: он наделен способностью устремляться к бытию, Богу, но для сохранения этой устремленности необходимо особое состояние, «истинная вера», когда все многообразие духовных и душевных сил человека собрано в живую и стройную целостность (важную роль в этом Хомяков отводил воле). Вера—это одновременно «познание и жизнь», «живознание». Идеализируя русскую крестьянскую общину, Хомяков усматривает в ней наибольшее приближение к общественному идеалу. Мировая история, по Хомякову, это история народов, каждый из которых мыслится в духе романтизма как коллективная личность, «живое лицо», наделенное неповторимым обликом, характером и историческим признанием. Духовные истоки национальной истории объясняются у Хомякова преобладанием в них «ассоциативности» или «соборности» (общинности). Специфический характер русской истории Хомяков, как и другие славянофилы, усматривал в православии как единственном источнике просвещения на Руси, в «мирном» процессе образования русской нации, в общинном начале как основе общественного устройства. Усвоение высшим сословием «чужеродных» начал западной цивилизации привело, по Хомякову, к разрыву между «просвещенным обществом» и народом, достигшим апогея в послепетровскую эпоху; возвращение к исконным началам — единственный путь к созданию самобытной национальной культуры.

В рамках этой консервативной культурно-исторической и социальной утопии, общей для всех славянофилов, Хомяков, в отличие от И. В. Киреевского и К. С. Аксакова, более критически относился к ранним этапам русской истории. А. С. Хомяков — автор стихотворных трагедий «Ермак» и «Дмитрий Самозванец», лирических стихотворений, проникнутых гражданским пафосом.

Сочинения

1. Хомяков А. С. Полное собрание сочинений: В 8 т. М., 1900 - 1906.

2. Хомяков А. С. Сочинения. Кн. 1-6. Пг., 1915.

3. Хомяков А. С. Стихотворения и драмы. Л., 1969.

4. Хомяков А. С. О старом и новом. Статьи и очерки. М., 1988.

5. Хомяков А. С. Сочинения: В 2 т. М., 1994.

Литература

1. Герцен А. И. Былое и думы: В 2 т. М., 1988. Глава XXX.

2. Лясковский В. Н. А. С. Хомяков. Его жизнь и сочинения. М., 1897.

З. Завитневич В. 3. А. С. Хомяков. Киев, 1902 – 1913. Т. 1 (кн. 1–2)–2.

4. История философии в СССР. М., 1968. Т. 2.

«Семирамида»¹

<... > Мы должны заметить вообще, что всякое общество, принимающее свое просвещение извне, поддается началу чужому и почти никогда не может в то же время развивать свою мысль собственную, коренную; но когда оно возмужает в области ума, тогда оно возвращается к познанию своих внутренних богатств и начинает жизнь новую, самобытную, важную не только для него, но и для всего человечества. Так, Россия, увлеченная бурным движением диких веков и соблазном западной науки, давно живет жизнию чуждою и несогласною с ее настоящим характером. Она утратила свое мирное братолюбие в раздорах удельных, свое устройство гражданское в возрастающей силе князей и особенно великокняжеских престолов, свою областную жизнь в потопе монгольском, свой чисто демократический лад в борьбе с аристократическою Польшею, свой семейный быт и самостоятельную, хотя ограниченную образованность в развитии мыслей, чувств и учреждений, перенесенных с почвы германской и латинской.<...>

Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 11 12 13 14 15 16 Следующая