Наука управления и проблемы гуманизации социальных отношений в 1930-1950-е гг. в СССР

⇐ ПредыдущаяСтр 12 из 13Следующая ⇒

Как судьба Лиги «Время» в миниатюре отразила судьбу всей советской управленческой науки, так и развитие отечественной науки управления является иллюстрацией к истории России XX в. После II Всесоюзной конференции по НОТ, состоявшейся в марте 1924 г., в советской управленческой науке произошел крутой перелом. Анализ его последствий дал возможность ряду авторов сформулировать вывод, что в 1930-е гг. теоретическая разработка проблем управления была свернута и многие годы почти не осуществлялась[521]. По мнению Ю. А. Лаврикова и Э. Б. Корицкого в 1930-е гг., с утверждением отраслевого аспекта исследований, принявших ярко выраженный прикладной характер, было ослаблено внимание к теоретическим работам[522]. Как утверждает Д. М. Беркович, продолжали развиваться лишь некоторые конкретные составляющие, такие как диспетчеризация, подготовка кадров, борьба с потерями[523].

Этот результат во многом был предопределен итогами XII съезда РКП(б), который, руководствуясь указаниями В. И. Ленина, принял решение о создании объединенного органа ЦКК - РКИ и возложил на него руководство делом рационализации в стране[524]. Причем в предложениях XII съезду «Как нам реорганизовать Рабкрин» В. И. Ленин рекомендовал поработать над «…частью, слиянием, частью координированием тех высших институтов по организации труда, которых…не менее 12»[525], что на практике привело к сокращению научных учреждений. Хотя именно в годы НЭПа получили развитие несколько оригинальных школ, во главе с такими известными до сих пор учеными как А. К. Гастев, П. М. Керженцев, А. А. Богданов, О. А. Ерманский и др., за результатами работы которых следил и сам В. И Ленин.

Согласно резолюции II Всесоюзной конференции, проходившей под руководством В. В. Куйбышева, под НОТ следовало понимать «процесс внесения в существующую организацию труда добытых наукой и практикой усовершенствований, повышающих общую производительность труда»[526]. Делегаты конференции, многие из которых вскоре были репрессированы, достаточно радикально выразили свое отношение к альтернативным позициям. Так упомянутая резолюция требовала «категорически отвергнуть попытки трактования НОТ как целостной системы организации труда», ибо оно «исходя из неправильного, немарксистского представления …ведет лишь к праздным разговорам и вредному теоретизированию»[527].

Дискуссия накануне конференции между сторонниками А. К. Гастева (возглавлявшего Центральный институт труда) и платформой «группы коммунистов» (одним из лидеров которой был П. М. Керженцев) также не отличалась особой корректностью. В опубликованном в «Правде» программном заявлении «группа коммунистов» объявила об уклоне ЦИТ, который «носит на себе печать мелкобуржуазного извращения тейлоризма с фактической защитой технической отсталости…»[528]. И. М. Бурдянский в статье с характерным названием «Об одной реакционной идеологии», уверял «соответствующие органы», что за дела ЦИТ «охотно платили бы оккупанты Рурского бассейна, подкармливающие у себя русскую контрреволюцию», ибо от него идет «яд реакционной, как с технической точки зрения, так и с политической, идеологии»[529].

Нетерпимое отношение к оппонентам было свойственно не просто отдельным личностям. На многие годы показательным примером отношения к людям и правовым нормам являлись идеи и предложения лидера коммунистической партии и советского государства В. И. Ленина.

В этом контексте следует учитывать исходную позицию В. И. Ленина, считавшего, что «русский человек – плохой работник по сравнению с передовыми нациями», и, соответственно, Советская власть должна поставить перед народом задачу «учиться работать»[530]. Из предложенных приемов обучения можно отметить рекомендацию И. В. Сталину: «Пригрозите расстрелом тому неряхе, который…не умеет дать вам хорошего усилителя и добиться полной исправности телефонной связи со мной»[531]. Заслуживают внимание предложения в отношении нерадивых товарищей: «весь фабком этого завода, и весь состав комячейки объявляем виновными в волоките, безрукости, в попустительстве бюрократизму и объявляем строгий выговор… а впредь будем сажать за это профсоюзную и коммунистическую сволочь»[532].

Рассматривая отношение В. И. Ленина к демократии и гуманистическим ценностям в целом, можно обратить внимание на его однозначное представление, что буржуазная демократия есть «наемное рабство»[533], тогда как диктатура пролетариата – «единственный шаг к равенству и демократии на деле»[534]. Именно по инициативе В. И. Ленина X съезд РКП (б), не только принял решения о замене продовольственной разверстки продналогом (что означало либерализацию экономической жизни), но одновременно запретил фракционную деятельность в партии. Среди мер, предложенных В. И. Лениным для борьбы с бюрократизмом, заслуживает внимание, проведение чистки партии, из которой предполагалось выгнать «от 100 до 200 тысяч коммунистов»[535]. В результате чистки, прошедшей при переходе к НЭПу с марта 1921 г. по апрель 1923 г., численность партии сократилась в два раза с 732 тыс. до 386 тыс. человек[536].

Следует обратить внимание на тот факт, что сама по себе реорганизация Рабкрина означала соединение учреждения партийного с советским, т. е. аппарата государства и партии, предполагая, соответственно, нарушение элементарных демократических норм. Безусловно для руководства партии большевиков, по оценке В. И. Ленина, это требовалось «интересом дела», являясь «источником чрезвычайной силы в нашей политике». Соответственно на любые сомнения, которые «вылезают из самых пыльных углов нашего госаппарата» следовало, по мнению лидера партии, «отвечать только одним - насмешкой»[537].

Наряду с усилением в государстве роли правящей партии разворачивались процессы против политических противников. Так, например, задачу окончательного разгрома эсеров было запланировано решить до конца 1922 г. А 4 июня 1923 г. был разослан циркуляр ЦК, предписывающий увольнять меньшевиков из профсоюзов, потребительской кооперации, трестов, промышленных предприятий, страховых органов, вузов, органов НКПС, НКтруда и т.д. В конце 1923 г. – начале1924 г. в самой Москве проводились аресты и высылка нэпманов и членов их семей[538]. В то же время сам по себе правовой беспредел в России нельзя связывать лишь с деятельностью руководства партии большевиков. Как отмечает Н. В. Расков, непосредственно после февральской революции 1917 г., провозгласившей своей целью либерализацию общественно-экономической жизни, самозванным органом власти в лице Временного правительства была введена продразверстка с выкупом производимой крестьянами продукции по твердой цене, а ряд граждан (без судебного разбирательства) на основе критерия занимаемых в прошлом должностей и по происхождения были ограничены в правах и некоторые высланы из Петербурга и Москвы[539].

Фактически общественная атмосфера в СССР была такова, что выступление 27 декабря 1929 г. на заседании Первой Всесоюзной конференции аграрников-марксистов, организованной Коммунистической академией, И. В. Сталина, отметившего существование буржуазных и мелкобуржузных теорий по вопросам экономики и поставившего задачу «выкорчевать эти теории и отбросить их прочь» было воспринято как должное[540]. По мнению Л. Д. Широкорада, это выступление «оказалось вехой в истории советской экономической науки, привнесло в ее развитие принципиально новые элементы, нарастание которых не могло не привести к ее кризису»[541]. Следует заметить, что, во многом оно явилось неизбежным следствием состояния советского общества того времени с готовностью поддержавшего своего вождя. Знаковым в этом отношении явился XVI съезд ВКП(б), состоявшийся в 1930 году, нацеливший партию и общество на борьбу с «правым уклоном», хотя представители его «признали свои ошибки» еще до съезда[542].

Мысль о готовности общества к дальнейшему ужесточению режима подтверждает и то, что сразу после выступления И. В. Сталина на Всесоюзной конференции аграрников-марксистов, его начинают цитировать советское экономисты. Так один наиболее известных специалистов управленческой науки И. М. Бурдянский в статье с характерным названием «Против механицизма в рационализации. Ошибочность и вредность «теории» рационализации О. А. Ерманского» обратил внимание на значение и роль понятия «теория» в толковании И. В. Сталина, по словам которого «теория, если она является действительной теорией, дает практику силу ориентировки, ясность перспективы, уверенность в победе нашего дела». Значение этой мысли, на взгляд И. М. Бурдянского, для советской науки было столь велико, что он начинает с нее свою статью, посвященную критике Ерманского[543]. Показательно, что о критике Ерманского в статьях В. И. Ленина («Ложка дегтя в бочке меда» и «Лучше меньше, да лучше»)[544] лишь упоминается в конце шестого из семи параграфов статьи.

В этом отношении интересно обратить внимания на подход к науке как к спору. Так, С. Ф. Сутырин и В. М. Цветаев предлагают рассматривать науку как организованный спор (в отличие от спора стихийного, в котором считается победителем тот, кто громче говорит). По мнению данных авторов, организатором и одновременно арбитром является реальная хозяйственная жизнь и ее политическая организация, которые дают слово каждому из участников научной дискуссии. Соответственно, чем демократичнее общество, тем больше у него шансов услышать голос каждого участника, а также соотнести его с реальной хозяйственной практикой[545]. В таком случае совершенно очевидные последствия ожидают науку в обществе, которое как на индивидуальном, так и государственном уровне основывается на превращенных формах гуманистических ценностей.

К этому же времени неотъемлемой частью позиции ряда советских ученых становятся политические обвинения в адрес своих коллег, чреватые их физическим устранением. Например, в статье под названием «Марксизм и контрреволюционный идеализм Рубина» Н. А. Вознесенский (который в дальнейшем сам был репрессирован) отмечал «социал-фашистский характер» подхода Рубина, поступающего «как классовый враг пролетариата»[546].

Среди теоретических основ подхода к управлению социально-экономическими процессами важнейшую роль играло состояние экономической теории в СССР. Так многие советские ученые в 1920-е гг. вообще отрицали существование политической экономии при социализме. Например, из 14 выступивших в прениях по докладу И. И. Скворцова-Степанова[547] в Коммунистической академии в 1925 г. лишь двое поддержали позицию докладчика о существование политической экономии при социализме. Наиболее распространенной была точка зрения, сторонники которой, отрицая существование экономических законов при социализме, настаивали на прозрачности, очевидности производственных отношений и отсутствии необходимости изучения экономики. Как говорил в это время один из немногих известных в мире отечественных экономистов Е. Е. Слуцкий о переключении своих интересов с экономических вопросов: «когда…стали обрисовываться контуры планового социалистического хозяйственного строя, исчезла база для тех проблем, которые занимали меня как экономиста-математика»[548].

Большинство советских экономистов 1930-х гг., как, например, Н. А. Вознесенский писавший о замене «товарообмена социалистическим продуктообменом»[549], отрицали возможность существования при социализме товарного производства. Соответственно, по мнению Н. А. Вознесенского, в советской экономике «нет стихийных законов развития», и «движение определяется самими людьми (рабочим классом под руководством партии)»[550].

Данное мнение совпадало и с позицией, оказавшего значительное влияние на развитие науки управления в СССР И. В. Сталина, благодаря которому, по словам Л. Д. Широкорада, «расцвел волюнтаризм, получивший отражение и в концепциях плана и диктатуры пролетариата как законов движения советского хозяйства, и в понимании стоимостных категорий советского хозяйства как формальных по своему характеру»[551].

В связи с недооценкой роли товарно-денежных отношений усиливались диспропорции в ценообразовании и недостатки в системе экономического стимулирования. Наконец в 1930-х гг. происходит переход на натуральные показатели. Наступало время, когда по словам работников Госплана «Мы теперь начинаем планировать поагрегатно, планы спускаем не только в целом по заводу, но и по отдельным крупным заводским установкам, например, по крупным прессам»[552].

Управленческая наука следовала в фарватере политэкономических дискуссий того времени. Одной из тем становится признание всех предыдущих исследований «вредными» и «чуждыми»[553]. Происходит постепенная замена терминов «НОТ», «рационализация», «управление», понятием «организация производства».

В эти годы формируется методология отчетности, позволяющая показывать успешное выполнение плановых заданий[554]. Причем о проблеме с наличием достоверной экономической информации в сверхцентрализованном обществе писали как в России[555], так и за рубежом[556]. В этом отношении показательным является публикация в журнале «Проблемы экономики» статьи Т. Спивака[557], в которой был сделан вывод об уменьшении объема производства в 1930 г. по сравнению с 1928 г. Однако редакция признала опубликование статьи ошибочным и в уже в следующем номере поместила для опровержения статью С. Партигула, назвавшего подход Т. Спивака «игрой в цифири»[558], смазывающей решающие качественные сдвиги в экономике, содержащей ложные выводы о «динамике социалистического воспроизводства с СССР», будучи «правооппортунистической клеветой на политику партии»[559].

Кроме формирования не отражающей реальность отчетности и, соответственно, превращенных форм экономического стимулирования результатом усиления тоталитаризма в СССР явилось и закрытие вопросов о производственной демократии и гуманизации управления на производстве. Все сильнее становится власть администрации по отношению к рабочим. В июне 1929 г. было опубликовано постановление Совнаркома РСФСР об усилении дисциплины, о недопустимости выборности среднего и низшего управленческого состава на производстве (бригадиров, мастеров и т.д.). Затем 7 сентября 1929 г. было опубликовано постановление ЦК ВКП (б) о единоначалии на предприятиях, требовавшее от партийных и профсоюзных организаций не вмешиваться в управление производством, ограничиваясь поддержкой администрации, мобилизацией коллективов на выполнение планов.

Хотя в постановлениях, выдержанных в спокойных тонах, речь шла о единоначалии и участии рабочих в управлении, в комментариях печати их смысл раскрывался более определенно. В частности, в комментариях защита интересов рабочих перед администрацией рассматривается как «лживая, тред-юнионистская идея», отражающая мелкобуржуазное влияние на рабочий класс[560].

К 1930-м гг. на трудовых рынках СССР повсеместно имел место дефицит трудовых ресурсов. Однако административные меры и политическое давление закрывали для рабочих пользование преимуществами рыночных условий при продаже своей рабочей силы. В результате подчинения общественных организаций администрации предприятий главным инструментом защиты прав трудящихся стало изменение места работы, выразившееся в повышении текучести кадров. Хотя существовала значительная текучесть рабочей силы, так как рабочие искали более благоприятные условия труда, перерывы в работе были законодательно ограничены под угрозой санкций. Поскольку заработная плата была относительно неизменной, а воздействие колебаний предложения рабочей силы было незначительным, рабочие реагировали на избыточный спрос ослаблением рабочей дисциплины, низкой производительностью труда и использованием рабочего времени для отдыха или занятости в рамках теневой экономики[561].

То, что данные явления имели весьма негативные последствия, можно видеть из содержания принятого в августе 1930 г. обращения ЦК ВКП (б) в связи с подготовкой третьего года пятилетки, в котором содержался призыв по борьбе с текучестью кадров. Интересно, что субъективные причины возникших в народным хозяйством трудностей связывались в нем с неумением и нежеланием организовать работу, то есть вина за сложившееся положение возлагалась на хозяйственных руководителей[562].

Кодекс законов о труде, принятый в 1922 г., отменял применение трудовой повинности, за исключением чрезвычайных случаев. Но в 1930-х гг. в СССР снова проявляется стремление к решению проблем с трудовыми ресурсами административными методами. В октябре 1930 г. было принято постановление ЦИК и СНК СССР «О мероприятиях по плановому обеспечению народного хозяйства рабочей силой и борьбе с текучестью», в котором Наркомтруду поручалось расширить контингент лиц, регистрируемых органами труда, за счет членов семей рабочих и служащих, не членов профсоюзов др. Более того Наркомтруду было дано право перебрасывать рабочую силу между отраслями согласно их важности. В декабре 1938 г. СНК СССР, ЦК ВКП (б) и ВЦСПС приняли постановление, в котором объявлялось о необходимости укрепления трудовой дисциплины и борьбы с дезорганизаторами производства, летунами, лодырями, прогульщиками. В 1940 г. для ухода рабочих, служащих с предприятий и учреждений стало необходимым получение разрешения директора[563].

Таким образом администрация предприятий получила значительный контроль над работниками и общественными организациями, но в свою очередь попала под огонь общественной и партийной критики. Противопоставление бюрократов-хозяйственников идеализированному политическому руководству стало частью советской идеологии. Недостатки хозяйственного механизма стали закрытыми для критики[564], а причиной неудач оказался бюрократ-хозяйственник, «вредитель», относящийся свысока к «максимальной рационализации», требуемой планом, саботирующий перевод предприятий на хозрасчет[565].

Одной из сложностей этого периода можно назвать низкий уровень образования руководящих кадров. Среди членов правления трестов значительную часть составляли рабочие, основная часть которых (94, 8 %) имели начальное образование[566]. Даже к 1940-м гг. начальное образование имели 70% секретарей райкомов и горкомов партии и 40 % секретарей обкомов, крайкомов и секретарей ЦК компартий союзных республик[567].

Одной из основных в данный период становится дискуссия о хозяйственном расчете[568]. Большинство ученых и государственных деятелей (например, Н. А. Вознесенский, В. В. Куйбышев) рассматривали хозрасчет как составную часть системы планового управления, способ сочетания централизованного руководства с оперативно-хозяйственной самостоятельностью производственной единицы[569]. Значительное внимание уделялось также распространению хозрасчета до уровня бригады[570], что действительно могло бы способствовать созданию реальной системы материальной заинтересованности[571].

В то же время вряд ли имеет смысл говорить об эффективном использовании хозрасчетных методов в условиях отрицания самой возможности существования достаточно развитых товарно-денежных отношений и рыночного механизма ценообразования. Так, в начале 1930-х гг. коллектив Балтийского судостроительного завода в Ленинграде выступил с инициативой создания хозрасчетных бригад, которая получила отражение в принятом в сентябре 1931 г. постановлении ВСНХ и ВЦСПС[572]. Однако хозрасчетные договора бригады не вписывались в командную систему управления и вскоре такой тип бригад исчез совершенно. А в 1935-1936 гг. вообще было прекращено заключение коллективных договоров между администрацией и комитетами профсоюзов[573].

Тем не менее 1930-1950-е гг. еще продолжало существовать (хотя исследования постепенно сворачивались[574]) математическое направление в теории управления[575], связанное с применением математических методов в организации производства, представителями которого явились Л. В. Канторович, В. С. Немчинов, В. В. Новожилов, А. Л. Лурье. О значимости этих исследований свидетельствует уже тот факт, что Л. В. Канторович, единственный из советских экономистов, получил в 1975 г. Нобелевскую премию по экономике (совместно с Т. Купмансом). Хотя в СССР Л. В. Канторовичу делали замечание о использовании математических методов, ибо «на Западе математическая школа в экономике – средство апологетики капитализма»[576]. Применение этих исследований также было затруднено. Когда в послевоенное время ученик Л. В. Канторовича В. А. Залгаллер впервые в мире внедрил решение раскройной задачи на Ленинградском вагоностроительном заводе им. А. И. Егорова, это провело не только к росту выпуска готовой продукции, но к невыполнению плана по поставкам вторсырья, отразившемся на работе предприятий металлургии[577].

Таким образом одной из основных черт конца 1920-х – начала 1930-х гг. становится ускоренное формирование системы управления, опиравшейся на «административные методы», как через несколько десятилетий было признано и самим руководством правящей партии в постановлении сентябрьского (1965 г.) Пленума ЦК КПСС, а затем на XXIII съезде КПСС[578]. Главным доводом в пользу усиления административных методов был провозглашенный курс на индустриализацию, ускорение промышленного развития на основе несбалансированного роста, перераспределения ресурсов. Одним из важнейших каналов перераспределения национального дохода стала централизованная система ценообразования. Индекс закупочных и сдаточных цен в 1940 г. составил по отношению к 1926/27 г. 3, 3; оптовых цен промышленности – 2, 2; розничные же цены за этот период выросли в 6, 4 раза. В 1939 г. была введена система двух прейскурантов: розничных цен для потребителей и оптовых, без налога с оборота, - для производителей. В результате родилась так называемая затратная цена (равная среднеотраслевой себестоимости плюс прибыль исходя из нормы рентабельности 3-5% к себестоимости в начальный период введения цен)[579].

Еще одним каналом перераспределения стала финансовая система. Согласно постановлению ЦИК и СНК СССР «О налоговой реформе» с 1 октября 1930 г. вместо 56 налогов и сборов вводился единый налог с оборота, устанавливаемый как твердая ставка на единицу продукции независимо от динамики ее себестоимости. Таким образом бюджет получал гарантированный источник доходов. С финансовых рычагов снималась стимулирующая функция, что, впрочем, в условиях перехода к централизованному детальному планированию и распределению продукции не имело особого значения[580].

Следует подчеркнуть, что проводившиеся в 1980-е гг. исследования показали потенциальную возможность добиться аналогичных полученным экономических результатов с меньшими затратами при более сбалансированном росте[581]. На выбор пути развития советской экономики оказало отношение к теории равновесия И. В. Сталина, считавшего, что теория «равновесия» не имеет ничего общего с марксизмом»[582], рассматривавшего предложения Н. И. Бухарина, как антимарксистскую теорию буржуазного типа[583]. На XVI съезде партии И. В. Сталин утверждал, что состояние нарушенного равновесия при наличии скрытой инфляции является положительной чертой социализма (подобных взглядов придерживались и ряд других высокопоставленных руководителей, например, А. И. Микоян и А. И. Рыков). По его словам: «У нас в СССР рост потребления (покупательной способности) всегда опережает рост производства, подгоняя его вперед, но там, у капиталистов рост потребления (покупательной способности) масс никогда не сравнивается с ростом производства и всегда отстает от него, обрекая, таким образом производство на кризисы»[584].

Негативное отношение коммунистической партии к НЭПу иллюстрирует и тот факт, что руководство страны так и не решилось отказаться от несовместимых с рынком монополии внешней торговли, твердых цен, нереального валютного курса и неконвертируемой валюты (знаменитый червонец продержался всего около двух лет)[585].

В результате в 1930-1950-х гг. сложилась экономическая система, институционализировавшая явления дисбаланса. Руководство государства ожидало развитие дисбаланса и готовилось к нему, ориентируясь на плановые количественные показатели, а не на цены. Органы централизованного планирования осуществяли переход к скрытой инфляции на основе чрезмерно амбициозных планов. Предприятиям устанавливались контрольные цифры, значительно завышенные в сравнении с наличными ресурсами, оправдывая это ничем не обоснованными надеждами по поводу производительности труда, эффективности капиталовложений и успехов в сельском хозяйстве. Руководству предприятий пришлось вырабатывать модель поведения соответствующую складывающимся условиям, предполагавшим нереальные планы, навязываемые сверху, превышение спроса над предложением, систему материального стимулирования, поощряющую выполнение плана по объемным показателям и тормозящую технические нововведения, нехватку ресурсов, финансовые ограничения. В результате директора предприятий стремились постоянно увеличивать объем производства, игнорируя качество продукции, накапливать ресурсы, скрывая резервы, бороться за дополнительные капиталовложения[586].

Оценивая данный период в контексте рассматриваемой темы следует согласиться с позицией Л. Д. Широкорада, который приводит слова академика А. А. Фурсенко, подчеркивающего, «что экономические успехи, а затем и одержанная в ходе Великой отечественной войны победа дались ценой колоссальных человеческих жертв. Сталинский социализм превратился в жесткую диктатуру, атрибутом которой стал «архипелаг ГУЛАГ», населенный миллионами невинно осужденных людей. Более миллиона человек было расстреляно». В их числе были выдающиеся ученые, инженеры, военачальники, писатели, предприимчивые крестьяне[587].

4.1.2. Специфика развития советской науки управления
в 1960-1980-е гг

Новый этап в развитии науки управления в СССР начинается в 1960-х гг. Одним из характерных черт этого периода для теории менеджмента на Западе становится стремление к более полному использованию научно-технических достижений в производстве, что требовало пристального внимания к человеческому фактору и, соответственно, вызвало развитие гуманистического направления в теории менеджмента.

Основным фактором, определившим состояние науки управления производством в СССР, становится новое состояние государственного аппарата, достигшего определенной зрелости, определившей переход на более мягкие методы и уменьшение прямого насилия. Результатом чего становится, в частности, критика культа личности И. В. Сталина и относящихся к этому периоду методов управления. Эти изменения нашли отражение в стиле экономических статей. Даже критические отзывы И. В. Сталина в 1950-х гг., вошедшие в книгу «Экономические проблемы социализма в СССР»[588] носили более мягкий характер.

В связи с тем, что методологической основой науки управления однозначно признавалась политическая экономия, значительное влияние на развитие управленческой мысли в этот период оказало признание существования при социализме объективных экономических законов. Так, по мнению Н. А. Цаголова «только теория политической экономия социализма может быть надежной опорой теории управления»[589]. В качестве общепризнанного положения многие ученые подчеркивали, что изучение законов движения общественного производства и механизма их действия составляет предмет политической экономии, являющейся «методологической основой науки управления»[590].

В деле «реабилитации» экономических законов как наиболее значимые вехи следует отметить обсуждение макета учебника политической экономии в январе 1941 г. в ЦК ВКП (б)[591], экономическую дискуссию 1951 года[592], выход в 1952 г. книги И. В. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР»[593] (как итог дискуссии 1951 г.) и публикацию в 1954 г. учебника «Политическая экономия»[594].

По замечанию Д. В. Валового, «до XX съезда партии такие важнейшие экономические категории, как хозрасчет, себестоимость, зарплата, рентабельность, для колхозов считались антимарксистскими». Причем после подсчета себестоимости колхозных продуктов, выяснилось, что большинство видов продукции, представленной на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке, являются убыточными, существующие цены не покрывали даже десятой доли затрат[595].

Признание существования при социализме объективных экономических законов дало возможность в ходе дискуссии 1960-1970-х гг. о ходе реформ отметить необходимость совершенствования экономического аспекта управления. Среди первых выступлений необходимо отметить статью Е. Либермана «План, прибыль, премия», опубликованную в «Правде» в 1962 г., в которой он предлагал сократить доводимые до предприятий планы, установив следующие показатели 1) по объему продукции в номенклатуре и срокам поставки и 2) по нормативам прибыли по отношению к производственным фондам[596].

Участники дискуссии подчеркивали, что административное руководство не учитывает несовпадение общественных, коллективных и личных интересов, высказывали достаточно радикальные для советской науки идеи. Среди них следует отметить предложения использовать прибыль в качестве важнейшего критерия эффективности производства, развивать экономическое соревнование между производителями, опираясь на формирование цен на основе спроса и предложения; сделать объем платежей в бюджет центральным плановым нормативом[597].

С другой стороны, не все ученые поддержали Г. С. Лисичкина, Н. Я. Петракова и других сторонников рыночных преобразований. Так С. Е. Каминицер считал, что они «пытаются противопоставить план рынку и ищут спасения от плановых просчетов в автоматическом рыночном регулировании»[598]. Некоторые ученые (например, Я. А. Кронрод) отстаивали идею использования показателя валовой продукции, полагая, что он «в принципе отвечает теоретическому определению содержанию продукции отрасли как элементу совокупного общественного продукта». По мнению Я. А. Кронрода, суммирование в этом показателе «многократно переносимой стоимости средств производства полностью отвечает объективному процессу образования стоимости и отнюдь не является неким «повторным счетом…»»[599]. В то время как сторонники укрепления роли рынка отстаивали необходимость усиления саморегулирования в управлении производством, выдвигая принцип «неотвратимости», при котором за плохой работой предприятия неизбежно должно следовать его закрытие, их противники настаивали на изучении причин плохой работы и принятии мер к их устранению[600].

Согласно решениям сентябрьского 1965 г. Пленума ЦК КПСС реформа[601] предусматривала сокращение числа централизованно утверждаемых показателей с 30-35 до 8, из которых основными предполагались 3 («объем реализованной продукции» (вместо «объема валовой продукции»), рентабельность, выполнение заданий по поставкам важнейших видов продукции). Однако уже к концу 1960-х гг. реформа начала свертываться, стало расти число плановых показателей. Так, вновь был введен весь набор показателей по труду, включая задания по производительности труда; соотношения между ее ростом и средней заработной платой; установлен потолок для выплат премий за высокие конечные результаты деятельности. В частности, в связи с тем, что задания по номенклатуре покрывали основную часть стоимости выпускаемой продукции, показатель «реализованная продукция» ничем не отличался от показателя «валовая продукция», по-прежнему стимулируя выпуск материалоемких и дорогих изделий.

В результате число показателей, планируемых Госпланом, пополнилось «дефицитной» продукцией, а к началу 1970-х гг. предприятия получали более детальные задания, чем до реформ. Значительная часть прибыли вносилась в бюджет в виде так называемого свободного остатка прибыли, но и оставшиеся средства из фондов предприятия часто не могли быть использованы из-за наличия хронического дефицита, а порой изымались Министерством финансов. При этом реформа оптовых цен была проведена лишь в 1967 г., оставив планово убыточные предприятия и «выгодную» и «невыгодную» продукцию[602].

На всех уровнях шел разговор о хозрасчете и самостоятельности, вопросы материального стимулирования в значительной мере предлагалось регулировать посредством развития хозрасчета. Интересно, мнение А. Д. Смирнова, согласно которому «малорентабельные и, конечно, планово-убыточные предприятия не являются хозрасчетными (в полном смысле этого слова) звеньями народного хозяйства»[603]. Тогда как Д. В. Валовой, соглашаясь с неполной реализацией на таких предприятиях сущности хозрасчета, возражал против отнесения их к бюджетным организациям или поиска иного особого метода хозяйствования[604].

Можно отметить позицию В. Готлобера[605], сформулированную еще до реформ 1960-х гг. и исходившую того, что хозрасчет отражает единство экономики и политики и имеет объективную и субъективную стороны. Таким образом предполагалось недопустимым имевшее место в ряде концепций деление хозрасчета на экономическую категорию (объективную его часть) и метод хозяйствования (элемент политики, субъективная сторона).

По мнению солидарного с ним А. И. Сибирева, это запутывает вопрос о его содержании и нередко ведет к подмене научного анализа общими рассуждениями. Таким образом наиболее правильным предполагался подход к хозрасчету не как к чему-то состоящему из двух разнородных вещей, а как к единой объективной форме хозяйствования (или, что то же самое, форме воспроизводственного процесса) на социалистических предприятиях, которая подобно другим явлениям социализма развивается планомерно[606]. Аналогичной точки зрения придерживалась И. В. Можайскова, считавшая хозрасчет - особой формой «процесса воспроизводства предприятия, экономического стимулирования этого процесса»[607]. Подобную точку зрения высказывали и авторы «Курса политической экономии» под редакцией Н. А. Цаголова, в котором хозрасчет рассматривается как объективно необходимая форма хозяйствования социалистических предприятий[608]. Следствием данного подхода, по мнению А. И. Сибирева, является признание хозрасчета в качестве экономической категории. Причем «во главу угла исследования ставится хозрасчет как объективное экономическое явление»[609]. Интересно также отметить исследование А. И. Сибиревым истории развития хозрасчета в советский период, вплоть до 1970-х гг.[610]

В целом преобладал теоретический характер исследования хозрасчета как части хозяйственного механизма, как совокупности отношений, их содержания, формы[611]. Следует подчеркнуть следующую специфику исследований этого времени: с одной стороны, они были несомненно связаны с реформами, а с другой – шли в иной плоскости по отношению к хозяйственной жизни, имели слабое шансы на практическое воплощение и определялись рамками лояльности к существующей социально-экономической системе. При этом на уровне Пленумов ЦК КПСС официально признавалось, что хозрасчет носит формальный характер[612]. Данная ситуация явилась отражением того факта, что, по замечанию В. М. Цветаева, «в нашем хозяйстве управленческие требования были в большей степени инспирированы идеологическими факторами», а не прагматическими соображениями, как в рыночной экономике[613].

В отношении рассматриваемого периода знаковой, характеризующей реальную сущность реформ является статья Г. Х. Попова о романе А. Бека «Новое назначение», написанном в 1960-е гг. Автор статьи пытается дать ответ на вопрос о причине перевода главного героя, высокопоставленного советского чиновника, на должность, соответствующую более низкой ступени в иерархии. По мнению Г. Х. Попова, вывод главного героя о реальном изменении Административной Системы после ухода Сталина и разоблачения культа личности оказался в корне ошибочным. В результате он позволил себе выразить сомнение в правильности решения Комиссии ЦК, отойдя от роли бойца за выполнение директив[614]. Соглашаясь с мнением автора о неизменной сущности Административной Системы, в контексте нашей темы следует отметить изменение форм ее реакции, ибо за несколько лет до описываемых событий подобное заблуждение героя имели бы гораздо более трагические последствия, чем перевод на другую работу.

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 10 111213 Следующая ⇒