Лингвистическая концепция А.А. Потебни

⇐ ПредыдущаяСтр 16 из 29Следующая ⇒

Научное мировоззрение профессора Харьковского университета Александра Афанасьевича Потебни (1835–1891), воспитавшего целую плеяду талантливых (правда, уступавших своему учителю) исследователей и положившего начало направлению, вошедшему в историю науки под именем «потебнианства», во многом было связано с идеями, высказанными В. Гумбольдтом и интерпретированными X. Штейнталем, хотя отнюдь не повторяло их. Характерна и широта его интересов: помимо собственно лингвистических трудов наследие Потебни включает работы, посвященные литературоведению, фольклору, философии, мифологии. В то же время, сосредоточившись на таких проблемах, как взаимоотношение языка и мышления, внутренняя форма слова, развитие предложения и др., харьковский языковед, весьма критически оценивавший натурализм Шлейхера и его реконструкционные увлечения, остался практически в стороне и от младограмматизма вообще и от столь остро стоявшего в последней трети XIX в. вопроса о звуковых законах в частности.

При изложении взглядов Потебни (его теоретические положения сформулированы в ранней работе «Мысль и язык» (1862) и многотомном исследовании «Из записок по русской грамматике», две первые части которого были защищены в качестве докторской диссертации в 1874 г.) приходится учитывать определенное своеобразие его языка и стиля, в какой-то степени усложняющее выделение основных теоретических положений и их последовательное и непротиворечивое изложение. Тем не менее большинство исследователей, анализируя взгляды харьковского языковеда, формулируют их следующим образом:

– язык и мышление находятся в сложных и противоречивых отношениях друг с другом. С одной стороны, «область языка далеко не совпадает с областью мысли (ср. творческую мысль живописца, музыканта, шахматиста)»; с другой – «язык есть необходимое условие мысли отдельного лица даже в полном уединении… средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее… он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность»;

– язык представляет собой не сложившийся продукт, а деятельность, поток непрерывного словесного творчества. Поэтому слово приобретает смысл только в речи, функционируя в составе предложения и проявляя свои свойства по отношению к другим словам: «…Вырванное из связи слово мертво, не функционирует, не обнаруживает ни своих лексических, ни тем более формальных свойств, потому что их не имеет». Отсюда следует, что реально слово всегда имеет одно значение, поскольку «малейшее изменение в значении делает его другим словом»;

– в каждом слове выделяются три элемента: членораздельный звук, представление и значение. При этом «уже при самом возникновении слова между его значением и представлением, т. е. способом, каким обозначено это значение, существует неравенство: в значении всегда заключено больше, чем в представлении». Поэтому значение, имеющее более широкий характер, стремится оторваться от сравнительно узкого представления (ср. соотношение слова «защита» со словом «щит»), в результате чего между ними растет несоответствие, могущее привести к забвению представления;

– в слове наличествуют два содержания: субъективное и объективное. Первое представляет собой ближайшее этимологическое значение слова и всегда содержит в себе только один признак; второе является дальнейшим и может содержать множество признаков (например, стол может иметь ряд признаков, но слово «стол» значит только «постланное», что и дает возможность обозначать им всякие столы независимо от формы, величины, материала и т. п.). «…Ближайшее значение слова народно, между тем как дальнейшее, у каждого различное по количеству и качеству элементов лично»;

– поскольку отсюда вытекает, что нельзя найти двух человек, которые вкладывали бы одинаковое содержание в слово, совершенное, полное понимание в процессе общения невозможно, вследствие чего «всякое понимание есть непонимание, всякое согласие в мыслях – вместе несогласие». Поэтому невозможен и перевод с одного языка на другой без определенного изменения смысла, ибо слово первого не может быть тождественно слову второго, даже если оба относятся к одному и тому же предмету или явлению;

– если исключить это второе (субъективное) значение, то в слове «останется только звук, т. е. внешняя форма, и этимологическое значение, которое тоже есть форма, но только внутренняя»;

– внутренняя форма может быть определена по-разному. Помимо квалификации ее как ближайшего этимологического значения она понимается как а) отношение содержания мысли к сознанию, показывающая, как представляется человеку его собственная мысль; б) центр образа, т. е. один из его признаков, преобладающий над прочими признаками; в) «образ образа», т. е. представление;

– кроме конкретного (частного или лексического) значения, слово заключает в себе «указание на один или несколько общих разрядов, называемых грамматическими категориями, под которые содержание этого слова подводится наравне с содержанием многих других». Они тесно связаны с лексическим значением, поскольку «вещественное и формальное значение слова составляют один акт мысли»;

– важнейшим понятием грамматики являются грамматическая форма, которая представляет собой «значение, а не звук». Ее нельзя отождествлять с окончанием, поскольку многие грамматические формы в определенных случаях не имеют звукового обозначения: «Если при сохранении грамматической категории звук, бывший ее поддержкою, теряется, то это значит не то, что в языке ослабело творчество, а то, что мысль не нуждается более в этой внешней опоре, что она довольно сильна и без нее, что она пользуется для распознавания другим, более тонким средством, именно знанием места, которое занимают слова в целом, будет ли это целою речью или схемою форм»;

– таким образом, грамматическая форма представляет собой прежде всего семантико-синтаксическоепонятие и может выражаться не только формальными элементами слова, но и синтаксическими связями. При этом «нет формы, присутствие и функция коей узнавались бы иначе как по смыслу, т. е. по связи с другими словами и формами в речи и языке»;

– отсюда следует, что распространенная в первой половине XIX в. точка зрения, согласно которой отпадение аффиксов отражает процесс падения и, следовательно, «вырождения языка», является ошибочной; «факт состоит в стирании флексий, рассматриваемых как звуковые элементы, но не в уменьшении общего количества форм и не в потере формальности в языках, ее вырабатывающих»;

– основные грамматические категории (части речи) представляют собой исторические категории, проходящие в своем развитии ряд этапов. Первобытное слово напоминало причастие, в котором были слиты именные и глагольные категории; затем из него выделяются категории существительного и прилагательного, а дальнейшая эволюция человеческой мысли и человеческого языка приводит к появлению глагола, все более вытесняющего существительное, где это возможно;

– грамматические категории возникают и изменяются в предложении, которое, в свою очередь, изменяются вместе с ним. Поэтому «из основного взгляда на язык как на изменчивый орган мысли следует, что история языка, взятая на значительном протяжении времени, должна давать ряд определений предложения». Причем нельзя, как это делали представители лингвистического логицизма (к которым относится и Ф.М. Буслаев), понимать предложение как выражение логического суждения, поскольку они отнюдь не тождественны и не параллельны друг к другу;

– для наиболее развитых формальных языков (к которым относятся и индоевропейские) для наличия самостоятельного предложения необходимо (за исключением случаев опущения) наличие глагола в собственном смысле слова, без причисления к нему причастных форм. «Поэтому, определивши такой глагол, тем самым определим minimum того, что должно заключаться в предложении этих языков»;

– в своем развитии предложение прошло ряд стадий, отражающих этапы развития мышления. Основных этапов в эволюции предложения два: именной и глагольный. «Предикативность и атрибутивность имени, иначе – именной характер предложения, увеличивается по направлению к древности. Вместе с этим увеличивается конкретность языка». Напротив, на более поздних стадиях «видно… стремление сосредоточить предикативность в глаголе на счет предикативности имени и причастия». Отсюда можно сделать вывод, что «прогресс в языке есть явление несомненное»;

– язык в целом, отражая свое историческое развитие, представляет собой совокупность разновременных наслоений. «Прежде созданное в языке двояко служит основанием новому: частью оно перестраивается заново при других условиях и по другому началу, частью же переменяет свой вид и значение в целом единственно от присутствия нового. Согласно с этим поверхность языка всегда более-менее пестрит оставшимися наружи образцами разнохарактерных пластов».

Подводя итоги научной деятельности Потебни, часто подчеркивают, что в силу ряда обстоятельств объективного и субъективного порядка его концепция не получила того отклика, на который вправе была рассчитывать. Вместе с тем нельзя не отметить, что многие идеи, сформулированные харьковским языковедом, повлияли на ряд ученых, не принадлежавших с формальной точки зрения к его ученикам и последователям, и оказали большое воздействие на отечественную лингвистическую традицию, прежде всего – в области русистики и грамматической теории. С другой стороны, хотя по материалу труды Потебни, посвященные преимущественно славянским и традиционно считавшимся наиболее близкими последним балтийским языкам, и не выходили за рамки сравнительно-исторического языкознания, по цели и методике исследования они во многом не ограничивались установками последнего, принципиально допуская возможность включения данных и тех языков, которые лежат вообще вне пределов индоевропейской семьи. Указанный момент был отмечен уже ближайшим его учеником Дмитрием Николаевичем Овсяннико-Куликовским (1853–1920). В этом отношении наследие Потебни, наряду с относящейся еще к 1877 г. работой Федора Евгеньевича Корша (1843–1915) «Способы относительного подчинения. Глава из сравнительного синтаксиса»^[66], стало одним из источников формирования в России традиций сопоставительно-типологических исследований.

⇐ Предыдущая 11 12 13 14 151617 18 19 20 Следующая ⇒