Экспрессионистская концепция барокко и Г. Бенн

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 10Следующая ⇒

Экспрессионистская концепция барокко оказала значительное влияние на восприятие барокко у Г. Бенна и на все его творчество вообще. Пускай Бенн и не был в самом центре баталий вокруг термина «барокко», как Ф. Штрих или В. Хаузенштейн, однако их отголоски не могли до него не доноситься. Бенн не интересовался барокко целенаправленно, как Бехер, Клабунд или Штадлер, однако в его творчестве эта полемика вокруг барокко возникает снова и снова.

В период Первой мировой войны она проникает в его сознание благодаря чтению трудов и личному знакомству с Вильгельмом Хаузенштейном.

В послевоенный период, вероятно, свою роль сыграло знакомство с подборкой барочной поэзии Ф. Штриха[111]. В 1920-е гг. Бенн вырабатывает новый лирический стиль. В его поэзии этого периода преобладают восьмистишия, ощутимо напоминающие своей формой протестанскую духовную лирику эпохи барокко. Разумеется, содержание их уже не традиционное, религиозное, а модернистское, монтажное, экуменическое. Это не песнопения в честь христианского Бога, как в эпоху барокко, а картины всей человеческой истории, где события истории священной, если и встречаются, то лишь в качестве мифологического элемента, соединяемого посредством «монтажного стиля» с элементами других мифов и религий.

В 1930-е гг. в поэзии Бенна ощутимо проступает влияние «круга Георге» и символизма вообще. Также более заметно становится и влияние Гете. Это резко отличает его от всех остальных экспрессионистов. Некоторые из них, как Август Штрамм, не имеют совершенно никаких пересечений с символизмом. Другие, как Эрнст Штадлер, пишут стихи в символическом ключе лишь на раннем этапе, еще до зарождения экспрессионизма, с появлением же оного тоже постепенно отходят от символизма.

Творчество Бенна представляет собой пример совершенно противоположного явления – сознательного перехода к символизму и дальнейшего тяготения вглубь истории литературы – к Гете, барокко, Возрождению и античности.

Немалую роль в этих поисках Бенна сыграло общение с Э.Р. Курциусом, которое завязалось уже после Второй мировой войны. Складывается впечатление, что Бенн находил в работах и письмах Курциуса подтверждение своим собственным мыслям, удовлетворение своей тяги к истории (при всем неоднозначном, вслед за Ницше, отношением к самому этому слову).

В дальнейшем это стремление к литературоведческому историзированию найдет свое отражение в программном тексте позднего Бенна – докладе «Проблемы лирики»[112].

Подводя итоги, можно сказать, что на рецепцию барокко Г. Бенном повлияли самые разнообразные источники. От коллег-экспрессионистов он перенял интерес к религиозной составляющей барокко, от Ф. Ницше – понимание барокко как неоднозначного, отчасти декадентского феномена, от круга Стефана Георге – пиетет к барокко как к высшему проявлению романского начала культуры, а от В. Хаузенштейна – интерес к изобразительному, экфрастическому характеру барокко.

А. Деблин отмечал в своем вступительном слове к одному из поэтических выступлений Бенна: «Ему идет риторическое, он охотно полемизирует». Такого рода полемику, как представляется, Бенн вел с практически неизменными со времен Средневековья и барокко идеалами пасторского рода, из которого он происходил. Однако полемика не означает полного отрицания, и многие элементы барокко, в частности, присущая этому времени особая форма религиозности, как мы покажем ниже, сохраняются в творчестве Бенна.

Глава 2. Генезис «барочно-экспрессионистского» мировоззрения

Г. Бенна

Среди многочисленных авторов, писавших о немецком экспрессионизме, традиционно принято рассматривать экспрессионизм как единое явление. Немецкому литературоведу Вернеру Мархольцу, вероятно, принадлежит одна из первых серьезных попыток типологизации движения. Говоря об экспрессионизме, он в своей монографии «Немецкая литература современности» (1930) различал акционистский и «барочный экспрессионизм»[113]. Данное разделение, едва эксплицированное исследователем, представляется очень важным для понимания сути этого явления. Для нашего исследования представляется принципиально необходимо пояснить и расширить идеи исследователя. Первая группа выделенных Мархольцом автором представляет меньший интерес, так как они объединяются здесь по такому принципу не впервые – само слово «акционизм» - самоназвание этой части экспрессионистов. А вот вторая категория, экспрессионисты барочные, впервые выделяется в отдельный подвид, и поэтому целесообразно подробнее остановиться на генезисе их мировоззрения. По нашему мнению, его развитию способствовало несколько факторов: воспитание (некоторые экспрессионисты, например, Бенн, происходили из пасторских семей и с детства впитали религиозную риторику), интерес к филологии и истории литературы (Штадлер был филологом-германистом, а Бенн отучился на филолога два семестра[114]), преимущественное увлечение философией, нежели политикой (последнее больше характерно для акционистов), а также интерес к традициям искусства.

Предложенная Мархольцом дихотомия отчасти обусловлена политическими взглядами авторов-экспрессионистов – «левые» (Бехер, Брехт и др.), симпатизирующие социализму и пацифизму, таким образом, должны быть записаны в акционисты. А «правые», придерживающиеся более консервативных взглядов вплоть до поддержки милитаризма и нацизма (Бенн, Йост и пр.) – в экспрессионисты барочные. Однако уже из названия второй предложенной Мархольцом категории нетрудно заметить, что стоят за ним не только мировоззренческие, но и формальные принципы. Так, Тракль и Гейм, не дожившие до идеологических прений внутри экспрессиониста, несомненно, тоже должны быть отнесены к барочному лагерю как адепты регулярного стиха и любители барочных мотивов упадка и разрушения.

Акционисты, активно интересующиеся современностью и ратующие за прогресс, используют более броские формы, напоминающие о «лесенке» Маяковского и верлибрах сюрреалистов (из поэтов 1-й мировой сюда можно отнести Штрамма). Барочные экспрессионисты более обращены в мрачное мифологическое прошлое, нежели в светлое социалистическое будущее, история, в том числе и история литературы интересует их куда больше, чем современность, отсюда их интерес к каноническим формам стиха. Впрочем, из истории они выбирают культурные эпохи и течения, созвучные современности – античность, готика, Возрождение, барокко и символизм. Вводя термин «барочный экспрессионизм», В. Мархольц, как думается, хотел подчеркнуть преимущественный интерес экспрессионистов именно к этой эпохе.

Что же привлекало их в барокко? По нашему мнению, можно выделить следующие черты, которые объединяют барокко и экспрессионизм:

· религиозный, богоискательский модус лирики

· интерес к рационалистической философии XVII в.

· увлечение образностью барочного искусства и его основными топосами – vanitas, memento mori, дихотомией горнего/дольнего мира и пр.

· интерес собственно к литературе барокко и его языку – словам-композитам, цветистым риторическим оборотам и др.

Все эти моменты мы постараемся проанализировать в настоящей главе на примере, самого видного, на наш взгляд, представителя барочного экспрессионизма Г. Бенна.

2.1. Pastorensohn: Готфрид Бенн как наследник религиозной традиции

Важнейшим моментом для барочного экспрессионизма было отношение к религии. Готфрид Бенн, выросший в пасторской семье, является таким образом наследником богатой традиции протестантской религиозности. Из пасторских домов выходили многие выдающиеся умы Германии, в частности, величайший поэт эпохи барокко, Андреас Грифиус, что отмечает и сам Бенн в своем эссе «Гений и здоровье». Вольно или невольно пасторское, проповедническое начало Бенн всю свою жизнь переносит в светскую сферу, в область литературы. Однако, разумеется, этот процесс проходит отнюдь не бесконфликтно, и Бенна не минует другая важная традиция пасторских детей – богоборчество.

Детство в семье протестантского пастора наложило серьезный отпечаток как на мировоззрение Бенна, так и на его творчество. Лейтмотивом последнего является постоянная полемика с отцовскими идеалами – то всецело отталкивая их, то приближаясь к ним, Бенн всю жизнь находится с ними в постоянном противоречивом диалоге.

Отношения Бенна с христианской религией оказываются тесно взаимосвязаны с его отношениями с отцом. Угадывается типичная для писателей XIX-XX вв. парадигма взаимоотношений, наблюдавшаяся у Достоевского, Кафки. Согласно психоаналитическим интерпретациям творчества Достоевского, ненависть к отцу сочетается у него с идеализированным восприятием отца[115].

Этот вывод отчасти применим и к Бенну. Впрочем, в отличие от Достоевского, у которого эти тенденции образуют сложное переплетение на всем протяжении творчества, в случае Бенна возможно выстроить линейную историю взаимоотношений с отцом, где периоды симпатии и антипатии сменяют друг друга.

Первый этап, время юности Бенна, был периодом повышенной конфликтности. Юный Готфрид не окончил курса на филологическом факультете в Марбурге, как того хотел отец, а выбрал медицину. Отец с большой неохотой воспринял это решение и, вполне вероятно, лишил сына финансовой поддержки (или во всяком случае сократил ее). Поэтому Бенн-младший поступил в Берлинскую военную академию, где обучение оплачивалось государством, а взамен выпускники обязывались отслужить в действующей армии в качестве военного врача.

Но самый серьезный конфликт связан со смертью матери Готфрида. Тяжело болевшая (рак груди) безо всяких шансов на выздоровление, она переживала длительную и мучительную агонию. Чтобы облегчить ее страдания, сын-медик хотел сделать ей укол морфия. Отец не дал ему этого сделать, мотивируя это тем, что боль угодна Богу (gottgewollt)[116]. В результате мать Бенна скончалась в муках.

Готфрид долго не мог простить этого отцу. Первый биограф Бенна Тило Кох вспоминает: «Он часто рассказывал мне, как он ненавидит отца, потому что он запретил давать матери болеутоляющее < …> Она звала сына: Готфрид, ты теперь врач, ты должен мне помочь» [117]. Именно вскоре после этого инцидента им пишутся самые шокирующее-физиологические или даже антирелигиозные стихотворения. Вот, например, стихотворение «Мария» (1914):

Marie

Du Vollweib!

Deine Maß e sind normal,

Jedes Kind kann durch dein Becken.

Breithingelagert

empfä hest du bis in die Stirn

Und gehst. –

Мария

Ты – роскошная женщина!

Твои формы в порядке,

Твой таз выдержит любого ребенка.

Раскинувшись широко,

До самого мозга приимешь ты –

И уйдешь…[118]

Даже в этом, нарочито антирелигиозном стихотворении бросается в глаза хорошее знание Бенном церковного языка – слово empfä hest взято им напрямик из формулы, произносимой при Евхаристии. Разумеется, Бенн использует его для весьма кощунственного сопоставления телесной близости с таинством Причастия, но необходимо отметить, что это стихотворение, хотя и печатается ныне в собраниях сочинений поэта, не предполагалось автором к публикации. Этот текст представляет собой экспромт, шутку из переписки с издателем А.Р. Майером, которую тот впоследствии опубликовал без ведома автора (антология вышла в 1921 г.), так что Бенн даже оспаривал собственное авторство, то ли забыв о письме, то ли не считая этот текст завершенным и достойным публикации.

Для понимания смысла этого стихотворения представляется важным восстановить контекст этой переписки.

Вскоре после начала 1-й мировой войны, Бенн записывается в действующую армию в качестве военного врача. Незадолго перед отправкой на фронт (хотя большую часть военного времени Бенн проведет в тылу немецких войск в Брюсселе), он получает письмо от своего издателя, А. Р. Майера с предложением поучаствовать в антологии «Хвала женщине», планирующейся им к изданию.

Бенн отвечает ему многократно цитированными в бенноведении словами: «Ich bin in Eile. Ich muß ins Krieg» («Я тороплюсь. Мне нужно на войну»)[119]. Далее Бенн сообщает, что ничего ему не было так безразлично, как женщины. Как видно из контекста, антирелигиозность и антифеминизм этого стихотворения обусловлены исключительно ситуацией – поэту не терпится заняться мирским и мужским делом, войной. Интересно, что религиозность оказывается увязана у Бенна именно с женским началом, обычно она ассоциируется у него больше с мужским, отцом-пастором. Так или иначе, религия воспринималась им как неотъемлемая часть мира, в котором он вырос.

Любопытно, что и во время войны он воспринимается окружающими через призму своего происхождения. Так, Теа Штернхейм в своих дневниковых заметках за 1917 г. так пишет о Бенне: «Сын протестантского пастора с окраины империи; мать из Генка, кальвинистка. Воспитанный на таких понятиях, как Гнев Божий, Родина, готовность умереть за страну, он не задается вопросом: как эта ужасная война стала возможной. Он отвечает: когда она началась, нужно сражаться до конца»[120].

В дальнейшем Бенн существенно меняет свои взгляды на религию, все ближе возвращаясь к отцовским идеалам. С 20-х гг. этап отрицания религиозного сменяется этапом его осмысления. И на бытовом уровне происходят перемены – отношения с отцом вновь налаживаются, и тот всегда навещает сына во время своих визитов в Берлин, о чем Бенн упоминает в переписке, иногда, впрочем, иронизируя над деревенскими привычками отца, всегда, даже в обществе, говорившего громовым голосом.

Проблема взаимоотношений Бенна с отцом, разумеется, не могла не привлечь внимание психоаналитической критики. Тем более, что и Бенн, несмотря на воспитание в пасторской семье, отказавшись от теологический карьеры и перейдя к медицине, в первую очередь проявил интерес именно к психологии, или, точнее, к психиатрии, и лишь позднее выбрал в качестве специальности дерматовенерологию.

Бенн интересовался психоанализом, в его библиотеке имелся экземпляр «Лекций по введению в психоанализ» Фрейда. В его текстах встречаются упоминания и цитаты из Юнга и «Толкования сновидений» Фрейда, пусть, по замечанию одной из исследовательницы, « его отсылки к Фрейду и носят характер слоганов, он использует ставшие известными цитаты»[121], интерес к психоанализу несомненен. Неожиданным образом Бенн видит Фрейда последователем Ницше, оба они, по мнению Фрейда, способствовали открытию на рубеже XIX-XX вв. «самого безобразного человека»[122].

Оба они, по мнению Бенна, способствовали разрушению картезианского миропорядка: «Это картезианское пространство, в котором < …>, собственно, и развивался европейский нигилизм, было церебрализмом. В конце столетия его положение стало стало невыносимым, и все его имущество пошло с молотка. Тогда появился Н.[ицше], а затем Фрейд, благодаря ним к имуществу этого несостоятельного должника вновь добавилось тело, его инстинкты, страдания, сны, и старое пространство внезапно наполнили новые проблемы»[123]. То есть психоанализ оказывается союзником Бенна в борьбе с ненавистным декартовским рационализмом.

Впрочем, интерпретации взглядов Бенна на психоанализ разнятся. Некоторые исследователи, например, К. Леедер, считают, что «поэзия Бенна ведет интеллектуальную схватку с современной антропологией, психоанализом, этнологией, философией[124]», т.е. со всеми современными попытками объяснить человека, в т.ч., добавим от себя, и с религией. Однако суть основополагающего конфликта для всей биографии Бенна – конфликта с отцом-пастором, не позволяет пренебречь здесь психоаналитическим инструментарием.

Бенн одновременно интересуется своим родом, средой, из которой он происходит, и испытывает к нему неприязнь из-за его неинтеллигентности и нерафинированности. В позднем стихотворении «По частям» (Teils-teils, 1954) Бенн так вспоминает об этом:

In meinem Elternhaus hingen keine Gainsboroughs
wurde auch kein Chopin gespielt
ganz amusisches Gedankenleben
mein Vater war einmal im Theater gewesen
Anfang des Jahrhunderts
Wildenbruchs »Haubenlerche«
davon zehrten wir
das war alles.

В доме моих родителей не висел Гейнсборо

там не играли Шопена

совершенно немусикийский образ мыслей

мой отец один раз был в театре

в начале столетия

«Хохлатый жаворонок» Вильденбруха

тем мы и жили

вот и все.

Это стихотворение написано в качестве реакции на эссе Х.Э. Хольтхузена «Невозвратный город» (1951), где автор вспоминает город своего детства и атмосферу «буржуазной благочестивости», царившую в нем, как в церкви «тесаные камни барочной музыки покрывают сводоб тысячеглавую толпы», «тонкий аромат» мехов, которые носила его мать, «пышность романтической музыки или той, что принимали за романтическую: экспромты Шуберта, баллады Лёве, Шопен и Бетховен».

Элементы из этого эссе Бенн почти буквально воспроизводит в черновых набросках к своему стихотворению, замечая лишь, что у него всего этого не было:

Kein durchduftetes Haus

< …>

Kein Chopin gespielt, kein Buch gelesen,

Kultur im weitesten Sinne

nicht erarbeitet

fromm rustical

Keine Pelze am Kragen

<...>

Дом без ароматов

< …>

Шопена не играли, книг не читали

Культуру в самом широком смысле

не усвоили

благочестивые деревенщины

мехов на плечах не носили

И лишь после переработки Бенн приходит к чистовому варианту, где уже больше реалий из его собственного детства, однако отсутствующий Шопен пришел в его текст именно из текста Хольтхузена. Очевидно, что Бенн воспринимает текст Хольтхузена как своего рода прустовское признание в любви своему детству и, не заметив иронический тон Хольтхузена, пишет свое стихотворение как своеобразную отповедь на этот текст.

Чтение этого эссе дает повод Бенну вспомнить собственное детство в письме к автору, написанном еще перед вышеупомянутыми набросками: «У меня явная слабость ко всему пасторскому, несмотря на то, что я достаточно далеко от него дистанцировался < …>, мой отец за всю жизнь не прочел ни одной книги, лишь однажды, в начале столетия, был в театре < …>. Он был большим зилотом (Zelot) и фанатиком тоже, но от него исходила такая сила, которой я никогда больше не чувствовал ни в одном человеке: если он стоял рядом с Вами, с Вами ничего не могло случиться и Вы были бессмертны – странный был человек» (письмо Х. Э. Хольтхузену 16.5.54)[125].

Как отмечает В. Леннинг, «к этой почти восхищенной оценке отца Бенн приходит лишь много позже, в последние годы своей жизни. До этого можно говорить лишь о ненависти к отцу[126]». С этим утверждением сложно поспорить, однако, как представляется, нельзя строго разграничивать этапы неприятия и приятия отцовских идеалов Бенном, т.к. эти идеалы присутствует в его сознании даже в период их отрицания.

По мнению В. Рюбе, «через все творчество Бенна лейтмотивом проходят реминисценции, отзвуки, языковые образы, напоминающие о его происхождении из протестантского дома»[127]. Исследователь насчитывает 98 случаев употребления слова «Бог» и его производных в стихах Бенна[128], а, как мы отмечали выше, зачастую Бенн не именовал божество, но использовал разнообразные иносказательные выражения, так что в реальности это число, видимо, гораздо больше.

Даже поэзия раннего, самого богоборческого периода, в том числе, скандальные стихотворения из цикла «Морг», как показывает В. Рюбе, исполнены библейских реминисценций и выражений. Другой исследователь, А. Шёне, посвятил Бенну главу в своем исследовании с говорящим названием «Секуляризация как сила, формирующая язык». К схожим выводам приходит и отечественный исследователь Бенна Е. Фетисов: «Круг чтения Бенна в отцовском доме – Библия и лютеранский немецкий песенник - < …> оказал на него непосредственное, в том числе стилистическое влияние. < …> Бенн критически относился к религиозной проблематике не в смысле отрицания, а в смысле творческого скептицизма. Он изучает почву, в которой он вырос, и сталкивает религиозные догмы с тем новым, что он узнал к 1912 г., с принципами современного искусства и естественных наук»[129].

Важнейшая веха первого периода, периода спора с отцом, стихотворение «Сын пастора», Pastorensohn (1923):

< …>

Der Alte pumpt die Dö rfer rum

und klappert die Kollektenmappe,

verehrtes Konsistorium,

Fruchtwasser, neunte Kaulquappe.

< …>

Старик шатается по деревням,

в сумке для сбора пожертвований побрякивает,

почтенная консистория,

околоплодные воды, девятый головастик.

И далее на протяжении нескольких строф разворачивается эта неприглядная картина жизни провинциального пастора, наполненная множеством личных реминисценций. Эта гневная филиппика написана после второй свадьбы отца и рождения его девятого ребенка, отсюда – «девятый головастик». Но несмотря на ругательную лексику, несмотря на всю ярость и ненависть к отцовскому миру, стилистически Бенн не нарушает церковный дискурс:

In Gottes Namen denn, mein Sohn,

ein feste Burg[130] und Stipendiate,
Herr Schneider Kunz vom Kirchenrate

gewä hrt dir eine Freiportion.

Во имя Божие, мой сын

крепость могучая и стипендиат,

некий господин Шнайдер из церковного совета
предоставит тебе бесплатную порцию.

Налицо намеренный и резкий контраст между формой и содержанием. Вот что В. Рюбе пишет о стихотворении Pastorensohn: «На первый взгляд может показаться, что эти наполненные ненавистью стихи содержат в себе элемент богохульства. Но при более пристальном наблюдении становится очевидно иное: < …> [библейские] цитаты[131] не приспосабливаются им к своим целям, а здесь это значит – не понижаются до уровня окружающих их слов, не интегрируются в целях пародии, но остаются (как некие чужеродные тела) в собственной языковой и семантической сфере»[132].

О. Зальберг в своей работе «Готфрид Бенн: психотерапия во времена Гитлера» отмечает, что отец здесь рассматривается как «смертельно опасный человек, так как он назван Авраамом, а его дети – Исааками».[133] Отсылка к Гитлеру здесь со стороны исследователя вполне уместна, т.к. Гитлер относится к той же эпохе и тому же культурному контексту, что и Бенн. Кроме того, как известно, Бенн в 1933-34 гг. приветствовал приход нацистов к власти, впрочем, данное «воодушевление» продолжалось недолго, вскоре поэт предпочел «внутреннюю эмиграцию». О. Зальбергом построена вполне убедительная психоаналитическая интерпретация творчества Бенна – от отрицания отца в раннем творчестве через сближение в 20-е годы, до принятия в начале 30-х и затем последующее разочарование. Можно поспорить лишь с однозначным отождествлением Гитлера с ролью отца и отдельными выражениями вроде: Бенн после разочарования в нацизме в 1934 г. «Гитлером внутри себя он борется с Гитлером вовне[134]». Мы не будем подробно останавливаться на сложном вопросе политических воззрений Бенна. Действительно, на определенном этапе, в 1933-34 гг., он поддерживал новое государство нацистов с почти религиозным пафосом, вероятно, отчасти надеясь, что оно, в отличие от Веймарской республики, может сделать искусство своей национальной идеей и стать его могущественным покровителем, как европейские монархи XVI-XVII вв. Однако связь между религиозными и политическими воззрениями Бенна все же не столь однозначна, поэтому нам представляется целесообразным рассматривать его религиозные взгляды отдельно от политических. При таком взгляде – и никакого разочарования в отце не происходит, о чем свидетельствуют приводимые выше выдержки из писем позднего Бенна.

Бенн практически не писал антирелигиозных стихотворений, напротив, его стихи, заигрывающие с библейской образностью, зачастую включаются в антологии лирики религиозной[135]. Например, позднее стихотворение «Только две вещи» (1953)[136] следует однозначно считать религиозным (точнее, это одна изего возможных интерпретаций):

es gibt nur eines: ertrage
- ob Sinn, ob Sucht, ob Sage-
dein fernbestimmtes: Du muß t.

Ob Rosen, ob Schnee, ob Meere,
was alles erblü hte, verblich,
es gibt nur zwei Dinge: die Leere
und das gezeichnete Ich.

Есть только одно: нужно вынести

- будь то смысл, страсть или сказание –

Твое определенное издалека «ты должен».

Буть то розы, снега или моря,

Все что цвело, зачахло,

Есть только две вещи: пустота

И указанное «Я».

Очевидно присутствие надмирного, небесного плана в этом стихотворении – завет «ты должен» звучит если не свысока, то издалека. Тут Бенн старательно «заметает следы», чтобы придать стихотворению не строго религиозный, но энигматический характер. Особенно заметен религиозный подтекст в последней строке – «Я» указывается кем-то извне, очевидно, кем-то помимо пустоты, обозначаемой как единственно реальная сущность в этом мире, помимо «Я». Категоричность в утверждении существования только пустоты, Ничто и «Я», указанного извне, издалека, возможно, свыше – вот что объединяет это стихотворение с религиозной традицией.

Однако какого же рода религиозность Бенна? Как пишет в своей статье из сборника «Человек эпохи барокко» А. Проспери, для религиозного человека той эпохи наиболее харатерна роль миссионера («попытка оживить старые модели христианской жизни принимает крайне современные формы») с его «верой в единственность и ясность религиозной истины»[137]. Во многих текстах Бенна, особенно поздних, как замечает В. Рюбе, сильная проповедническая и миссионерская составляющая. Так, свою поэтику «Проблемы лирики» он строит фактически как набор предписаний начинающему поэту.

О роли в мировоззрении барокко религиозной составляющей написано немало, Лео Шпицер вообще сводит барокко всецело к христианской религиозности: «Человека барокко, возможно, и не существует, но, напротив, существует барочное поведение (Haltung), которое по своей сути есть поведение христианское»[138]. Согласно Ф.-В. Венцлафф-Эггеберту, главное в литературе барокко – это «поэтизирование веры»[139]. Пауль Ханкамер же отмечает важность стилевой составляющей барочных литературных текстов религиозного содержания: они «больше не обращаются к простому человеку < …>, не предназначены для широких масс < …>. Стиль требоавал высоких литературных потребностей, каковыми «народ» не обладал и не хотел обладать»[140]. Итак, барочная религиозность в литературе – это поэтизированные выражения четко определенной веры, выполненные с изрядной стилистической виртуозностью.

Что касается стилистической виртуозности и поэтизированности, то в этом Бенн в своей вычурной лирике вполне прямой наследник барокко и тип религиозности Бенна весьма близок к барочному. Единственное важное отличие его от XVII в. – его религия уже далеко не столь четка, как традиционное христианство, и впитывает в себя, в согласии с духом эпохи, элементы агностицизма, атеизма, а также других, отличных от христианства, вероисповеданий. Здесь на него колоссальное влияние оказала современная философия, начиная от Ницше. Однако и корни этого влияния, философского и естественнонаучного, можно проследить гораздо глубже, а именно в том же интересующем нас периоде XVII в., прежде всего в его рационалистической философии.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒