Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Конфликты разорванного общества
и противоречия гегелевского историзма Пролог действия - общая констатация распада на два мира: 19. Скоро мы убеждаемся, что понимать эти по видимости абстрактные характеристики надо вполне конкретно. Так, в первом мире будет властвовать не какое-то примитивное вожделеющее сознание, а сознание, которое будет изящно, по-французски; оно само сразу распадется на два гештальта: государственную власть и богатство, а государственная власть, в свою очередь, из, в роли которой выступят обобщенно вылепленные французские короли (с их самыми близкими родственниками и доверенными лицами), и, в котором не представит никакого труда узнать французское дворянство, и прежде всего придворную клику., понятно, выступит в костюме буржуа-толстосумов. О пока говорить подождем - ему свое место и время. Гегель подготавливает сцену при помощи различений, где абстрактные, и т. д. как бы уже переплетаются с толстой сумой буржуа или со шпагами дворян. Пример: 20. Подобные ремарки будут иметь немалое значение в канве феноменологического действия: с их помощью автор будет разъяснять, что именно происходит, что стоит за внешними конфликтами обрисованных гештальтов-пер207 сонажей. Так вот: само по себе богатство сильно тем, что оно связано с трудом (зависимость господского сознания от рабского, от труда раба получает тут удачную конкретизацию). Но у Гегеля богатство - правда, потому, что оно потребление приведением в движение труда - определяется как формообразование, стоящее на стороне. Этого не следует забывать тем, кто хочет сделать из Гегеля безусловного критика капиталистического отчуждения. Ибо автор, объявив буржуа-толстосума пассивным и ничтожным, совсем иначе оценил его роль, когда тот стал. Далее разбираются своеобразные идеологии, спорящие вокруг проблемы богатства: одна утверждает, что богатство есть нечто, есть благо, поскольку оно, а вторая провозглашает богатство, считает его злом, поскольку оно несет угнетение, неравенство. Гегель переходит от этих дискутирующих моралистических гештальтов к другой идеологии, при помощи которой начинает осознавать свое положение в системе государственной власти - и, конечно, оправдывает, приукрашивает свое положение. На сцене в первый раз блеснуло золотым шитьем своего костюма. Главное, однако, в том, о чем думает, что утверждает это сознание. А оно поначалу утверждает свое, свое равное право по отношению к общественной власти и богатству. Тут все просто и прозрачно: ведь в государственной власти благородное сознание имеет (читай: это и есть власть, защищающая интересы дворян и ими порожденная), да и служит оно ей с повиновением и уважением. Богатство? Его благородное сознание признает тем, что дозволяет себе служить, и тем, уравнивает с собой. Иначе ощущает себя: оно проникнуто мыслью о своем неравенстве с (читай: с королевско-дворянским и буржуазным сословиями), видит в верховной власти 21. В нескольких словах метко передана психология некоего обобщенного 22. И снова выход благородного сознания. На этот раз появляется оно как частный гештальт беззаветного служения верховной власти, в чем оно само видит и героизм, и доб208 лесть; у Гегеля все получается прямо-таки зрительно, объемно: 23. Нельзя, учит Гегель, недооценивать побуждений и действий столь ревностного, самозабвенного служения, благодаря ему государственная власть и является властью. Есть и другие типы, например, который действует в интересах государственной власти, но не опускается до заведомой сервильности, тем более что ему есть что сказать против власть придержащих: 24. Поставленная в ситуацию принятия решения, государственная власть, которая ненадолго выводится Гегелем на сцену, пока, как оказывается, колеблется между различными, а сцена снова уступается благородному сознанию - тому, что с такой готовностью отказалось от себя вплоть до уже типичного феноменологического приема, а именно жертвования своей жизнью. Оказывается, что сознание преданных королю дворян, этих мушкетеров XVIII в., испытывает уже некоторую внутреннюю неуверенность, хотя не перестает служить согласно своему пониманию долга и чести. Оно сохраняет 25. Поскольку в сервильности всегда есть ощущение неравенства по отношению к власти, Гегель, пока оставляя где-то в стороне от главного действия, предупреждает читателя, чтобы он потом ничему не удивлялся: сервильный слой 26. Уже назревает внутреннее неповиновение, уже и верные слуги готовы обратиться против господина, но на его стороне есть мощное оружие. Таким оружием Гегель объявляет… язык! Последнему далее уделяется особое внимание. На сцене феноменологии он становится как бы самостоятельным действующим лицом, своего рода маленьким божеством, которому другие действующие лица драмы приносят свои жертвы, что делает анализ интересным, глубоким, оригинальным. Это, по определению Гегеля, язык особый: на нем уже говорит отчуждение. 27. Немного поиграв абстрактными терминами, поясняющими, по его мнению, эту сложную грань между, где форма связана с содержанием, но все-таки отличается от него, и особым, отчуждением, Гегель переходит к характеристике последнего, конкретизируя смысл своего замечания о том, что содержание становится формой, притом формой языковой. Своеобразным пояснением служит гештальт. 28 За завесой, которую воздвигает как бы действующий, однако, разворачивается, согласно Гегелю, самое настоящее действие; благородное сознание, которое еще недавно в мыслях приравнивало себя государственной власти, от мыслей перешло к делу: 29. Благородное сознание перестает с завистью смотреть на денежный мешок, украшающий костюм буржуа: в складках дворянского костюма благородное сознание уже прячет тугие мешочки с золотыми экю: 30. Так что же, получается, что благородное сознание уравняло себя со всеми главными (читай: классами и социальными группами), которые вызывали у дворянина постоянную зависть - со скипетром короля и денежным мешком буржуа? В том-то и дело, что позиция и благородного сознания глубоко противоречивы:
хотя, с одной стороны, оно сохраняет, с другой стороны, и мощь своей воли, и то, что оно - все это приходится прятать от 31. А что в это время поделывает богатство? Как ему и полагается, обогащается и находит, чтобы обогащаться дальше. Отношение этой Гегель считает весьма важным, ибо они хорошо демонстрируют дух, охвативший. Связь богатства и его клиентуры отмечена глубокой конфликтностью: толстосумы охвачены, смешанной с чувством неполноценности (нельзя упускать из виду, что в данном обществе они так же, как и их клиенты), в то время как клиенты, вынужденные прибегать к языку лести в отношениях с богатством, таят, а порой высказывают огромнейшую к нему ненависть. Неплохо очерчена психология целого слоя - под видом типологии гештальта: 32. Вот какая психологическая атмосфера сопровождает выход на сцену феноменологии, а также одно из первых значительных самостоятельных появлений на исторической сцене - (читай: буржуазного класса). Это потом богатство обретет самоуверенность, а пока его наглость перемешана с неуверенностью, сознанием своей отверженности,. Показав основные маски нового акта феноменологической драмы, автор позволяет себе сделать заключение относительно характера всего действия, которое - нельзя забывать - есть пьеса о движении, развитии и о злоключениях нравственности, общественности. Снова организует исследование в систему общий стержень раздела; снова нащупана ариаднина нить, не позволяющая потеряться в лабиринте прямых исторических реминисценций. Все, что произошло и происходит с поочередно действовавшими парами противоположностей, склоняет к такому выводу: 33. Ничто не лишено значения - ни конфликты, ни язык лести, ибо все становится индикатором разорванности, свидетельством
глубокого отчуждения, приобретающего множество конкретных обликов. И еще одно существенно: теряют прочный, устойчивый смысл нравственные понятия хорошего и дурного, высокого и низкого, которые традиционно связывались с делами, положением основных актеров драмы. 34. Итак, с точки зрения, царят разорванность, отчуждение. Все вроде бы безнадежно, но Гегель успокаивает читателя великой правдой некоей подспудной, которая, как ни парадоксально, пробивается из единства и борьбы всех этих прогнивших сил. 35. Здесь наиболее четко, пожалуй, проступает смысл того понятия, которое играет важную конструктивную роль не только в системе феноменологии, но также во всех других будущих конкретных системных и метасистемных построениях гегелевской философии - понятие среднего термина. В нем кристаллизуются достоинства и ограниченности системной мысли Гегеля. Достоинства в том, что она глубоко диалектична, проникнута идеей сверхсубъективной закономерности. Наложенное на канву истории французской революции исследование формообразований духа предстает как целостное, упорядоченное уже тем, что объект анализа не некое хаотическое движение, а закономерная борьба противоположных социальных сил. Все проявления противоположностей - и те, где налицо резкий антагонизм, и те, где рознь затушевывается на фоне существенной общности между крайностями, - с равной мерой тщательности учитываются, фиксируются Гегелем. Но каким образом стороны, крайности, противоположности приводятся друг к другу, как различные противоречия, составленные из крайностей, но в себе образующие некоторые целостные гештальты, соотносятся друг с другом? Для Гегеля ответ на подобные вопросы и дается введением понятия, который оказывается незримым для самих противоположностей действием. Он сводит крайности, заставляет вступать их в великую борьбу, но и за тем, чтобы противоположности напрочь не истребили друг друга, чтобы не исчезли целостные, пусть и внутри разорванные образования. В соответствии с замыслами и разъяснениями самого Гегеля есть некая стоящая над противоположностями объективная духовная сила, сила истинного, дух развивающейся далее целостности, некоторый гарант развития, посланец субстанции, абсолютного духа. Гегель, следовательно, отождествляет с некоторым всегда бодрствующим и всегда правым духом, что, разумеется, есть плод идеалистической мистификации, но за ней скрывается здравая идея: необходимо расшифровывать применительно к различным историческим эпохам переплетение линий объективного закономерного развития, обусловливающих различные формы единства и борьбы противоположностей. С гегелевской абстракцией среднего термина мы в дальнейшем еще встретимся. А пока средний термин помог Гегелю констатировать, что разорванное сообщество все еще сообщество. В его дальнейшем развитии и целостном самосознании играет немалую роль - так впервые появляется (читай: сознание критически настроенных слоев французской интеллигенции, которое выражало себя по-разному, но наиболее ярко через философию и литературу). Оно не упивалось ни властью, ни богатством, но у него - этого, образованного именно духом и созданного в собственно духовной форме, - было тоже свое упоение. Дух (Geist), богатый (reich) многими формами, отстоящими друг от друга, становится прежде всего (geistreich - опять игра слов) и упивается своим остроумием. 36. Эти одновременно бесстыдные и истинные (! ) речи уподобляются сумасшествию музыканта, для характеристики помешательства которого - оно выражается в безумном смешении мелодий всех национальностей и всех жанров - Гегель пользуется цитатами из, еще одного замечательного произведения, помогающего автору феноменологии создать собственную галерею портретов духа. С помощью превосходных характеристик Дидро и
выводит Гегель на сцену критическое остроумие французской культуры предреволюционного периода - гештальт, по отношению к которому автор сам выступает критически и остроумно. Он припечатывает его яркой характеристикой, своего рода подписью под портретом: … Его противоположностью Гегель делает ту совокупность гештальтов (читай: сознание той социальной силы), к которой и обращено хаоса -, т. е. сознание людей, глубоко почувствовавших превращенность и извращенность других социальных сил и уже не желающих жить противонравственной нравственностью, противообщественной общественностью. Что могло предложить такому сознанию упоенное собой остроумие? Вопрос глубокий и существенный. Гегель не скрывает противоречий и трудностей, с которыми должен был столкнуться погруженный в действительность, а не в призрачный мир остроумия индивид, носитель простого духа нравственности. Если выдвигается обоснованное как будто бы требование 37, то ведь от индивида никак нельзя требовать (потому что это неосуществимо), чтобы он удалился из мира. Не может же удаление из мира извращения означать, что 38, - намек на Руссо и руссоизм, а заодно на всякую возможную самую новую будущего… Гегель пытается быть в чем-то объективным по отношению к, роль которого в реальных исторических событиях Франции (и возможную роль всякого столь же блестящего остроумия в другом социально-историческом мире) он не пытается отрицать. Однако приговор немецкой философской глубокомысленности над этой французской остроумной критикой весьма суров. Она, потому что, умея, не идет дальше чего-то общеизвестного ( )39; умея выразить извращения в отношении к другому и запечатлеть всеобщее извращение, умея передать дух, она сама заразилась болезнью всеобщего хаоса, ибо 40. Она исповедь суетности и сама суетность, плоть от плоти того мира, который с таким жаром отвер214 гает и критикует; это суетность и потому, что она, так сказать, исходит языком, а не страдает рождением мысли. Блестящая критическая французская культура предреволюционного времени не случайно осуждена так сурово (правда, Гегель, шаржируя некоторое и наделяя его хорошо опознаваемыми чертами, скажем руссоизм, во всякое время мог бы сказать, что дело идет не о Руссо, не о французах, да еще посмеяться над тем, что руссоисты поспешили узнать в гештальте-шарже самих себя). Ибо у Гегеля есть очень серьезная, с его точки зрения, претензия и к, упивающемуся остроумием, и ко многим другим формам саморефлектирующего Просвещения: они слишком бойко и бездумно включились в борьбу против веры. Следующий конфликт весьма существен для, для ее автора, который уже доказал, как важно для него осмысление судеб религии и веры, как сильны в нем надежды разработать философские теоретические предпосылки для новой, высокой и человечной религии. Религия рассмотрена в ее конфликте с Просвещением, что означает: в конфликте с самыми различными силами, почему-то (отчасти и предстоит выяснить - почему) обратившимися против церкви, религии и веры. Иными словами, Гегель дает свой вариант и одновременно свое толкование борьбы, снова и снова прибегая к историческим ассоциациям, порождаемым недавней революцией во Франции и первыми итогами послереволюционного времени. А они, итоги, представляются Гегелю свидетельством неуспеха попыток отстранить веру, неуспеха, которому придается смысл фундаментальной исторической судьбы. Но посмотрим, как разворачивается действие - ведь в нем согласно всему построению этого раздела должна принять участие не просто вера как таковая, а должны стать действующими лицами многие конкретные гештальты, в каких религиозный дух явил себя миру. Соответственно всему диалектическому рисунку произведения, каждый из гештальтов появляется на сцене уже ввязавшимся в борьбу с гештальтом враждебной ему. Сначала - Просвещения. Представляющий Просвещение гештальт знает веру как то, что ему - разуму и истине - противоположно41. Вера представляется чистому здравомыслию (точнее, пониманию, усмотрению - Einsicht) простым, толкуется им - по мнению Гегеля, наивно - как некая, тождественная царству заблуждения и простого одурачивания. У этого своего Просвещение выделяет три стороны: действия духовенства, которые подвергаются жесточайшей критике, заговор его с деспотизмом, в свою очередь презирающим духовенство и верующую толпу, и, наконец, саму эту толпу, т. е. с его и доверчивостью. На примере чистого здравомыслия, или понимания, Гегель поясняет одну из конкретных структур выхождения духа вовне, обретение им практической, социальной мощи. Казалось бы, какую опасность для духовенства или деспотизма могло представлять (скорее всего, тут речь идет о теории, в частности и в особенности философской, которая повела доступными ей идейными средствами борьбу против церкви, деспотизма, религии). Уделом этого гештальта в и становится отнюдь не действие, а именно. И вдруг оно оборачивается грозной силой. Почему? Да потому, рассуждает Гегель, что (таким здесь предстает массовое сознание) оказывается необыкновенно восприимчивым по отношению к, этому единственному и, казалось бы, практически неопасному оружию гештальта. Путь понятия воспринимающему наивному сознанию Гегель описывает ярко и глубоко. беспрепятственно входит в другое сознание. 42. Понимание, заразившее собой массовое сознание, которое, со своей стороны, впитало критическую заразу, подобно губке, - такое соединение, назревающее столь же подспудно, сколь и непреодолимо, исполнено мощной жизненной силы. В данном случае Гегель имеет в виду особенность конкретной исторической ситуации (утрату церковью, духовенством автори216 тета у массового сознания - и действительно, в немалой степени благодаря непрерывным атакам философии), но описывает он данный процесс обобщенно, как стремительное ниспровержение всякого идола, которому еще недавно все поклонялись. Вот как опасна для религии и деспотизма зараза неверия: 43. Однако какой бы внушительной ни была практическая победа, одержанная, Гегель не позволяет новому гештальту упиваться торжеством. Он заклеймляет победоносный гештальт именем, у которого, в сущности, не было иного содержания, кроме того, которое оно забрало у ниспровергнутого сознанием идола: 44. Это одно из проявлений критического отношения Гегеля к историческому Просвещению. Гегель, правда, как и раньше, выполняет задачу портретирования Просвещения - хотя бы и обобщенно он хочет показать и его важнейшие достоинства, а не только недостатки. Однако же главная его цель - продемонстрировать, что ниспровержение разумом идола веры ни в коем случае не означает победы над верой. У Гегеля есть немало ценных, интересных размышлений по поводу структур, свойственных гештальту Просвещения. Например, просветители считали: народ верит потому, что он начисто обманут духовенством, опутан заговором, в который против него вступили священнослужители, деспот и его клика. Гегель в корне не согласен с подобным убеждением, где бы и в какой бы форме оно ни высказывалось.
Гегель, стало
быть, ставит вопрос необычно, парадоксально: можно обманывать народ по конкретным поводам, но нельзя обмануть его, внушив ему сознание того, чего он сам не видит, не переживает во всем процессе своей жизни. Дальнейшее движение являющегося духа явно отмечено привходящим по отношению к системе интересом (но хорошо накладывающимся на канву исторических ассоциаций), в соответствии с которым автор пытается провести одну, в сущности, главную идею: дальнейшие злоключения духа вызваны именно безверием, которое охватило массовое сознание и сознание. изображается на сцене феноменологии во внутреннем расколе на, которые при первом появлении ведут философскую дискуссию - спорят и. Это столкновение гештальтов, один из которых в абстрактном споре, очищенном от исторически конкретных деталей, защищает чистую, духовность, другой пропагандирует. Но скоро действие опять повязывается с историческими ассоциациями. - вот название нового акта, где пьеса становится философской драмой ужасов. Гештальт абсолютной свободы, рожденный прежде всего безверием просвещения, далее предстанет как соединение ничем не ограниченной, никак не регулируемой свободы воли индивида и. Обобщенной декорацией акта, пусть и созданной абстрактным искусством феноменологического системного рассуждения, являются, бесспорно, приметы и символы разразившейся революции. Абсолютная свобода означает сначала всеобщий порыв народа, как бы забывшего о расколе, о внутренней розни.. - Н. М.), единичное сознание, которое принадлежало одному из таких членов и в нем проявляло волю и осуществляло, преодолело свои границы; его цель есть об218 щая цель, его язык - общий закон, его произведение - общее произведение»46. Надо заранее сказать, что Гегель не пожалеет красок, чтобы живописать роковые, злоключения сознания; после того как это сознание захватило упоение абсолютной свободы и ощущение общности воли, ему предстоит катиться по наклонной плоскости - под влиянием стихии, более мощной, чем единичность. Гегель и до и после в общих суждениях отдавал должное французской революции как величайшему преобразующему событию истории, как проявлению, . Но в разбираемом подразделе философ выражает свой глубочайший протест против уже определенных формообразований, на которые конкретно распался как будто бы правый мировой дух, подтолкнувший французский народ к революции. Перед нами проходит череда этих гештальтов, которые волей автора приобретают зловещий облик и носят костюмы, цель которых - пробудить в читателе чувство ужаса. Все начинается с того, что появляется общей воли - правительство. Ему отдана поддержка общей воли; ему вместе с тем приходится совершить, поступки. Поскольку другие индивиды исключаются из его действия, правительство 47. Гегель, конечно же, осуществляет исторические расчеты с якобинцами, причем обобщенность живописания позволяет ему не добиваться фундаментального историзма анализа, а ограничиться абстрактным историзмом; последний и облегчает дело сведения многомерности гештальта к немногим броским чертам, благодаря которым поддерживается избранный колорит образа. Как только на феноменологической сцене революционное правительство, так тут же появляются гештальты подозрения, и вообще. И все время на сцене маячит костлявая старушка смерть, одетая в костюм палача; в ее распоряжении - механическое устройство гильотины. Летят и летят головы… Сцена приобретает поистине мертвенное освещение. 48. Итак, вся сложность революционных событий померкла перед, как выражается Гегель, обликом революционного террора; революционной свободы стали в глазах Гегеля бессмысленно и безжалостно срубаемые человеческие головы. Заключением раздела является напоминание, что весь сей ужас неверно приписывать нескольким - его надо записать на счет 49. Автору, который через все противоборствующие крайности до сих пор умудрялся протаскивать идею целостности движения и его необходимости, тут приходится туго. Гегель, с одной стороны, утверждает, что (читай: из революции) дух оказался отброшенным назад. Но как же диалектика? Найдена спасительная формула: дух 50, если бы сознание и самосознание не проделали своего рода холостое движение; абсолютная свобода совершила насилие даже над диалектикой, ибо ей удалось 51. Вот, оказывается, как и почему пробуксовали и даже откатились назад колеса истории. Однако не продолжалось бы дальнейшее системное движение, если бы, с другой стороны, что-то в действительности не поддерживало его связь с всеобщностью. Все надежды Гегель возлагает на и - они олицетворяют для автора немногие нравственно чистые силы, ничем себя не запятнавшие; они не были сущими 52. И вот такие чистые воля и знание как бы выносят на свет божий теплившуюся и в кровавом месиве революции, террора искру моральности, искру попранной веры. Задергивается занавес, чтобы закончить обобщенное феноменологическое действие, призванное автором подвести черту под изображением революции, и занавес поднимается, чтобы снова вернуть феноменологическую систему к почти что потерявшейся теме нравственности. Нравственность (Sittlichkeit) же, как это ни парадоксально, вышла из купели огня и крови не только живой, но в новом, более высоком облике моральности. Ве220 ликая необходимость должна была восторжествовать. На повестку дня еще явственней, чем прежде, встали проблема долга и совести; рождается, которое, в свою очередь, проходит через различные стадии развития и предстает в самых многообразных гештальтах, каждый из которых объективирует его противоречия (а их, как говорит Гегель, пользуясь словами Канта, 53). От раздела о моральности, где анализ Гегеля как бы отдыхает от революции в более отвлеченных рассуждениях о долге, совести, поступке, совершается - через откровенно недиалектическую идиллию примирения всяких раздвоенностей и отчуждений54 - переход в сферы религии и абсолютного знания, или философии, где феноменологический анализ, по существу, уже. Являющийся дух наскоро пробежал через произвольно выбранные гештальты (например, применительно к религии типологически предстали некоторые верования и доктрины, а применительно к искусству - религиозное искусство). На последних страницах Гегель хочет связать свое представление о проделанном движении с дальнейшей работой, что делается благодаря двойственному толкованию понятия. Надо сказать, что двуслойная эксплуатация одного и того же слова увеличивает сбивчивость, противоречивость, поспешность заключительного текста (который после описания вообще сделался тусклым и по сценическому действию; оживляется он только тогда, когда автор пишет самые последние слова книги). С одной стороны, Гегель утверждает, что дух, дескать, ,, что он понял необходимость проделанного ранее движения и усмотрел ее в том, что совершилось. Отрешения - от чего же? Оказывается, от самого важного в проделанном движении - 55. Постулируется, что это сама наука требует понятия, требует безмятежного, спокойного шествия духа, все гештальты и злоключения которого остались позади. Совершилось как бы во имя науки. С другой стороны, Гегель не хотел бы разорвать связь между обретенной наконец, а на самом деле просто постулированной понятийной сферы и той от чистого понятия, с которой пришлось столкнуться и работать в. Наспех утверждает221 ся, что это сама наука 56. Итак, есть и другое - от понятия, от науки, выход вовне их, в сферу жизни и становления., которое в данном случае и потребовала рассмотреть наука, имеет две стороны. Одна из них - природа, и тем суммарно намечается системный раздел философии природы, где будет рассмотрен 57.
58.
Гегель, следовательно, для своей системы философии истории. Подошла к концу. Абзац, из коего мы только что привели цитату, заканчивается как раз образом Голгофы и (приводившимися ранее) перефразированными словами Шиллера о, из которой, - образом, который как нельзя лучше отвечает глубине и страстности феноменологического анализа Гегеля. Применительно к разделу сформулируем особенности гегелевского понимания принципов системности и историзма. 1. Гегель стремится построить некоторую типологию духовных проявлений, принимающих бытийственные, независимые от индивидуального сознания формы существования и действия (мораль, право, а затем религия, искусство, философия), но задуманный анализ пока что не удался Гегелю: этот уже важный для него предмет автор то и дело теряет. Отсюда - осознанная впоследствии необходимость новой разработки проблемы и. В еще отсутствует работающий системный принцип, который помог бы установить взаимное отношение данных форм и в то же время дал бы стержень для анализа внутренних связей каждого из формообразований. Но и общее разделение форм, и отдельные конкретные структурные членения (например, разделение на моральность и нравственность) тем не менее уже были найдены Гегелем и впоследствии, пусть с несколько другим содержательным наполнением, воспроизводились в зрелой системе объективного духа. 2. Но в гораздо большей степени анализ Гегеля оказал222 ся повернутым к истории. Системное развертывание мысли в разделе связано с обобщенной зарисовкой некоторых действительных событий, а именно происшедших в предреволюционной и революционной Франции. Однако и тут - по принципиальным соображениям, рассмотренным ранее, - Гегель не намеревается писать что-то вроде исторического эссе. Он по-прежнему занимается исследованием духовных проявлений, но в разделе они отличаются немалым своеобразием. По существу это процессы массового сознания, сознания основных общественных групп в революционные эпохи. Конечно, у Гегеля нет таких формулировок, но фактически его анализ течет именно по такому проблемному руслу. Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-07-14; Просмотров: 470; Нарушение авторского права страницы