Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Злоключения стоицизма, скептицизма,
и противоречия гегелевского историзма Фокус феноменологического действия затем перемещается на господское сознание. Что же делает оно, в то время как сознание рабское трудом и страхом? Казалось бы, что ему делать, как не вожделеть и не удовлетворять вожделение, предаваясь разгулу с размахом римских патрициев? Кстати, на гештальты духа, выступающие далее в разделе о самосознании - стоицизм, скептицизм, Гегель надевает именно тогу свободного римлянина, а несчастное сознание обряжает в лохмотья подданного римских провинций, что, однако, по замыслу автора, не должно мешать зрителю видеть за рамки античности выходящую значимость стоически-скептических треволнений самосознания и неизбывность его состояний. Пока рабское сознание трудится, господское сознание, если оно устало от потребления или не имеет к нему интереса, может заняться чем-то другим. Чем же именно? Да, конечно, мышлением. Но когда к мышлению переходят от только что описанной ситуации конфликтного противостояния господства - рабства, когда сознание говорит себе: 34, а само бросается в мышление, как в забвение, забвение своей зависимости и от вещи, и от рабского сознания, тогда самостоятельность, свобода, мышление приобретают особую форму. Новый гештальт - это.. - Н. М.) свобода самосознания, когда она выступила в истории духа как сознающее себя явление, была названа, как известно, стоицизмом. Его принцип состоит в том, что сознание есть мыслящая сущность и нечто обладает для него существенностью, или истинно и хорошо для него, лишь когда сознание ведет себя в нем как мыслящая сущность»35. Принцип нового гештальта - вот что, в самом деле, важно для Гегеля, а состоит он в уходе от противоположения господства и рабства, в погружении самосознания в самого себя и в свое мышление. 36. Как бы эта констатация ни была важна для Гегеля, изображение гештальта не прибавляет к знанию о стоицизме
ничего, чего не было бы в учебниках истории и истории философии. Гораздо интереснее то, что это изображение у Гегеля подверстано к еще не оконченному конфликту господского и рабского сознаний, к теме труда и проблеме свободы. Благодаря этому школьный образ стоицизма включается в действительно интересный контекст. Если по отношению к чисто феноменологическому действию, т. е. к выявлению форм и структур сознания, тут мало что происходит интересного, то для связывания исторически данных феноменов стоицизма (где бы и когда бы он ни возникал или ни возрождался) с проблемой господства - рабства, с проблемой борьбы за свободу - для такого анализа в жанре социологии познания дает немало ценного. Глубоки и обоснованны, например, характеристики стоицизма, а затем и скептицизма как существенных для цивилизации и в то же время иллюзорных способов обретения свободы. 37. Подчеркнем, свобода, трудно и постепенно обретаемая сознанием и самосознанием, - вот лейтмотив. И скептицизм - более гештальт, чем стоицизм, именно потому что в нем уже обнаруживается: само сознание (как особое само-сознание) сообщило себе свободу, сохранило ее для себя. Но оба гештальта - формы мятущегося сознания, которое занимается, переходит от погружения в мышление, несущее забвение, к беспокойному пробуждению. Пробуждаться же в гегелевском сценарии его заставляет не действительность, а само испытываемое сознанием состояние. Оба гештальта - стоицизм и скептицизм - с их иллюзорной претензией уйти от разорванности сознания (разорванности между господством и рабством, самостоятельностью и несамостоятельностью, свободой и подчинением, трудом и мышлением) только увеличивают хаос, нагнетают тоску, несчастье. Сцена опять погружается во мрак - на ней появляется. В подразделе о несчастном сознании гегелеведы обычно указывают на опознавательные знаки, вызывающие ассоциации с христианством - если не с фактами и обстоятель179 ствами его появления на свет, то с некоторым его обобщенным образом. Это верно, и о некоторых гегелевских характеристиках, вызывающих исторические ассоциации, мы далее скажем. Но и тут также важно с самого начала установить, каков особый предмет исследования этого подраздела и к каким действительным результатам в конце концов приводит гегелевский анализ. Формально, внешне, как будто бы продолжается феноменологическое исследование - исследование, представляющее феномены, в их всеобщей типологии и системности. На деле же якобы всеобщая системно-феноменологическая канва здесь, как и в предшествующих подразделах раздела, непосредственно совмещается со специфической духовной формой. Гегеля интересуют именно структуры сознания, определяющие принципы действия, признания друг друга, общения. С ними - а Гегель думает: благодаря им - появляются важнейшие элементы христианства, которые философ рассматривает здесь не как теоретическую идеологию и не как практику церкви, а в свете процессов, затрагивающих. Имеется в виду, по существу, массовое сознание. История христианства используется автором фрагментарно, избирательно, иллюстративно. Ассоциации с этой историей, правда, вполне явные. Так, Гегель стремится пробудить в читателе воспоминания о хорошо известных феноменах христианства - и общих, принципиальных (например, персонифицирование бога, на него черт человеческого сознания и самосознания) и второстепенных, затрагивающих лишь некоторые группы людей (например, аскетизм). Но христианство берется Гегелем все же в типологическом виде. И хотя опять-таки делаются намеки на те или иные события (например, на крестовые походы), практика верования, иерархия церкви, конкретность церковного действия - все это конкретно не разбирается. Лишь некоторые, нужные автору явления включаются в изложение. Колебания мысли между высокой обобщенностью, намеренным отвлечением от исторических деталей и внезапным как будто бы, но вполне обдуманным обращением автора к историческим ассоциациям, срезам анализа - это исследовательское противоречие, противоречие историзма всей, которое здесь проявляется весьма наглядно. Переход к у Гегеля достаточно искусственный, тем более что тема господства и рабства, которая здесь могла бы обрести интересное диалекти180 ческое продолжение, почти потеряна. Основной интерес философ видит в обнаружении параллелизма между способами изображения божества в христианской идеологии и сознания на самого себя, на иные сознания и самосознания. Например, в христианстве как особом веровании Гегелю важно то, что бог как бы становится символом 38 - в раскрывается неизбежность движения самосознания к аналогичной структуре. 39. (Между прочим, не вполне понятное это, и наоборот, быть может, станет яснее, если мы снова представим себе сцену феноменологии: два гештальта, меняясь местами - сначала один попадает в фокус, тогда как другой образует для него фон…), появившись в без достаточно глубокого системно-теоретического объяснения, вступает теперь во взаимодействие с сознанием. И с сознанием, вспомним,. Несчастье сознания, впрочем, вызвано не какой-нибудь частной бедой: подобно - космическому страху раба, рождается, так сказать, социально закрепленное несчастье, несчастье неизбывное, уже необъяснимое каким-нибудь неудовлетворенным вожделением. Наоборот, сознание как бы развенчивает для себя и другого всякое вожделение. - и тоска - сознания обращается сначала к неизменному: к духовной сущности, которая, правда, с самого начала предстает в единстве с двумя другими ипостасями - с, т. е. сознанию, а также с формой (ипостаси сознания, как бы внедряющего себя в неизменное, явно сообразованы тут с символом троицы). Но поначалу это еще не подлинное мышление о неизменном. Время пришло только для тоскующего гештальта - благоговения. Тоску его Гегель объясняет так: сознание, изображавшее неизменную сущность по аналогии с собой и другими людьми, бросается на ее поиски, хочет видеть, ощутить ее; где бы ни искали неизменную сущность таким образом, она, конечно, ускользает. Но приходит пора и сознанию, благоговейно прикипевшему к неизменной сущности, спуститься с неба на землю: тут 40. Далее разыгрывается новый конф181 ликт: (вместе с автором) знаем, что в можно дойти до 41, а сознание этого пока что не видит. Начинается движение: сознание, неизменную сущность, стыдится труда, потребления, жизни. Конечно, отмечает Гегель, в таком стыде-отчуждении есть, но оно проходит через, т. е. изображаемые автором критически стадии-гештальты. Тут и религиозный аскетизм42, и собственного действия через институт духовников, и бормотание молитв на чужом языке, и отдача, и отказ от наслаждения путем 43, и другие опознавательные знаки религиозно-христианской истории, превращенные, однако, в типологически схваченные формы поведения. Таким образом, в подразделе мы можем найти несколько замаскированные критические инвективы в адрес христианской церкви и разбор существенных, а значит, по Гегелю, неуничтожимых, объективных структур сознания. Интересный своими находками этот подраздел, однако, наиболее важен для Гегеля телеологически: на фоне цели, еще не достигнутой, христианское благоговение, чувство, лишенное понятия, обречено быть только сознанием, притом сознанием несчастным. Оно только гештальт, станция - пусть крупная, но только станция - на общем пути духа. Она существенна как провозвестник разума. Двойственность несчастного сознания, о которой абстрактно или более конкретно, с историческими деталями рассказывала феноменологическая драма, теперь раскрыла свой смысл: 44. сознания было и остается платой за его возросшую свободу, за обретаемую. Раздел заканчивается. Гегель переходит к следующей большой теме, которая охватывается названием.
Относительно своеобразного историзма мы уже показали, что Гегель, с одной стороны, намеренно не делает свой труд историческим, намеренно очищает гештальты духа от непосредственной связи с каким-нибудь одним этапом истории. С другой стороны, в - и чем дальше, тем яснее - присутствует исторический фон. При этом сокращенное воспроизведение истории, т. е. феноменологическое ее изображение, реализуется не как историческое, а как всеобще-структурное, имеющее в виду взаимосвязь объективированных феноменов сознания. В конце своего труда Гегель сам подчеркивает: феноменология, правда, об истории. Но в отличие от собственно исторического рассмотрения духовных феноменов ( ) феноменология анализирует их 45. Это анализ формообразований, гештальтов духа, внутренняя логика каждого из которых и логика их связи, следования друг за другом историю не воспроизводит, более того, Гегель решительно сметает всякие исторические ограничения. И то историческое, что вклинивается в понимание (в том числе и по воле Гегеля), становится скорее исторической разновидностью всеобщего типа духовных структур. Гегелевское феноменологическое исследование - попытка развернуть в теоретической системе (неисторический) генезис особых всеобщих форм сознания, а именно форм его явленности, перерастающих в бытийственные формы. Поскольку же сознание, что понимал Гегель, есть свойство человека, а человек - существо социальное и историческое, то первая исходная посылка не могла не быть исторической. Однако даже приняв такую общую посылку, Гегель затем как бы, приняв, как это ни парадоксально звучит, противоположную исследовательскую установку: он нацелился на отыскание всеобщего, абсолютного в являющемся духе. Итак, специфика феноменологического историзма состояла в стремлении осуществить на основе общих исторических предпосылок как бы вынесенное за пределы истории сущностное исследование сознания. Для становления гегелевского логицизма принципиальное значение имел как сам замысел, так и определенные противоречия в его реализации. Одно из таких противоречий состояло в ненамеренном сползании якобы всеобщего изображения на уровень исторически особенного. Как было показано, под образом всеобщего порой даются формы исторические, например фор183 мы антагонизма, войны всех против всех, рассматриваемые как самая суть феномена и т. д. Хотя Гегель стремился начертать картину всеобщих структур, в ней стали узнавать рабовладение или капиталистическое. Это, конечно, тоже можно счесть историзмом. Надо только не забывать, что такой незапланированный, нечаянный историцизм - одна из превращенных форм осмысления. В заключение анализа раздела еще одно замечание. В этом разделе значительно ярче проявляется один момент, который был мало развернут в ее начальных разделах, посвященных чувственности и рассудку. Сознание, которое движется через станции духа, тут не только чувствует, мыслит, знает, рефлектирует - требуя от читателя-зрителя со-чувствия, со-знания, со-мыслия. Теперь оно также и страдает, взывая к со-страданию. К феноменологическому аспекту анализа (внутренне ли, внешне ли он проработан) присоединяется аспект, который иногда обозначают как психологический (поэтому Гегеля упрекают в психологизме)46. Далее эта особенность гегелевского анализа получит дальнейшее развитие, и мы разберем ее подробнее, опираясь на более широкий и выразительный материал. А теперь перейдем к анализу третьего, и последнего раздела.
Примечания
\1 Hegel G. W. F. Phanomenologie des Geistes. Hamburg, 1973, S. 68. Здесь и далее ссылки на оригинальный текст даны по этому современному изданию, которое, следуя первому изданию 1807 г., одновременно фиксирует изменения, внесенные в издания 1832, 1841 гг. (Шульце) и коррективы, имеющиеся в 6-м издании 1952 г. (Лассон - Хоффмайстер); ср.: Гегель Г.В.Ф. Соч. М., 1959, т. 4, с. 73. 2 См.: Гегель Г. В. ф. Соч., т. 4, с. 73 - 74. 3 Там же, с. 79. 4 Там же, с. 81. 5 Г.-Г. Гадамер написал интересную работу, где тщательно разобрал смысл и значение гегелевского понятия, мир, широко используемого не только в, но и в. См.: Gadamer H.-G. Die verkehrte Welt. - In: Materialien zu Hegels Phanomenologie des Geistes. Frankfurt a.M., 1973, S. 124 ff., 130. 6 Гегель Г. В. Ф. Соч., т. 4, с. 91. 7 Там же, с. 92. 8 Там же. 9 См.: Там же, с. 93 - 94. 10 Там же, с. 95. 11 Такое мнение, например, выражает Г.-Г. Гадамер. См.: Gadamer H.-G. Op. cit. S. 106. 12 Гегель Г. В. Ф. Соч., т. 4, с. 98. 13 Там же. 14 Там же, с. 98 - 99. 15 Там же. 16 Там же, с. 101. 17 Там же, с. 101 - 102. 18 Там же, с. 102. 19 Там же, с. 99. 20 Там же, с. 100. 21 Там же, с. 101. 22 Там же. 23 Там же, с. 102. 24 Там же. 25 Там же, с. 103.
26 Там же. 27 Там же, с. 104. 28 Hegel G. W. F. Phanomenologie des Geistes, S. 119; ср.: Гегель Г. В. Ф. Соч., т. 4, с. 104 -105.
29 См.: Hegel G. W. F. Phanomenologie des Geistes, S. 119. 30 Гегель Г. В. Ф. Соч., т. 4, с. 105. 31 Там же, с. 106. 32 Там же. 33 Там же. 34 Там же, с. 107. 35 Там же, с. 107 - 108. 36 Там же, с. 108. 37 Там же. 38 Там же, с. 113. 39 Там же. 40 Там же, с. 117. 41 Там же, с. 118. 42 См.: Там же, с. 120. 43 См.: Там же, с. 121. 44 Там же, с. 123. 45 Там же, с. 434. 46 Проблема соотношения феноменологического и психологического подходов чрезвычайно сложна. Этой противоречивости и сложности не поняли и не приняли некоторые исследователи. Они попросту отвергли как психологизм своеобразное вторжение жизни, человеческих страстей, психологии социальных групп, целых народов в философию, которую - не без влияния уже позднего Гегеля - они привыкли считать строгой, невозмутимой обителью. Р. Гайм, К. Фишер пытались утвердить подобную оценку. Так, Р. Гайм писал, что она есть; и эта философия, утверждает Гайм, (Haym R. Hegel und seine Zeit. B., 1857, S. 243, 232).
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Мятущийся разум в поисках Мы перешли к разделу, которому Гегель дал общее название и подразделил на такие части (A. A.) Разум; (B. B.) Дух; (C. C.) Религия; (D. D.) Абсолютное знание. Предшествующие разделы, согласно установке Гегеля, выполнили свою основную роль: они показали, как в трудах и муках рождается. Разум в его первоначальной форме только провозвестник разума, к которому еще должен прийти индивид. Читатель, который бы знакомился с после зрелых работ Гегеля (например, после или I части ), наверняка удивился бы тому, какой разум на феноменологической сцене. Это не шагающий размеренной и величест185 венной поступью логический разум, который уверен в себе, знает цену себе и всему другому, не завоеватель, которому уже известны и его победы над миром и ясна цена поражения, которую сопротивляющийся мир ему еще выплатит (он идет прямо к победе; шествие его ясно, безмятежно; противоречия сущностны,, благостны; цель - поистине божественна). А вот беспокойный, мятущийся, лишь смутно догадывающийся о величии цели; охваченный сумятицей, он ударяется то в одно, то другое деяние, которое на поверку оказывается превратностью. Разум ближе не к позднему гегелевскому, а к кантовскому или фихтевскому разуму. Ведь у Канта разум ставит себе цели, которых не должен ставить, неминуемо впадает в антиномии, которые сам не может разрешить. Фихтевский разум тоже лишь постепенно рождается из неразумия - он с трудом, с великими ошибками и даже в конце концов не приводит к несомненным успехам. Сродни этим разумам гештальты, появляющиеся теперь на феноменологической сцене. В целом же феноменологическое исследование разума оригинальное, даже, пожалуй, беспрецедентное по своему характеру, по своей особой системной и истористской логике. Но вся трудность - в определении специфики этой системной работы. Не так-то легко найти для нее определения. За какое ни возьмешься - не подходит. Исследование - это не гносеологическое и не логическое, не историческое и не социологическое. Но даже и не полностью феноменологическое, если иметь в виду тот трудно определимый синтетический жанр, с которым мы уже познакомились на примере первых двух разделов. Легче передать его не через все эти устоявшиеся определения, а описательно, причем требуется, чтобы проникнуть в суть дела, достаточно подробное описание. Разум в - это формообразование, вышедшее из недр самосознания. Он как двуликий Янус. И не случайно Гегель называет его то, то. Существенно то, что здесь перед нами разные гештальты полусамосознания-полуразума, но у них будет одна общая черта. Они все будут стремиться претвориться в действительность. Подобно тому как коррелятом сознания был некоторый всеобщий индивид, пробовавший свои силы в единоборстве с вещью, как коррелятом самосознания был тот же индивид, но уже признавший других индивидов, так коррелятом разума станут само186 сознания, помещенные в стихию социального действия. Иногда говорят так: в первых разделах Гегель говорит об индивидуальном сознании, в разделе о разуме - об общественном. Такое различение нуждается в уточнениях, ибо и в первых разделах сознание, как мы видели, не сугубо индивидуальное, а во втором, как увидим, не только общественное. В том-то и дело, что разум в является синонимом треволнений, опять-таки происходящих с индивидами. Но взяты они постольку, поскольку их помыслы, их действия прямо или косвенно обращены на общественную реальность. Абстракция являющегося духа более полно, более определенно наполняется социальной плотью. Что бы ни делал разум, он не хочет замыкаться в себе, ему нужен какой-либо мир, где он стремится запечатлеть себя. Поэтому перед нами самосознание с устремлениями, деяниями, по-своему творческими, широкими, но выходящими из частного, сугубо индивидуального мирка. Если носителями разума попрежнему являются самосознания индивидов, то это самосознания, радеющие о целом мире и на него опрокидывающие свой немалый активизм. Но в отличие от преобразующего, творческого разума логики разум феноменологии создает не только истины и не их главным образом. Опыт этих самосознаний поучителен несостоявшимися намерениями, или, которые, однако, не являются невинными пробами. Они тяжелые неудачи на пути человеческого духа в погоне за счастьем, страдания и стенания именно разума, интеллекта, . Это страдания, падения, иллюзии, которые не должны быть куда-то упрятаны, как на сцене логики. Наоборот, согласно замыслу феноменологии, разум просто обязан сделать видимыми и свой смех и свои слезы. Гештальты разума описаны у Гегеля блестяще: философская проза поднимается на уровень философско-художественной типологии, а потому с такой охотой пользуется великими творениями литературы, именно ее бессмертными вроде образа Фауста. А когда соответствующий образ найти затруднительно, Гегель и сам великолепно, как мы увидим, портретирует. Галерея его портретов неразумного еще разума, бросившегося претворять себя в действительность, реформировать ее, по силе обобщения не знает равных в философской литературе. Жаль, что она так мало рассматривается именно в этом аспекте. Самое, пожалуй, резкое противоречие данного раздела: противоречие между блестящим реализмом в портретирова187 НИИ авантюрных меТаний, т. е. несовершенного, разума, еще не знающего о стоящей на нем печати всеобщего, и идеализмом, перерастающим в конформизм, представленным позицией автора, защитника, разума. С этим предуведомлением мы и перейдем к рассмотрению галереи образов разума в их системе, и тогда характеристики, которые, возможно, еще остались неясными, будут конкретизированы. Итак, с самого начала дух, который пока понастоящему не сбросил одежду самосознания, но уже стал примеривать костюм разума. Являющемуся духу, вышедшему из недр чувственной достоверности, рассудка, самосознания, сначала гораздо естественнее и проще проявить интерес не к самому разуму, а к - к миру. Это, правда, уже не тот мир, с которым взаимодействовали чувственная достоверность и рассудок, самосознание, а мир разума, но с существенной поправкой: 1. Сначала разум выступает в виде: он занимается 2, а потом 3. От этих подразделов, которые мы за неимением места не можем рассматривать, Гегель переходит к следующему оригинально задуманному разделу, который назван. Гегель здесь явно коррелирует усилия разума с коллективными формами деятельности, познания, знания. Такое коррелирование и придает разуму, духу: 4. Итак, разум претворяется в действительность. Но как именно? Дело обставляется весьма торжественно:; он уподобляется, на множество совершенно самостоятельных сущностей, подобно свету в звездах - ну чем не поэтические образы? Сам разум, продолжает Гегель, рассыпался
5.
Благодаря тому что весь этот метафизический и поэтический разговор о сверкающих точках - жертвующих не иначе, как с энтузиазмом, - так плотно включен в далее развиваемые темы индивида и всеобщего, индивида и народа, высвечивается связь, важная для понимания сути, (далее все более затуманиваемая Гегелем и, возможно, им самим забываемая). Это связь между исходной гегелевской установкой, конформистской по природе идеей, будто бы само время скомандовало индивиду раствориться во всеобщем (вспомним Введение), и моделью разума как некоей целостной, всеобщей, влиться в которую в качестве совсем незаметного ручейка все единичное должно почитать за честь и счастье, или некоего поистине космического света, в котором просто мечтают пропасть все отдельные. И тот, кто сочтет такое толкование рождающегося гегелевского образа всевластного, вездесущего разума неправомерным переводом абстрактного размышления в социальный и моральный план, пусть еще и еще вглядится в более конкретные поясняющие гештальты. Чисто единичные действия индивида, рассуждает Гегель, обусловлены его потребностями - ведь он есть природное существо. Благодаря народу потребности и функции индивида. Труд индивида - так опять возникла тема труда - направлен на удовлетворение потребностей, причем и своих и чужих. Все было бы приемлемо, если бы не завершение. 6. Вот он, поистине роковой спутник любого вступления на сцену феноменологии взаимодействия, взаимозависимости индивидов. Лишь только один индивид завидит другого, лишь только индивиды слагаются в целое, объединяются в народ, так сразу же почему-то приходится, с радостью растворяться во всеобщем, забывать о себе. Наше предчувствие, что таким образом заданная тема закончится конформизмом, - это предчувствие оправдывается, когда Гегель в следующем же абзаце делает заявление: это 7, или: 8. Что сказали бы человеку, когда бы он - а ведь в такой ситуации, как мы видели ранее, оказался молодой Гегель вместе с передовыми современниками - обнаружил, что нравы его народа граничат с безнравственностью, а законы с беззаконием? Прежде всего, надо думать, они присоветовали бы ему не спешить объявлять эти нравы и законы готовой, в текучести которой следует раствориться индивиду. Гегель и сам спешит оговориться: такая ситуация, т. е. разум, только. Значит, дело всего лишь… Эта оговорка, однако, тонет в сверкании, поглотившего индивида. Но Гегель-мыслитель еще не побежден Гегелем-конформистом. Как бы устыдившись бесконфликтной, а значит, антидиалектической идиллии, он вспоминает об идеале свободы, свободной индивидуальности и устанавливает: 9 Впрочем, конформистскому содержанию гегелевских мыслей некоторые авторы находят оправдание: образ беззаветной самоотдачи индивида во власть целого, как полагают эти интерпретаторы, соответствует идеализированному греческому миру, изображению его полисной жизни как безмятежной гармонии индивида и общества. Но в таком случае можно сомневаться в историческом чутье Гегеля, в его умении считаться с реальностью истории и с суждениями тех самых мудрейших людей древности, которые вовсе не идиллически рисовали себе жизнь индивида в греческом или римском обществах.
Новое состояние, до которого доросло сознание, беспокойное, диалектическое. Оно определяется так: самосознание ощущает себя несчастным, ибо вопреки притягательному сверканию субстанции все же не может так сразу пожертвовать своей индивидуальностью; дух этого индивида тем самым посылает его в мир искать своего счастья. Плутание в поисках счастья, впрочем, предопределено: счастье не какая-то синяя птица, а всеобщий разум, на позицию которого индивиду неизбежно придется вступить. Но индивид до такого понимания еще не дорос, он не хочет и не может сразу, безраздельно отдаться разуму. Так пусть же он - так решает Гегель - взойдет на свою Голгофу. Где же плутает индивид до того, как становится забывшей о себе сверкающей точкой разума? Он посещает места, которые и напоминают прежние, и отличаются от них. Первая новая станция… Вот как о ней и заодно о недисциплинированном самосознании говорит Гегель: 10. Неудивительно, что в качестве иллюстрации служат перефразированные слова Мефистофеля из: Презирает оно рассудок и науку, Наивысшие дары человека, - Черту оно отдалось И обречено на погибель. Фаустовский дух, когда он отдается духу мефистофелевскому, - костюм, в который Гегель одевает новый гештальт духа. Как бы возрождается вожделеющий дух, но он принимает форму не поисков удовольствия, а выступает как чуть ли не космическая жажда жизни, наслаждения, счастья, как. Самосознание в этом гештальте требует остановить мгновение молодости и счастья; как, проплывают перед ним. А ему бы только наслаждаться жизнью: 11. Тут более ярко высвечивается специфика предмета исследования Гегеля. Яснее и характер материала, исполь191 зуемого на данных стадиях феноменологического анализа разума, и методы работы автора. Темой, как и было сказано, являются метания индивидов, как будто уже и приобщившихся к разуму и в то же время убоявшихся безраздельно, самозабвенно служить ему, отдавая собственную жизнь, молодость, пренебрегая жизненными удовольствиями. Самосознание будет шарахаться во все стороны, только бы не подчиниться разуму целиком. Понятно, что, пока Гегеля интересует такая тема - типологически рисуемое самосознание, однако, намеренно погружаемое им в широкий поток самой обычной жизни, - до тех пор хорошую службу может сослужить ему своеобразная художественная феноменология духа, а именно творения мировой литературы, где самосознание, на время отклоняющееся от науки (а также от законов, принципов, от нравственности, от религии), предстало в виде бессмертных образов., и другие творения художественно-философского духа служат опорами феноменологического движения в данном разделе. Далее предстает гештальт, названный. Это уже не прежний гештальт, а вполне серьезное, даже, пожалуй, слишком серьезное самосознание. Оно исходит из, иными словами, пытается сообразовать действительность со своим одушевлением, со своим пониманием счастья. Действительность при этом воспринимается как 12. Поэтому законы сердца и законы действительности не имеют между собой ничего общего. Но одновременно самосознание хочет продиктовать законы сердца самой действительности. Перед нами как бы возникает образ реформаторского духа, одушевленного и одержимого, но ничем не владеющего, кроме благих, из глубины своего сердца почерпнутых намерений кардинально переделать действительность. Гегель рисует неизменно печальный эпилог попыток претворения такого духа в действительность: закон сердца, погруженный в пучину действительности, немедленно перестает быть законом сердца; он вовлекается, как глубоко отмечает Гегель, в само бытие, в некий внешний порядок, более мощный, чем этот, только что претворившийся в бытие и утративший свой первоначальный замысел. Индивид, одержимый реформаторскими намерениями, с ужасом видит, что
13.
Состояние такого уже разочарованного сознания великолепно очерчено Гегелем. 14. Гегель, о чем редко вспоминают, поистине велик в таких типологических социально-индивидуальных, прекрасных и с точки зрения формы характеристиках, благодаря которым гештальты духа становятся прямо-таки живыми людьми. Разве не видим мы перед собой желчного, замкнувшегося в себе неудачливого реформатора, который клянет и саму действительность, а пуще того клику властвующих (с особой силой и скрытой завистью озлобляется против ничтожных, урвавших себе какие-то блага прислужников). - очень точная подпись под этим портретом. Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-07-14; Просмотров: 468; Нарушение авторского права страницы