ОТНОСИТЕЛЬНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ И ДЕТЕРМИНАЦИЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 5 из 17Следующая ⇒

В классических грамматиках относительные придаточные предложения описываются с точки зрения чистой классификации: бывают относительные придаточные определительные и относительные придаточные в функции приложения (аппозитивные) точно так же, как бывают океаны и материки. Однако эта классификация содержит в себе два противоположных взгляда на детерминацию, каждый из которых подразумевает определенную точку зрения на связь мышления и речи.

Начнем с, казалось бы, очевидных фактов классификации. В грамматиках утверждается, что эти два типа придаточных относительных различаются следующим образом относительное придаточное определительное уточняет то свойство предмета сообщения, которое необходимо для его практической идентификации в порядке вещей или идей. Таким образом, придаточное определительное, подобно другим видам определений, выполняет здесь указательную или референциальную функцию; благодаря ему объект дискурса начинает восприниматься как объект, внешний по отношению к дискурсу. А в так называемом относительном придаточном аппозитивном, напротив, содержится то свойство предмета сообщения, которое не имеет отношения к практической идентификации содержания сообщения и с практической точки зрения совершенно не зависит от самого придаточного предложения, а определяется относительно существительного или, точнее, относительно именной группы, которая и выступает в качестве того, что принято называть антецедентом. Поэтому в данном случае мы можем говорить о том. что именно существительное (или именная группа) и является антецедентом, который на самом деле определяет придаточное относительное, соотно-

Paul Н с n г у Constructions relatives et articulations discursives. — Langages, 1975, № 37, p. 81—98.

с я его с объектом, уже идентифицированным в порядке вещей или идей Следовательно, мы имеем дело не с чистой классификацией, а с двумя противоположными взглядами на детерминацию При одном понимании практическая идентификация предмета сообщения зависит от взаимосвязи единиц в цепочке, и в этом случае придаточное относительное является «детерминирующим», (те. определяющим), а антецедент — «детерминируемым» (т е. определяемым), причем придаточное уточняет десигнацию антецедента Во втором случае практическая идентификация не зависит от взаимосвязи единиц в цепочке, и придаточное относительное выступает в качестве определяемого, а антецедент — в качестве определяющего, причем антецедент уточняет десигнацию придаточного Этим двум взглядам на детерминацию соответствуют две противоположные концепции соотношения порядка дискурса (l'ordre du discours) с порядком вещей или идей В первом случае необходимость детерминации объясняется нуждами практической идентификации — определяемое недостаточно определено и для уточнения практической идентификации требуется определяющее. Таким образом, порядок вещей или идей задает порядок дискурса и устанавливает отношение «определяющее — определяемое». Во втором случае порядок дискурса можно понять вне зависимости от порядка вещей или идей, поскольку практическая идентификация и так уже установлена Здесь определяющее связано с определяемым в дискурсе, а не в порядке вещей или идей Во всех классических грамматиках наблюдается, по существу, непрерывное колебание между этими двумя взглядами на детерминацию, чем и объясняется тот факт, что они могут сосуществовать, внешне друг другу не противореча, как это видно из приведенного выше описания типов придаточных относительных. Это колебание отражает решение, принятое в «Грамматике Пор-Рояля», решение, которое исходит из порядка идей для установления порядка дискурса, который, однако, не будучи чистым отражением порядка идей, в свою очередь соотносится с ним. Поскольку порядок дискурса сопоставлялся до сих пор только с порядком вещей или идей в соответствии с тем, как это делает субъект, понятие дискурса употребляется здесь в своем первоначальном значении и предшествует всякому теоретическому разделению языка и дискурса. Мы же в дальнейшем будем говорить о дискурсе в совершенно ином смысле, который никак не связан с понятием субъекта (и тем самым не сводится к понятию речи (parole)) и который основан на исследовании взаимосвязи языка и дискурса. Обращаясь к понятию субъекта (универсальному и рациональному), для того чтобы раскрыть, каким образом взаимосвязаны мышление, объекты внешнего мира и дискурс, классические грамматики, а также те современные лингвистические теории, которые на них ссылаются, обязательно стремятся при этом «растворить» дискурс (в том смысле, в котором мы его понимаем) в языке.

Теперь, как нам кажется, становится вполне понятным значение проблемы детерминации и теории относительных конструкций, которая, по нашему мнению, очень хорошо ее иллюстрирует. Тот факт, что большинство категорий современной лингвистики заимствовано из классической грамматики, но при этом им «не придан статус лингвистически обоснованных теоретических понятий» (F и с h s, М i 1 n е г 1974, 17), заставляет нас вновь обратиться к этой грамматике. В «Логике Пор-Рояля» (Arnaud, Nicole 1662; 1970) два изложенных выше взгляда на детерминацию обозначены, соответственно, терминами «детерминация» (determination) и «экспликация» (explication) (Arnaud, N i с о- 1 е 1970, 95). Оттуда же происходят и названия двух типов придаточных относительных предложений, придаточное определительное (determinative) и придаточное пояснительное (explicative) (которое здесь называется аппозитивным). «Грамматика», а особенно «Логика Пор-Рояля», придает этому различию очень большое значение и последовательно его проводит, но фактически это различие устанавливается, как только вводится противопоставление имен существительных и имен прилагательных. С этого нам и придется начать.

В «Грамматике Пор-Рояля» противопоставление имен существительных и имен прилагательных основывается на противопоставлении вещей (choses), или субстанций, и способа бытия вещей (manieres des choses), или акциденций: «Между вещами, или субстанциями, и способами бытия вещей, или акциденциями, имеется следующее различие: субстанции могут существовать сами по себе, в то время как акциденции существуют только в субстанциях» (А р - но, Лансло 1990, 94)[56]. Однако Арно и Лансло не сводят противопоставление имен существительных и имен прилагательных к противопоставлению вещей и способов их бытия, потому что, как они пишут «Так как субстанцией является то, что существует само по себе, то именами существительными называются те имена, которые, даже будучи акциденциями, существуют в дискурсе сами по себе и не нуждаются в другом имени, и наоборот прилагательными называются даже имена, обозначающие субстанции, если их значение требует их присоединения к другим именам в дискурсе» (там же) Тем самым Арно и Лансло подменяют понятием порядка дискурса порядок вещей или идей Получается, что именем существительным является любое имя, которое может появляться в дискурсе, не нуждаясь в присоединении к другому имени, а именем прилагательным, наоборот, — всякое имя, которое может появляться в дискурсе, только присоединяясь к другому имени Такую постановку вопроса можно проиллюстрировать следующим образом в школьных учебниках по математике мы встречаемся с nombres reels и reels 'действительные числа', с nombres entiers и entiers 'целые числа', с nombres naturels и naturels 'натуральные числа", с nombres rationnels и rationnels 'рациональные числа' и т д, однако ни в одном из имеющихся в нашем распоряжении учебников ни разу не встретилось слово nombre 'число' без определения Таким образом, если придерживаться точки зрения, предложенной Арно и Лансло, то на основании этого массива текстов можно заключить, что слово nombre выступает здесь в качестве прилагательного, а слова entier, rationnel, reel 'целое, рациональное, действительное' и т д — в качестве существительных Очевидно что такой вывод несколько парадоксален, при том что мы прекрасно знаем, что, говоря о действительном числе, мы имеем в виду определенный вид чисел, а не определенный вид действительных Подобного рода замечания можно было бы сделать и относительно выражений типа du beurre fermier 'деревенское масло' (букв 'масло фермер') или la rose Louise 'роза Луиза' в том смысле, что речь в данном случае идет только о некоем виде масла, а не фермера или о некоем сорте роз, а не о Луизе (так как в принципе здесь возможна некоторая двусмысленность) Вопрос заключается в том, чтобы понять, откуда происходит этот эффект значения, при том что чисто дистрибуционных или статистических критериев для ответа на этот вопрос оказывается недостаточно Иначе говоря, мы вновь возвращаемся к вопросу о том, что же «существует в дискурсе само по себе»

На этот вопрос Арно и Лансло попытались ответить, написав, что «имя может существовать само по себе, только когда помимо ясного (distincte) значения у него имеется еще одно значение — смутное (confuse). Последнее можно назвать коннотацией (connotation) некоторой вещи, к которой относится то, что обозначается ясным значением» (там же, с. 94) Ту же идею можно найти и у Мармонтеля, в «Грамматике» которого сказано, что: «Прилагательным является то, что в терминах логики называется конкретным именем. Оно объединяет в себе представление об определенном качестве, а также смутное и расплывчатое представление о сущности, к которой это качество относится. Когда вы слышите слова " добрый", " справедливый", " красивый", " твердый", " круглый", в вас появляется не только представление о " доброте", " справедливости", " твердости", " округлости", но также и представление о сущности, в которой располагается свойство, выраженное данным словом. Что это за сущность? Прилагательное вам этого не скажет, зато скажет существительное; и тогда смутное и расплывчатое представление о какой-то неопределенной (indefini) сущности превратится в ясное и точное представление о такой-то конкретной сущности или о роде, виде таких сущностей» (М а г ш о п t е 1 1806, 8—9). Таков классический ответ на вопрос о том, что же, в конце концов, значит, что нечто «существует в дискурсе само по себе», — ответ, как мы уже отметили, в некотором отношении двусмысленный, поскольку он в конце концов вновь требует обращения к порядку идей.

Возвращаясь теперь к тому, что в «Грамматике» и «Логике Пор-Рояля» называется придаточными относительными (relatives), мы можем отметить, что противопоставление двух форм придаточных относительных там выводится из оппозиции «детерминация — экспликация» (как уже было сказано, этими терминами обычно обозначаются две разные концепции детерминации, о которых мы говорили выше). Поскольку детерминация связана с практической идентификацией, то и суждение, выраженное придаточным определительным, не рассматривается как общее утверждение («Говоря, что les hommes qui sont pieux sont charitables 'люди, которые благочестивы, милосердны', мы не делаем никакого утверждения ни относительно людей вообще, ни относительно какого-то конкретного благочестивого человека».. (Arnaud, Nicole 1970, 167): его функция состоит лишь в том, чтобы сузить идею, которую выражает антецедент, до такой степени, чтобы она могла сочетаться с идеей, выраженной атрибутом в главном предложении. И наоборот, в случае оппозиции суждение рассматривается как утверждение. То, что порядок идей доминирует над порядком дискурса, подтверждается и в «Логике», где, в частности, говорится: «Для понимания того, является ли qui 'который' определительным (determinatif) или пояснительным (explicatif), большее значение имеет не само выражение, а смысл и намерение говорящего» (с 162). Отметим, что в отличие от некоторых грамматистов Арно и Николь не различают двух типов придаточных относительных в зависимости от наличия или отсутствия запятой в начале, так что речь здесь идет о случаях, когда возможны обе интерпретации (ср. G г ё s i 1 1 о п 1975) А так как оба типа придаточных совпадают по форме, то здесь смешиваются две разные проблемы: проблема определения двух типов придаточных относительных и проблема отнесения того или иного конкретного придаточного к одному из типов По своей природе этот вопрос тождествен вопросу о том, каким образом определение синтаксических категорий (что такое существительное? что такое прилагательное? ) связано с категоризацией лексических единиц (к какому числу категорий и к каким именно категориям можно отнести одну и ту же поверхностную форму, взятую вне контекста, и как, при заданном контексте, определить категорию? ). Эти две проблемы тоже касаются соотношения порядка дискурса с порядком идей. Синтаксические категории можно определять через субстанцию (т.е. по отношению к порядку вещей или идей) или же через различия в поведении лексических единиц в дискурсе (т.е. через порядок в дискурсе, через то, что имелось в виду под их существованием в дискурсе самих по себе). Соответственно, и категоризацию лексических единиц можно производить исходя из их десигнации (порядка идей или вещей, что и предлагалось в замечании относительно идентификации придаточных относительных) или же на основании их поведения в дискурсе И наконец, сама концепция детерминации также связана с двойной проблемой определения категорий и категоризации единиц: детерминация будет определена либо в качестве грамматического отношения, связывающего в одну цепочку такие категории, как Существительное или Прилагательное, либо через субстанцию, как в «Грамматике Пор-Рояля»

Однако известно, что Хомский в «Аспектах теории синтаксиса» (1965) как раз и попытался переформулировать в терминах порождающих грамматик определения категорий и грамматических отношений, заимствованных им из классической грамматики. Несмотря на то что проблема категоризации единиц эксплицитно не ставится, она возникает и решается на уровне сложных символов, приписываемых каждому лексическому форманту. Может показаться, что проблемы, которые мы здесь обсуждаем, уже давно устарели, но по тому, как решаются эти проблемы в «Аспектах», мы увидим, что такое впечатление обманчиво. Более подробно генеративистский подход к придаточным относительным будет обсуждаться во второй части этой работы

Попытка охарактеризовать лексические категории, намеченная Хомским в его «Аспектах», основывается на теории ограничения выбора. По этой теории каждому лексическому форманту приписывается сложный символ С, заключающий в себе набор синтаксических признаков (так, например, для существительного это будут такие черты, как Нарицательное, Счетное, Одушевленное, обозначающее людей и т.д.). Предполагается, что правила деривации должны порождать претерминальные цепочки, состоящие из грамматических формантов, каждому из которых приписывается сложный символ Q, аналогичный предшествующим. Переход от претерминальной цепочки к терминальной обеспечивается лексическим правилом, которое (при соблюдении грамматичности) позволяет подставлять в цепочку лексический формант только вместо грамматического форманта, у которого сложный символ Q совпадает со сложным символом С данного лексического форманта Таким образом Хомский показал, что мы выбираем Глаголы и Прилагательные, исходя из Существительных, что позволило ему охарактеризовать категорию существительного как основную с точки зрения выбора в том смысле, что набор ее признаков может задаваться неконтекстуальным правилом и что с помощью правил выбора некоторые черты могут переноситься и на другие лексические категории, прежде всего на Прилагательные (и на Глагол). На первый взгляд теория ограничения выбора, казалось, позволяла разрешить противоречие между двумя концепциями детерминации: в ней делалась попытка формализовать как факт зависимости, так и относительную автономию единиц через их отношения внутри цепочки. Кроме того, поскольку в соответствии с этой теорией категория Существительного автономна по отношению к Прилагательному (или Глаголу), то тем самым выражение «существуют в дискурсе сами по себе» приобретает более строгий и точный смысл. В то же время наибольшее количество препятствий у этой теории возникло как раз в связи с проблемой детерминации. В частности, в том случае, когда одна и та же единица повторяется в форме местоимения внутри одной фразы или в последующем контексте. Как известно, для решения этой проблемы предложено несколько технических решений (например, были введены индексы), но все решения оказались неудовлетворительными как с практической, так и с теоретической точки зрения. Кроме того, теории ограниченного выбора пришлось столкнуться и с другими трудностями, не связанными собственно с детерминацией. Как, например, объяснить, что высказывание le professeur a epouse Pierre 'профессор и Пьер поженились' грамматично, в то время как высказывание le cure a epouse Pierre 'кюре и Пьер поженились' аграмматично? Поэтому приходится все чаще и чаще обращаться к признакам, которые уже нельзя назвать синтаксическими, т.е., иначе говоря, обращаться к универсальной семантике, которая тем самым приобретает другой статус в порождающей модели, превращаясь из гипотезы в необходимое допущение, лежащее в основе теории. Нет ничего удивительного, что на этом пути возникают все новые и новые трудности — подробнее о причинах будет сказано ниже. Но для начала посмотрим, каким образом в грамматике Хомского делается попытка разрешить проблему соотношения частей речи, которые взаимно определяют друг друга как семантически, так и синтаксически; и как для этого ему приходится «возвращаться назад» и прибегать к таким понятиям, как референция, кореференция и референци- альная автономия.

Эти понятия, в частности, хорошо применимы к придаточным относительным. Сделать это можно разными способами например, сказать, что в определительном предложении референция антецедента зависит от референции самого придаточного, а в аппозитивном предложении референция антецедента от придаточного не зависит. И наконец, сказать, что некоторая единица референциально автономна, есть не что иное, как сказать, что она «существует в дискурсе сама по себе». Ж.-К. Мильнер, написавший, что «природа того, что принято называть референцией, крайне неясна» (М i 1 п е г 1973, 130) и что «в лингвистике нет более запутанного понятия, чем референция», тем не менее использовал этот термин, на наш взгляд, наиболее удачно. Если некоторые существительные (так называемые «качественные имена») допустимо (как он и предлагает) делить на референциально независимые и референциально зависимые, то нет никаких причин отказываться от этого деления в двух случаях, в особенности при описании двух типов придаточных относительных. Работа Мильнера, следовательно, заслуживает того, чтобы мы остановились на ней более подробно

Несмотря на все сделанные нами оговорки, Мильнер считает, что определить существительные по отношению к другим категориям, в частности по отношению к местоимениям, можно через их референциальную автономию. То есть, хотя существительное «в высказывании может обозначать совершенно определенных индивидов, в то же время можно определить в общем виде класс существ, которые могут обозначаться этим существительным, и, наоборот, а priori исключить существа, которые им обозначаться не могут» (М i 1 п е г 1973, 131). В этом пункте он опирается на идею, что референция и экстенсионал равны, — идею, которую в числе прочих можно найти у Карнапа. Мильнер утверждает, что мы можем определить существительное вне контекста, но не можем сделать этого в случае местоимения. Таким образом, он использует здесь критерий Фреге, по которому сказать, что имя С можно определить вне контекста, есть то же самое, что сказать, что оно может занимать место дополнения в интерпретируемых высказываниях типа «ИГ есть С». В связи с этим будет интересно обратиться к прилагательным, поскольку их статус может показаться близким к статусу придаточных относительных. Если мы вновь вернемся к «Грамматике Пор-Рояля», то увидим, что там существительные определяются как референциально автономные, а прилагательные как референциально неавтономные. Однако в том, что касается прилагательных. Мильнер утверждает прямо противоположное, когда говорит. что высказывания типа ИГ est rouge 'ИГ красный' всегда интерпретируемы. Нам, однако, непонятно, почему он при этом опускает неопределенный артикль, который, на наш взгляд, играет в данном случае главную роль. Но в любом случае личные местоимения никогда не могут появляться на месте X в высказываниях типа est un X 'является А'-м'. Мильнер использует понятие референциальной автономности для качественных существительных, которые в некоторых своих употреблениях (в позиции С1 в группах типа «С1 de С2», как, например, imbecile 'дурак' в imbecile de Jean 'дурак Жан' или в «качественных придаточных аппо-; зитивных», как imbecile в Jean, I'imbecile, a casse la tasse; 'Жан, дурак, разбил чашку') не являются таковыми, и поэтому ему приходится вводить для imbccile две разные именные единицы, одна из которых имеет статус обычного существительного (с присущей ему референциальной автономией), например в приложении, выраженном существительным (как в случае Jean, ип imbecile, a casse la tasse), а другая, не будучи референциально автономной, должна обязательно присоединяться к обычному существительному Кроме того, эти единицы различаются еще и тем, что одна допускает синонимические замены и не зависит от конкретного акта производства высказывания, а другая не допускает синонимических замен и изначально связана с «речевой ситуацией» (М i 1 п е г 1973, 134—135) (Жана называют дураком 'imbecile', поскольку он разбил чашку, но при этом во всем остальном он может не быть дураком, чем и объясняется непротиворечивость высказывания Jean, I'imbecile, а casse le vase et pourtant il n 'est pas un imbecile 'Жан, дурак, разбил вазу, а между тем он не дурак', в котором встречаются обе единицы). Если бы понятия референтности и нере- ферентности действительно имели такое значение, то, как уже было сказано, вполне законна была бы попытка охарактеризовать с этой точки зрения и придаточные относительные. И тем не менее в том, что предлагает Мильнер относительно изначального разделения двух единиц, есть некоторая нечеткость.

По существу, в тех примерах, которые он приводит в поддержку своих аргументов, С1 в группе CI de С2 или С в группе С + качественное придаточное аппозитивное ведут себя в контексте как имена собственные, независимо от того, являются ли они действительно именами собственными или же в данном контексте они не могут функционировать по-другому, как, например, в таком высказывании: ип imbecile de gendarme т'а dresse ипе contravention 'этот дурак жандарм взял с меня штраф'. Нам кажется, что, принимая такие критерии, мы можем, например, сказать, что animal 'животное' тоже является качественным существительным: I'animal de chien т'а mordu 'эта собака, гадина, меня укусила' (букв, 'это животное собака меня укусила') — собака названа животным потому, что она кого-то укусила, а не потому, что она является животным. В то же время нам кажется, что высказывание *ип chien, I'animal, est ип carnivore (букв, 'собака, животное, является плотоядным млекопитающим') звучит по меньшей мере странно, тогда как le chien, ип animal, est ип carnivore 'животное — собака — является плотоядным' вполне приемлемо, так же как и ип chien, I'ani- mal, т'а mordu 'собака, гадина, меня укусила' (букв, 'собака, это животное, меня укусила'). Последний пример отличается от *ип chien, I'animal, est ип carnivore как раз тем, что est ип carnivore в отличие от фактического т 'a mordu не идентифицирует какую-то конкретную собаку. И как следствие, приходит в голову вопрос, не являются ли все признаки, которые мы приписываем «необычным» существительным, просто эффектом значения, ведь для того, чтобы быть такими, эти существительные должны обязательно сочетаться с неким С, которое вне зависимости от их наличия или отсутствия функционирует в качестве имени собственного. К этому надо также добавить, что во всех примерах Мильнера содержание фразы является как бы оправданием качества, которое приписывается объекту, обозначаемому именем собственным. Так, в примере Pierre, I'idiot, est ип enfant 'Пьер, идиот, (еще) ребенок' мы имеем дело с настоящим придаточным аппозитивным (если, конечно, тот факт, что некто является ребенком, не оправдывает факта, что этот некто идиот).

И наконец, нам кажется, что те свойства, которые Мильнер приписывает «необычным» существительным, не присущи этим единицам изначально, а являются скорее свойствами контекста, и тем самым встает вопрос о расщеплении так называемых качественных существительных Нам остается теперь лишь объяснить разницу между высказываниями ип imbecile de gendarme 'дурак жандарм' и ип revolver de gendarme 'револьвер жандарма'. Думается, что разница эта основана лишь на том, что жандарм может быть и не быть дураком, а револьвер не может быть жандармом даже в метафорическом смысле, так же как и жандарм не может быть револьвером (Pecheux, Fuchs 1975, 73) Другими словами, если в группе CI de С2 возможно CI est С2 'С1 является С2' и С2 est CI 'С2 является С Г, то это значит, что С1 определяет (в первоначальном значении этого термина) С2, а если CI est С2 невозможно, то это значит, что С2 определяет С1 (опять-таки в первоначальном значении этого термина). В этих условиях понятие референциаль- ной автономности, будучи характеристикой, присущей определенным категориям лексических единиц, почти теряет свою объяснительную силу. Если к этому добавить, что сама идея строго определить класс существ, которые могут обозначаться данным существительным, представляется нам достаточно сомнительной (хотя и важной с теоретической точки зрения), мы вынуждены признать, что референт - ность или нереферентность конкретной единицы не является ее внутренней характеристикой, а представляет собой эффект значения, возникающий при взаимодействии синтаксиса с семантическим фактором. Может показаться, что отказываться при описании детерминации от понятия рефе- рентности и, наоборот, обращаться к семантическим факторам по меньшей мере странно, поэтому нам следует уточнить, о каких именно семантических факторах идет речь.

Мильнер делает на эту тему интересное замечание: он представляет допустимость синонимических замен как ре- ференциальную характеристику. Под синонимической заменой Мильнер понимает выражение, аналогичное толкованию, которое дается в словаре, т.е. дефиницию, которая не зависит от контекста. Вопрос лишь в том, является ли рефе- рентность смысловым эффектом, возникающим из-за возможности синонимических замен, или, наоборот, допустимость таких замен, которая рассматривается как внутренняя характеристика единицы, вызвана ее референтностью В первой гипотезе содержится импликация: обозначать (designer) что-то могут только единицы, которые при парафра- зировании могут быть заменены на другие выражения, и такая гипотеза кажется нам обоснованнее с теоретической точки зрения, чем вторая. В сущности, в ней (вслед за Pecheux, Fuchs 1975, 12) утверждается, что отношение парафразы обосновывает эффект значения и референтной соотнесенности, которая этот эффект имплицирует. Эффект значения дают не сами единицы, а их соотношение, т.е., иначе говоря, способность единицы быть замененной на другие преобразует объект дискурса, который, оставаясь самим собой, приобретает при этом еще и некое новое качество, в объект, внешний по отношению к дискурсу, именно потому, что он может выступать в формах, отличных от той, которой он там представлен, оставляя при этом неизменным смысл высказывания. Следовательно, приходится считать, что в данном высказывании референтный характер единице придает тот факт, что в этом высказывании она может быть заменена на другую, а вовсе не возможность определить класс существ, которые могут этой единицей обозначаться Уточним, что понятие парафразы — это дис- курсное понятие, и оно в свою очередь заставляет нас обратиться к понятию «дискурсная формация», которое определяет способность единиц выступать в качестве замены данной единицы в данной ситуации и с данной позиции. Таким образом, мы признаем, что возможные замены данной единицы ни в каком смысле нельзя определить вне контекста, т.е., во-первых, вне высказывания, в котором она встречается, и, во-вторых, без учета того, каким образом дискурсные формации, определяющие возможные парафрастические отношения, с помощью которых смысл данного высказывания может быть выражен материально, связаны с идеологическими формациями, для которых эти речевые образования являются одной из возможных материализаций. Теперь становится понятным, что некоторая единица никогда не заменяется на любую другую, произвольно взятую единицу, а что в качестве такой замены могут выступать только достаточно определенные выражения; следовательно, и значение этой единицы тоже не может быть произвольным. Тем не менее речь идет не о некой внутренней характеристике единицы, а лишь о том, каким образом данная единица может функционировать, что и определяется той или иной дискурсной формацией и связано с конкретными условиями производства и интерпретации дискурса

Если мы согласны с вышеизложенным, то нам следует отказаться от понимания детерминации как выбора, когда из (определенного вне контекста) класса существ, которые могут обозначаться существительным, выделяется подкласс, пусть даже состоящий из одно го-единственно го существа. Нам кажется, что детерминацию надо рассматривать как отношение, в которое включены одновременно и синтаксические, и семантические эффекты, в том смысле, в котором мы их определили выше. Подробнее об этом будет сказано в третьей части настоящей работы, после того как мы рассмотрим генеративистский подход к проблеме относительных конструкций. Генеративистский подход интересует нас с точки зрения противопоставления придаточных определительных и придаточных аппозитивных, поскольку здесь затрагивается проблема детерминации. Предварительно же скажем, что в заключение своих заметок по проблеме детерминации мы еще вернемся к вопросу об универсальной семантике и оппозиции язык — дискурс.

Хотелось бы отметить, что между теорией ограничения выбора Хомского и теориями, которые обращаются к понятию референции, нет принципиальной разницы, хотя это понятие было использовано специально, чтобы обойти некоторые трудности, возникающие при использовании свойств, связанных с сочетаемостью и выбором. В самом деле, признаки, которые должны приписываться сложному символу, привязанному к лексическому форманту, способному в претсрмннальной цепочке занимать место грамматического субстантивного форманта, хотя и считаются синтаксическими, способны, однако (по крайней мере частично), охарактеризовать класс существ и практически идентифицировать эти существа, указав, что они входят в область его значения Таким образом, встают два вопроса С одной стороны, что позволяет нам определить эти свойства (признаки)? Ведь, в сущности, их выбор неотделим от понимания идеи универсальной семантики как набора фиксированных универсальных признаков, позволяющих описывать любые значения с точки зрения языковой компетенции. С другой стороны, вовсе не очевидно, что число признаков, которые мы включаем в сложные символы для описания грамматической правильности или неправильности, как- либо теоретически ограничено. Нам кажется, что возникновение этих трудностей в теории ограничений выбора говорит о неразработанности в порождающих грамматиках понятия дискурса, поскольку там, где Хомский говорит о языковой компетенции (langage), в «Грамматике Пор-Рояля» речь идет о дискурсе, причем язык и дискурс не различаются. Теория ограничений выбора есть не что иное, как попытка насильно водворить дискурс в язык и отрицание влияния дискурсных процессов на область значений.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒