МЕТАМОРФОЗЫ КОММУНИКАЦИИ В ПУБЛИЧНОМ ДИСКУРСЕ

⇐ ПредыдущаяСтр 15 из 22Следующая ⇒

Аннотация. Статья обращается к исследованию вызванных современностью изменений в системе общества и, в частности, в ее коммуникативной системе, в результате которых конвенциональность по поводу отдельных знаков «языка» власти оказалась утерянной. При этом, однако, некоторые интеракции продолжают осуществляться властью при помощи тех же знаков так, как будто никаких изменений не происходило. Наиболее ощутимым следствием этого, по мнению автора, явилось то, что закладываемые властью в те или иные акты публичности смыслы остаются непонятыми, и, таким образом, ряд актов публичности власти трансформируется в череду коммуникативных несоответствий.

Ключевые слова: публичный дискурс, язык.

V.E. Soghomonyan

Metamorphosis of communication in public discourse

Abstract. The article refers to the study of changes caused by modernity in the public system of society and, in particular, in its communication system, as a result of which the conventionality with regard to individual signs of the «language» of the authorities has been lost. At the same time, however, some interactions continue to be exercised by the authorities through the same signs as if no changes have occurred. According to the author, the most tangible result of this was that the meanings injected in this or that act of publicity remain not understandable and thus the number of acts of publicity of the authorities are transformed into a series of communication inconsistencies.

Keywords: public discourse, language.

«Когда вещи, знаки, действия освобождаются от своих идей

и концепций, от сущности и ценности, от происхождения

и предназначения, они вступают на путь бесконечного

самопроизводства. Все сущее продолжает функционировать

при полном безразличии к собственному содержанию».

Жан Бодрийяр, «Прозрачность зла»

[Бодрийяр, 2014, с. 11]

В контексте рассматриваемых в этой статье научных проблем хотелось бы прежде всего обратить внимание на следующие три метаморфозы, что произошли с обществом (среди большого множества гидденсовских «последствий современности» [Гидденс, 2011, с. 118-164]) за несколько прошедших лет нового тысячелетия. Коротко: это, во-первых, разрушение замкнутости локальных обществ и их поступательная интеграция в глобальное общество; во-вторых, это пересмотр института традиции, в терминах Мишеля Фуко – упразднение «основополагающего прошлого»; и, наконец, в-третьих, это актуализация большого множества экспертных (или абстрактных) систем, среди которых оказалась и власть вкупе с ее знаковыми системами. С учетом именно этих изменений и только с применением инструментария семиотики становится возможным обозначить наблюдаемую в сегодняшнем мире политологическую проблему конфликта интерпретаций [Рикер, 1995] в публичном дискурсе. Ее суть заключается в том, что в силу целого ряда вызванных современностью изменений в системе общества и, конкретно, в ее коммуникативной системе, конвенциональность по поводу отдельных знаков «языка» власти оказалась утерянной. Однако некоторые интеракции продолжают осуществляться властью при помощи тех же знаков так, как будто никаких изменений не происходило. Наиболеее ощутимым следствием этого явилось то, что закладываемые властью в те или иные акты публичности смыслы остаются непонятыми, и, таким образом, ряд актов публичности власти трансформируется в череду коммуникативных несоответствий.

Для того чтобы продемонстрировать проблему в полной мере, вначале обратимся к семиотическим схемам, через которые осуществляются подобные интеракции, а затем попытаемся определить характер метаморфоз коммуникации в публичном дискурсе.

Барт сегодня

В 2015-м году третий ноябрьский номер журнала «The Economist» [How to fight back, 2015] вышел в свет с обложкой, на которой был изображен французский триколор с характерными пятнами крови посередине флага, на белом. «How to fight back? » - гласил заголовок, кроме которого на обложке не было других текстов, каким-либо образом упоминающих террористические акты, совершенные накануне в Париже. Тем не менее понятно, что в те дни вряд ли кому-либо из читателей понадобились объяснения по поводу того, о чем и о каких конкретно событиях повествовала главная страница британского журнала. Эта обложка – наглядный пример актуализации вторичной семиологической системы, существование которой постулировал Ролан Барт в статье «Миф сегодня». «В мифе мы обнаруживаем ту же трехэлементную систему (...): означающее, означаемое и знак. Но миф представляет собой особую систему и особенность эта заключается в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; миф является вторичной семиологической системой (выделено автором – В.С.). Знак (то есть результат ассоциации, концепта и акустического образа) первой системы становится всего лишь означающим во второй системе» [Барт, 1989, с. 78]. Так, в случае с обложкой «The Economist» мы имеем дело с неким сообщением ( мифом в бартовской терминологии – словом или символом, наделенным определенным социальным узусом), интерпретируя который, мы воспринимаем конституирующие его элементы в качестве целостных составных частей этого сообщения, игнорируя их обособленный смысл. Кроме того, продолжая интерпретировать, мы соотносим факт появления этого сообщения в данный момент времени на значимой общественной (информационной) площадке с общими для нас знаниями актуальных событий в мире, или, как это называет сам Барт, с «представлениями о реальности» [там же, с. 84]. В итоговой же интерпретации, декодируя передаваемое журналом сообщение «здесь и сейчас», мы видим не различные элементы рисунка в разрозненности, с их дискретными описаниями и функциями (три разных цвета, их размер и последовательность, значение каждого из цветов, красные пятна, их происхождение, значение и др.) в общем историческом и культурном контексте, а целостный портрет «раненой Франции» как одно означаемое (в терминах Барта - концепт), создаваемое из сочетания ряда знаков первичной семиотической системы в контексте конкретного момента истории[42].

Представленные Бартом еще в 1956 году, эти семиологические системы процессируют в огромном множестве; именно в них реализуется одна из основных форм социального бытования знаков. По сути, любой вид коммуникации, в котором фигурируют не менее двух символов или сообщений одновременно[43], и при этом коммуникация направлена на взаимопонимание между большим количеством участников с предполагаемым наличием общих конвенций, достигает успеха именно благодаря их функционированию. Известно, что попытки описания такой особенности семиозиса знаков в речи (теория так называемых логических знаков) совершались еще во времена стоиков и Секста Эмпирика, к ним обращался и Аристотель. «В языковом знаке (слове или предложении) означающее непосредственно вызывает представление об означаемом; в логическом же знаке антецедент (целостный знак или совокупность знаков – В.С.) как некий речевой отрезок имеет собственный смысл, который сохраняется в составе суждения и только вторичным образом вызывает представление о чем-то другом, а именно о консеквенте (концепте – В.С.)», - цитирует Секста Эмпирика Цветан Тодоров [Тодоров 1998, с. 14].

Однако есть все основания полагать, что сегодня, вместе с привнесенными современностью изменениями в структуре социальной коммуникации (и, соответственно, изменениями в характеристиках понятия «социальный узус»), изменился и характер конструирования / функционирования вторичных семиологических систем в публичном пространстве. Так, вместе с тотальным распространением Интернета (наиболее объемный и точный термин для сегодняшнего Интернета – «Internet of Еverything») в значительной степени изменилось количество участников любой публичной информационной коммуникации, которым для правильного декодирования концепта любой вторичной семиологической системы необходимо иметь идентичные общие «представления о реальности». При этом различного рода социальные статусы этих участников – возраст, образование, профессия и др. – подверглись беспрецедентной поляризации. Приведу в качестве примера тот же «The Economist»: если в 1920-м году тираж журнала составлял 6 тысяч экземпляров и распространялся в основном среди аграриев и торговцев в Великобритании, то к 1970-му году тот же журнал выходил тиражом в 100 тысяч экземпляров, а в 2012-м году его тираж составлял более полтора миллиона экземпляров, половина которых была продана в США [About Us… Б.г.], плюс через Интернет и мобильные приложения журнал сегодня читают еще несколько миллионов человек. Для редакции журнала все это означает, что, выражаясь научным языком, используемые им вторичные семологические системы должны быть сконструированы из элементов, конвенциональность которых не будет подвергаться сомнениям подавляющим большинством гипотетических адресатов всей многомиллионной и многонациональной аудитории, а концепт не будет нуждаться в дополнительных комментариях ни для молодого лондонского бизнесмена, ни для стареющего учителя химии из Альбукерке. Таким образом, «фундаментальное свойство мифологического концепта» [Барт, 1989, с. 84] по Барту – предназначенность, т.е. строгая адресность концепта, предполагающая ограниченность его целевой аудитории по некоему социальному признаку, практически полностью теряет свое значение; ведь в плане глобальной коммуникации более не существует «определенного круга читателей» в принципе, если не брать в счет аспекты коммуникации, связанные с рекламным таргетированием. Обозначая фактор предназначенности мифов, Барт фактически постулирует существование некоего конкретного адресата, обладающего известными характеристиками и представлениями о реальности (Умберто Эко называет его «М-Читателем», т.е. Модельным Читателем [Эко, 2007, с. 17]), что позволяет конструировать сообщения в плане вторичных семиологических систем таким образом, чтобы именно этот адресат смог бы гарантированно интерпретировать их в нужном автору ключе. Но вусловиях современного публичного пространства М-Читателем гипотетически является любой среднестатистический человек, а конвенция относительно смысла того или иного концепта является продуктом наиболее широкого компромисса, так как число участников конвенции как никогда велико. Именно по этой причине в наши дни, осознанно или неосознанно, глобальные масс-медиа очевидно сужают ежедневно используемый «алфавит» символов языковых и неязыковых систем коммуникации, избавляются от сложных элементов и смещаются (хотелось сказать – откатываются) в сторону архетипичности знаков, классическим и одновременно модерным стержнем которой является всем понятный сегодня так называемый смайлик в его различных ипостасях. Иными словами, вторичная семиологическая система Ролана Барта продолжает быть действенной, однако вместе с многократным расширением аудитории и значительным изменением ее качественного состава требует иных механизмов наполнения для успешного функционирования в публичном дискурсе. Обратимся к примерам, приведенным самим Бартом, с тем чтобы показать утрату их характерности в контексте реалий современности. Текст указанного сочинения Барта широко известен, тем не менее процитирую его по необходимости длинными цитатами, чтобы проанализировать сегодняшнюю практическую-демонстрационную ценность этих примеров и представить картину произошедших метаморфоз (все курсивы цитат авторские – В.С.). «Представьте себе, что я ученик пятого класса французского лицея, я открываю латинскую грамматику и читаю в ней фразу, взятую из басни Эзопа или Федра: quia ego nominor leo... С одной стороны, смысл слов совершенно ясен: потому что я зовусь львом. С другой стороны, эта фраза приведена здесь явно для того, чтобы дать мне понять нечто совсем иное; обращаясь именно ко мне, ученику пятого класса, она ясно говорит мне: я есмь пример, который должен проиллюстрировать правило согласования предикатива с подлежащим... Ее истинное конечное значение заключается в том, чтобы привлечь мое внимание к определенному типу согласования. Отсюда я делаю вывод, что передо мной особая надстроенная семиологическая система, выходящая за рамки языка: ее означающее само образовано совокупностью знаков и само по себе является первичной семиологической системой ( я зовусь львом )» [Барт, 1989, с. 79]. Следующий пример Барта – обложка журнала «Пари-Матч». На ней изображен молодой африканец во французской военной форме; беря под козырек, он глядит вверх на предположительно находящийся там французский флаг. «Я прекрасно понимаю, что хочет сказать мне это изображение: оно означает, что Франция - это великая Империя, что все ее сыны, независимо от цвета кожи, верно служат под ее знаменами и что нет лучшего ответа критикам так называемой колониальной системы, чем рвение, с которым этот молодой африканец служит своим так называемым угнетателям» [Барт, 1989, с. 80]. И в этом случае вновь функционирует надстроенная семиологическая система: есть означающее, которое само представляет собой первичную семиологическую систему ( африканский солдат отдает честь как это принято во французской армии ); есть означаемое (смешение принадлежности к французской нации с воинским долгом); наконец, есть репрезентация означаемого посредством означающего [там же, с. 80]. Проблематичность приводимых Бартом примеров-знаков в контексте указанных выше метаморфоз кажется очевидной: без авторских комментариев они теряют смысл и выводимый через них концепт становится непонятным, что естественно, так как «пример на грамматическое правило предназначен для определенной группы учащихся, концепт «французская империя» должен затронуть тот, а не иной круг читателей» [Барт, 1989, с. 84]. Адресаты, которых имеет ввиду Барт, являются продуктами конкретной и конечной, известной в большинстве деталях среды (учащийся пятого класса французского лицея и среднестатистический гражданин Франции середины прошлого века); членами конкретного локального социума, обладающими некими имманентными качествами. Но, вместе с изменением аспекта предназначенности в качестве фундаментального для конструирования вторичной семиологической системы, любые знаки первичной системы оказываются сомнительными с точки зрения их наиболее общей конвенциональности. Сообщение получает некий код, правильно расшифровать который сможет лишь незначительное число из огромного количества возможных адресатов. Барт приводит также ряд аспектов конструирования и успешного функционирования рассматриваемой системы, при которых: а) конвенция относительно базовых элементов вторичной системы является валидной, б) сама вторичная система оказывается наделенной только одним, конвенционально одобренным участниками коммуникации смыслом/концептом. «Концепт никоим образом не абстрактен, он всегда связан с той или иной ситуацией. Через концепт в миф вводится новая событийность: в примере на грамматическое правило, в котором факт именования животного львом предварительно лишается своих конкретных связей, оказываются названными все стороны моего существования: Время, благодаря которому я появился на свет в такую эпоху, когда грамматика является предметом изучения в школе; История, которая с помощью целой совокупности средств социальной сегрегации противопоставляет меня тем детям, которые не изучают латынь; школьная традиция, которая заставляет обратиться в поисках примера к Эзопу или Федру, мои собственные языковые навыки, для которых согласование предикатива с подлежащим есть примечательный факт, заслуживающий того, чтобы его проиллюстрировали. То же самое можно сказать и об африканском солдате, отдающем честь: его смысл, выступая в качестве формы, становится неполным, бедным, лишенным конкретных связей; как концепт «французская империя» он снова оказывается связанным со всем миром в его целостности - с Историей Франции, с ее колониальными авантюрами, с теми трудностями, которые она переживает теперь» [Барт, 1989, с. 84]. Интересно отметить, что кроме аспекта Времени все остальные аспекты очевидно потеряли свою значимость: История сегодня лишь в незначительной мере наделена инструментами социальной сегрегации, да и самой социальной сегрегации в том смысле, в котором об этом говорит Барт, сегодня не существует. Школьные традиции во многом пересмотрены; сам факт стационарной учебы как чего-то институционально необходимого становится предметом дискуссий, еще и в контексте доступного растиражированного универсума знанийв «Интернете всего»; учеников французкого лицея очевидно заменили европейцы-тинейджеры. Говоря о французе, читающем «Пари-Матч», мы скорее должны представить, во-первых, человека современного-вообще, и только потом европейца-француза. А пример с африканцем и колониализмом в контексте президентства Барака Обамы сегодня и вовсе кажется нелепым. В то же время, как понятно, бартовская система может оставаться действенной даже в том случае, если речь идет об уже существующей, бытующей в публичной коммуникации конкретной системе, а предполагаемый автор этой системы принимает решение хотя бы в общих чертах сохранить ее концепт: нужно только лишь подобрать соответствующие базовые знаки в унисон с условиями современного публичного дискурса. Можно предположить, что если бы Ролан Барт писал «Миф сегодня» в наши дни, то он мог бы с некоторыми издержками сохранить оба концепта. Фантазируя, представим, что вместо примера на грамматическое правило из латыни в статье появилась бы фраза, например, из какого-нибудь популярного анимационного фильма как наверняка известная современным тинейджерам, а солдата-африканца заменил бы, скажем, араб в форме национальной футбольной сборной. Т.е. приблизительно в том ключе, в котором вторичные семиологические системы продолжают успешно функционировать в упомянутых выше глобальных масс-медиа, освобождаясь от сложных в плане конвенции знаков локальных обществ и заменяя их архетипичными растиражированными знаками глобального общества, при этом сохраняя все основные информационные концепты.

Конфликт интерпретаций

Знаковая система власти, ее «язык» априорно «настроены» на трансляцию смыслов именно посредством вторичных семиологических систем. Даже поверхностный анализ совокупности традиционных актов публичности власти в любой стране мира покажет, какой значительный процент этой публичности составляют именно вторичные семиологические системы. «Президент выступил с обращением к Конгрессу», «глава государства посетил кафедральный собор», «правительство проведет выездное заседание», «губернатор вместе с детьми зажег огни рождественской ели» и т.д и т.п. – все эти типичные фразы из ежедневных новостей в семиологическом плане представляют из себя вторичные системы с разными, но традиционно подразумеваемыми, скажем так – исторически унаследованными институтом-властью концептами (соответственно: «глава государства совершил важный акт управления государством»; «потому что я – Божий помазанник»; «вельможи идут в народ»; «политик есть простой человек и носитель традиционных семейных ценностей»). При этом следует понимать, что именно такой modus operandi власти в том или ином государстве не является результатом произвольного выбора или случайностью: он исходит из определенного характера некоторых знаков «языка» института власти. Вспомним, что любой индивид, став легитимным носителем политической государственной власти, обретает в качестве инструмента осуществления власти действующую систему знаков-символов или знаков-оповещений этого «языка». Они определяют место функционирования носителя власти (город-столица, дворец, дом, адрес, кабинет, трон), его символику (флаги, геральдику, инсигнии и т.д.), его одежду (корону, мантию, костюмы, галстуки и др.); обозначают специальные пространства для вхождения в ритуальную коммуникацию с подвластными (балконы дворцов, площади, залы, кабинеты, государственные масс-медиа и т.п.); определяют специальные коммуникативные формы-фреймы управления государством (указ, приказ, распоряжение, выступление, обращение, государственный ритуал) и т.д. [см.: Согомонян, 2012, с. 148]. Конвенциональность по поводу смыслов этих знаков (как и их сочетаний в виде тех или иных конкретных актов публичности) всего лишь несколько лет назад была настолько безусловной, что позволяла определять эти знаки в контексте социальной воображаемости общества. «Основопологающее прошлое» в целом и символически оформленная традиция осуществления публичного управления были для установленных когда-то конвенций отдельных знаков «языка» власти железными скрепами. Здесь уместно вспомнить определение традиции Клода Леви-Стросса: традиция есть агент обратимого времени, твердо связывающий длительность повседневной жизни с еще большей длительностью институтов [Giddens, 1986, p. 200]. Однако в современных обществах привычность повседневной жизни более не связана существенным образом с прошлым. «Поддержка некоей практики только потому, что она традиционна, более не приемлется; традиция может быть оправданна, но только с точки зрения знания, подлинность которого не удостоверяется традицией» [Гидденс, 2011, с. 155]. Именно поэтому традиционные концепты, создаваемые традиционными же знаками «языка» власти посредством механизма вторичных семиологических систем (т.е. по сути дела – значительное большинство сообщений, транслируемых властью в публичном пространстве) в силу «последствий современности» утратили предполагаемую конвенциональность. И все же они используются властью и в наши дни как бы по умолчанию, т.е. эти концепты продолжают функционировать as is, без изменения их конституирующих элементов.

Выше – на примере бартовских текстов – мы уже рассмотрели возможные коммуникативные метаморфозы, которые становятся следствием этого. И, как можно было предположить, любой идентичный пример из сегодняшней политической действительности полностью повторяет картину этих метаморфоз.

Так, например, традиционное сообщение « президент выступил сегодня с ежегодным обращением к парламенту », из года в год распространяемое пресс-службами глав разных государств, как понятно, преследует цель уведомить общество об очередном действии президента, при этом представляя определенную важность этого действия. Соответственно, традиционный концепт этого сообщения таков: глава государства совершил публичный акт управления государством. Однако сегодня это сообщение, очевидно декодируется адресатами иным образом, а именно:

А. В условиях современного информационного общества сам факт выступления главы государства перед парламентариями занимает скорее коммуникативный фрейм «обыденности», «рутинности», чем «важности». Такие обращения имеют понятную периодичность, происходят приблизительно в одно и то же время года и даже в том же месяце каждый год. Если речь идет о действующем главе государства и действующем же парламенте, а обращение все так же не предполагает каких-либо дискуссий, то сообщение и вовсе теряет соответствующую маркировку. Более того, для многих потенциальных адресатов это действие главы государства может быть расценено как не-действие, ввиду растиражированных массовой культурой представлений о критериях активной деятельности политических лидеров[44].

Б. Для современного потребителя этой информации нет какого-либо рационального объяснения тому, зачем президент выступает именно в парламенте. Это как раз тот случай, когда «требование разума вытесняет требование традиции» [Гидденс, 2011, с. 156]. Содержание выступления, как понятно, не может быть полностью сконцентрировано на деятельности парламента как института; оно скорее обращено к народу через его представителей, чем к самим представителям. То есть тематика выступления в целом не связана с местонахождением президента. Скажем, глава государства объявил о новом этапе борьбы с коррупцией. Но он мог бы сделать это с тем же успехом и с той же степенью легитимности в каком-нибудь любом другом выступлении в любом другом месте (перед студентами в университете, на встрече с фермерами) и даже любом формате, не предполагающем озвучивания текста перед конкретной аудиторией – например, в своем видеоблоге. Таким образом, единственным ответом на вопрос по целесообразности станет указание на существование соответствующей традиции и ритуала в данном государстве или же существование таковой в других странах и системе власти-вообще. Так, автор исследования «The President’s State of the Union Address: Tradition, Function, and Policy Implications» Коллин Шоган особо отмечает, что в процессе озвучивания ежегодного послания Конгрессу президент США имеет ввиду сразу две аудитории: самих парламентариев и народ; подразумевается, что это есть некая форма общения основного носителя власти с гражданами [см.: Shogan, 2015, p. 1]. Однако в эпоху информационного общества и Четвертой промышленной революции эффективным для адресатов власти может быть только лишь общение, подразумевающее прямой контакт и интерактивность. Например, прямые линии с главой государства, когда можно звонить, писать короткие сообщения и т.д.

Кстати, здесь имеет смысл отметить, что в условиях информационного общества внутриполитическая компаративистика значительным образом утратила свое значение, и соотнесенность многих действий первого лица государства направлена не внутрь страны, к ее истории, к локальному прошлому, а вовне, к действиям носителей власти мирового сообщества.

В. Что касается сообщения о рабочем общении представителей различных ветвей власти «во благо государства и народа» (это значение не только имплицитно заложено в подобных сообщениях, но и явным образом обговаривается в традиции обращения главы исполнительной власти к парламенту [см.: Shogan, 2015, p. 2]), то и оно потеряло свою предназначенность и сегодня практически не имеет адресатов. Дело в том, что в современном обществе институт власти воспринимается в качестве экспертной, или в терминах Энтони Гидденса – абстрактной системы. «Человек может сесть на борт самолета в Лондоне и достигнуть Лос-Анджелеса примерно через десять часов, будучи полностью уверенным не только в том, что путешествие будет безопасным, но и в том, что самолет прибудет близко к назначенному времени. Пассажир, по всей видимости, может обладать лишь смутным представлением о том, где находится Лос-Анджелес на карте мира. Для путешествия нужно сделать лишь минимальные приготовления (действительный паспорт, виза, авиабилет и деньги) – какого-либо знания о фактическом пути не требуется» [Гидденс, 2011, с. 247]. В сегодняшнем мире с его глобальным потребительским обществом человек требует от власти такого же максимального обеспечения всего цикла своей повседневной жизнедеятельности, как требует максимальной безопасности и комфорта от какой-либо авиакомпании. Например, почувствовав для себя опасность на улице и желая устранить ее, граждане прилагают минимальные усилия – просто звонят в полицию, и их не интересует, каким образом полицейские устранят эту опасность. При этом, если абстрактная система доказывает свою действенность в этом плане, то связующим звеном между ней и человеком становится доверие. «Природа современных институтов глубоко связана с механизмами доверия к абстрактным системам. Доверие к экспертным системам, проявляемое простыми людьми, не является, как это было характерно для досовременного мира, проявлением чувства безопасности по отношению к независимо данному миру событий. Оно порождается вычислением прибылей и рисков в обстоятельствах, когда экспертное знание не просто обеспечивает это вычисление, но в действительности создает (или воспроизводит) универсум событий в качестве результата продолжительного рефлексивного осуществления этого самого знания... Вера к таким системам поддерживается благодаря функционированию знания, в котором простой человек как правило не разбирается» [Гидденс, 2011, с. 213, 215]. Фактически вера в «помазанность» власти сменяется в современном обществе на доверие к власти как к некоей экспертной системе, которая способна обеспечить комфортную жизнедеятельность общества во всех сферах. Понятно, что при этом человек будет ждать от власти проявлений эффективного профессионализма, а не сакральности и непонятных ритуалов. Так что наблюдение за рабочим общением представителей различных ветвей власти для современного человека практически не имеет смысла; все равно, что наблюдать за совещанием экипажа самолета перед полетом.

Г. Наконец, если представить, что декодирование конституирующих знаков вторичной системы производится на абстрактном уровне, то есть адресат не владеет информацией о том, в каком государстве произошло данное событие, то достижение конвенциональности окажется возможным только теоретически. Информационные потоки современного общества существенно расширяют знания людей о вероятных формах-фреймах политики и ее возможных проявлениях, коренным образом меняют представления о тех или иных нормах. Так, сегодня фрейм «глава государства» значительно расширен в плане индивидуальности носителя этого титула: это может быть человек любой расы вне зависимости от расовой демографии страны; это может быть человек, который отказывается повязывать галстук; это может быть гомосексуалист с совершенным каминг-апом и др.

Таким образом, сообщение «президент выступил сегодня с ежегодным обращением к парламенту» фактически может рассказать нам только о том, что государственная власть в стране продолжает нормально функционировать в соответствии с традицией (или Конституцией, законом и т.д.). Таков новый концепт этого сообщения, именно эту информацию декодирует сегодня его адресат.

Совершенно очевидно, что здесь мы наблюдаем «конфликт интерпретаций», факт коммуникативной неудачи в интеракции между властью и подвластными. Заложенный властью (и традицией публичного дискурса) концепт остался непонятым, сведя на нет сам смысл коммуникации, ведь любая коммуникация в первую очередь предполагает «передачу, призванную переправить от одного субъекта к другому тождественность некоего обозначенного объекта, смысла или концепта» [Деррида, 2007, с. 40]. Не составляет особого труда догадаться, что с большой долей вероятности подобные результаты будут фиксироваться при рассмотрении всего комплекса тех традиционных актов публичности власти, в которых задействованы вторичные семиологические системы; рассмотренный в этой статье материал, как кажется, не оставляет в этом плане места для сомнений. В итоге ряд традиционных интеракций между властью и обществом не будет достигать поставленной цели, а сообщения власти, когда-то считавшиеся предельно важными, определяющими жизнь государства или мира политическими месседжами, «продолжат функционировать при полном безразличии к собственному содержанию» [Бодрийяр, 2014, с. 12].

Можно делать лишь гипотетические предполжения по поводу того, какими могут быть политические последствия этого «коммуникативного конфликта»: базовые общественные предпосылки политических перемен в разных странах находятся на разных полюсах и редко поддаются обобщениям. В то же время можно утверждать, что правильное понимание транзитных процессов в коммуникации между властью и обществом, конструирование публичного дискурса с учетом «новых смыслов», а также совершенствование систем этой коммуникации в целом без оглядки на традиции позволят любой власти в любой стране сконструировать эффективную и комфортную для общества коммуникативную среду.

Список литературы

Барт Р. Миф сегодня // Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. – М.: Прогресс, 1989. – с. 72–130.

Бодрийяр Ж. Прозрачность зла / Пер. с фр., Л. Любарской, Е. Марковской. – М.: Добросвет, Издательство КДУ, 2014. – 260 с.

Гидденс, Э. Последствия современности. / Пер. с англ., Г. Ольховикова, Д. Кибальчича. – М.: Праксис, 2011. – 352 с.

Деррида, Ж. Позиции. / Пер. с фр., В. Бибихина. – М.: Академический проект, 2007. – 160 с.

Леви-Стросс К. Тотемизм сегодня. Неприрученная мысль / Пер. с фр., А. Островского. – М.: Академический проект, 2008. – 520 с.

Рикер П. Конфликт интерпретаций. Очерки о герменевтике / Пер. с фр., И. Сергеевой. – М.: Медиум, 1995. – 416 с.

Согомонян В.Э. Дискурс власти и социальная воображаемость // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. – М., 2012. – Вып. 3. – С. 138-158.

Тодоров Ц. Теории символа / Пер. с фр. Б. Нарумова. – М.: Дом интеллектуальной книги, Российское феноменологическое общество, 1998. – 408 с.

Эко У. Роль читателя / Пер. с англ. и итал., С. Серебряного. – СПб.: Симпозиум, 2007. – 502 с.

About us // The Economist. – Mode of access: http: //www.economist.com/help/about-us#About_The_Economist (Дата посещения: 16.06.2016.)

Giddens A. The constitution of society. Outline of the theory of structuration. – Cambridge: Polity Press, 1986. – 403 p.

How to fight back // The Economist. – 21 November. – 2015. – Mode of access: http: //www.economist.com/printedition/covers/2015-11-19/ap-e-eu-la-me-na-uk (Дата посещения: 16.06.2016.)

Shogan C.J. The president’s state of the union address: Tradition, function, and policy implications / Federation of American Scientists. – 2015. – Mode of access: https: //www.fas.org/sgp/crs/misc/R40132.pdf (Дата посещения: 16.06.2016.)

Ю.Е. Галямина*

МЫ – ОНИ: КАК В ДИСКУРСЕ ВЛАДИМИРА ПУТИНА РАЗНЫХ ЛЕТ КОНСТРУИРУЕТСЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ [45]

Аннотация. Статья посвящена исследованию динамики конструирования базовой социальной дихотомии «свой-чужой» в дискурсе Владимира Путина. В статье показано, что если в начале своего правления Путин выступал от имени правительства, то затем он взял на себя роль представителя всей нации. Что касается образа врага, то в итоге он пришел к названию в качестве «чужого» США и «пятой колонны».

Ключевые слова: политический дискурс, социальная роль, социальное конструирование, дихотомия.

J.Ye. Galiamina

⇐ Предыдущая 10 11 12 13 141516 17 18 19 Следующая ⇒